1989 год
В январе Лена легла на операцию по удалению кисты придатков всё в ту же больницу строителей[1], я остался в доме один. Варил супы, каши, картошку, были у меня сыр, хлеб, чай, сахар, яйца, селёдка, сосиски (с последними меня "мой" магазин выручал). По утрам в гастрономе "Ворошиловградский" на улице Коцюбинского, выстояв в сравнительно небольшой очереди пенсионеров, покупал я кефир. Так что от голода не пропадал. Не помню, кажется, и курицу покупал на рынке время от времени и варил Лене бульоны. Во всяком случае, что-то возил я ей регулярно, причём не в одной банке, а в двух. В литровой банке точно была жидкость какая-то: то ли бульон, то ли суп. Борщи я варить не умел. Приготовление пищи никогда не увлекало меня в отличие от сервировки стола, это я делать любил.
Автобус, идущий возможно в ВВВАУШ, возможно к областной больнице, а возможно и далее в аэропорт, проходил рядом с домом, я садился в него и доезжал по улице Оборонной до таксомоторного парка, там переходил на другую сторону улицы, переходил рельсовый путь и через пролом в решётчатом железобетоном заборе проникал во двор больницы, пересекал его и выходил к тому корпусу, где на втором этаже помещалась гинекология.
А ещё до этого я успевал смотаться к Лугани в дневной стационар, где проходил в то время лечение перед ВТЭК. Троян всегда, когда мне было нужно, давал указание медсестре сразу выдать лекарства на день, не держал до обеда. В былые времена я и сам иногда оставался и обедал там, если на лекции не приходилось бежать, но сейчас не те обстоятельства были.
И вот в один морозный солнечные день, далеко не прекрасный, как далее оказалось, приготовив Лене обед, налив в одну банку первое и положив в другую второе, я поставил их в объёмистый портфель, оделся по зимнему, то есть надел на себя своё на толстом ватине и чрезвычайно тяжёлое зимнее пальто с каракулевым воротником и такую же зимнюю шапку-ушанку, я вышел на остановку. Автобус тут же и подошёл. Народу было порядочно, но мне удалось втиснуться, и даже до площадки продвинуться вверх по ступенькам. Там я оказался прижатым нижней частью спины к дугой выгибавшемуся вверху поручню, разделявшему вход по ступенькам на два отделения. В таком положении доехал я до центрального рынка, там дверцы открылись, и люди, с двух сторон сдавливавшие меня, ринулись вниз, к моим плечам прижатыми плотно своими плечами увлекая меня. Я и моргнуть не успел, как зад мой на дугу поручня взъехал, я опрокинулся навзничь, влекомый плечами людей, неизвестно зачем так рьяно рвущихся к выходу, и по поручню вниз соскользнул, вылетев из автобуса и ударившись крестцом, поясницей, лопатками об асфальт мостовой и затылком и шеей о бордюр тротуара. Из руки при этом портфеля не выпустил.
Полёт занял миг, все этапы падения в нём неразличимо слились. Вот я стоял, задом дугу поручня ощущая, и вот уже я лежу на дороге, больно стукнувшись головой. Это уже после немного мозг мой все стадии падения вспомнил, на части разъял… Кто-то помог мне подняться, вгорячах я взобрался в автобус, и тут только почувствовал саднящую боль во всём теле. Но не сильную. Содержимое банок в портфеле, конечно, разлито, рассыпано, да и банки разбиты. Собственно и ехать дальше не было смысла, везти было нечего, но должен был я Леночке объяснить, почему я не привёз передачу.
Да, сгоряча я, хотя и чувствовал довольно сильную боль в позвоночнике, от автобусной остановки прошёл через улицу Оборонную, прошёл через двор и поднялся на площадку между первым этажом и вторым, тут я столкнулся тут с тем мощным молодым человеком (теперь он выглядел зрелым мужчиной), горным мастером с Сутогана, которого с переломами рёбер привезли в 1962-ом году в больницу, где я лежал после операции на колене, и у которого Кохарь Лариса вытирала капельки пота со лба. Его я позже встречал уже как работника КГБ в охране партийно-хозяйственного актива в ДК им. Ленина. В каком качестве обретался в настоящее время этот могучий мужчина мне неизвестно, но на лестничной площадке он стоял рядом с женщиной, и пребывал здесь, очевидно в том, же качестве, что и я – мужа прооперированной жены.
Увидев меня, он сразу шагнул в мою сторону: «Владимир Стефанович, что случилось?» Пальто-то моё было всё перепачкано грязью[2].
Я рассказал ему о происшедшем со мной, он взял мой портфель, и помог мне одолеть второй пролёт лестницы.
В отделении медсестра сразу позвали Лену ко мне, она немедленно и появилась, милая, бледная, в домашнем халатике. Я ей поведал, почему вместо обеда привёз только портфель, в котором на дне хлюпала жидкость, и в ней осколки двух стеклянных разбившихся банок.
И тут сильная боль пронзила мне позвоночник и начала бить его электрическим током. Я не мог стоять на ногах. Медсестра принесла стул, я сел на него – и взвыл от боли нечеловеческой: раскалённые молнии хлестали от шеи и до крестца, я не мог шевельнуться, только выл и орал в такт непрерывным разрядам и просил, чтобы меня положили. Принесли быстро носилки, поставили их ножками на пол и, подхватив меня под руки, осторожно подняли со стула и уложили на носилки.
Молнии сразу перестали хлестать, я затих. Пришла врач, стала звонить на станцию скорой помощи. Потом сказали, что машина приехала. Носилки подняли, и меня понесли. Лена неотлучно всё это время при мне находилась, в дверях, когда меня выносили, мы с ней простились. Чувствовалось, как она взволнована, озабочена происшедшим и переживает за меня.
… Не было печали.
Машина везла меня во 2-ю городскую больницу. На шоссейных выбоинах, коих на всех улицах города предостаточно, она тряслась, подпрыгивала, и тогда током снова било меня, и я вскрикивал то и дело. На ровной дороге боль терпимой была.
Внесли меня всё на тех же носилках в приёмный покой, какую-то огромную и высоты непомерной[3] полутёмную комнату. Вскоре надо мной склонился высокий крупный моложавый врач-травма-толог. Не знаю, как вышло, что я спросил, как его зовут.
– Либстер Сергей Борисович, – представился он.
– Так вы сын Бориса Наумовича? – догадаться было несложно. – Он мне делал операцию на колене.
– Да, я его сын.
– А как Борис Наумович? – осторожно спросил я.
– Здоров, работает консультантом в травматологии.
– Передайте ему привет от Платонова Владимира. Он должен помнить меня вместе с Ларисой Кохарь, у неё локтевой сустав был раздроблен на множество мелких осколков, а Борис Наумович так сумел их сложить, что сгиб почти полностью восстановился. «Невероятно!» – сказал ей профессор на консультации в Харькове, посмотрев снимки до операции и после неё. Случай этот Борису Наумовичу должен запомниться, золотые у него руки.
– Спасибо. Привет передам.
Сергей Борисович направил меня на рентген, меня унесли, сделали снимки. Рентген переломов и трещин не показал. Это уже было неплохо.
«Будьте осторожны», – напутствовал меня Сергей Либстер, когда меня увозили на каталке в палату.
Ввезли меня чуть ли не в ту же палату, где я лежал семнадцать лет тому назад, только теперь в ней стояли не пять, а четыре кровати, на трёх из них лежали больные, все как один с приподнятыми к спинкам правыми загипсованными ногами. Все лежали на вытяжении, как они говорили, – ноги их натянуты тросиками, перекинутыми через блочки и нагруженными гирями от напольных весов.
Меня подкатили к свободной кровати, второй справа от входа, как-то я с каталки передвинулся на кровать, где и застыл, боясь шевельнуться. В лежачем положении боли почти и не чувствовалось.
Вскоре ко мне подошла мой лечащий врач, она же и зав отделением, вместе с сестрой. Сказала, рентген показал, что все шипы и крючки, наросшие на позвонках[4], вышли из спокойного сцепления друг с другом, и защемляют нервные волокна, отходящие от позвоночника, но лечение мне поможет. Осмотрев меня, она продиктовала свои назначения. Я же поведал ей о том, что волновало меня сейчас больше всего, о том, что не могу спать без снотворных и о том, что прохожу как раз курс планового лечения в дневном стационаре областного психоневрологического диспансера. Я попросил её позвонить туда заведующему Трояну, сообщить, почему я не смогу далее посещать стационар, а также спросить у него о лекарствах, назначенных мне, чтобы я здесь, в больнице мог продолжить лечение, если это возможно. Зав отделением пообещала ему позвонить и заверила, что уж снотворные, во всяком случае, мне будут давать.
И точно, вечером мне принесли все назначенные Трояном на ночь лекарства.
... На другой день вдруг совсем неожиданно ко мне пришла с передачей Майя Шафирштейн, с лица неприятная, Ленина с детства подруга почти, а сейчас не подруга, но коллега по музыкальному училищу. Лена, обо мне беспокоясь, позвонила ей, и Майя принесла мне литровую банку куриного бульона, который, как она сказала, она сварила специально для меня. Я поблагодарил, и Майя ушла.
В обед я открыл крышку банки и отхлебнул питательного бульона. Он был так невозможно вонюч, что не только пить, но и смотреть на него невозможно было без содрогания, и я тут же попросил сестру, разносившую обед, вылить бульон, что она и сделала моментально.
… Я чертыхался. Вот так подарочек сделала Майя! Пробовала ли она сама, сваренный ею бульон, или она специально такой для меня приготовила?
К концу этого дня в палату пришёл Саша Погарцев. Лена и ему позвонила. Я рассказал ему, посмеиваясь чуточку над собой, что сегодня со мной приключилось. Как мне показалось, соседи, прислушивавшиеся к нашему разговору, злорадно посмеивались потихоньку.
Кажется, я заговорил, беспокоясь о Лене (некому ей передачи носить), нельзя ли в связи с беспомощностью обоих родителей Илью из армии отозвать, на две-три недели? Саша сказал, что наведёт справки в отделе административных органов обкома (всё у того же Осьмина), но я тут же от этого намерения отказался, это ведь кому-то надо ходить, хлопотать, а некому. Да и пока документы, пройдя все инстанции, до части дойдут, мы оба и выздороветь успеем.
Злорадное хихиканье "коллег по палате" объяснилось из неких полунамёков тем, что меня навещают поголовно евреи (у Майи была типично еврейская внешность, а Сашу, вероятно, тоже приняли за еврея из-за крупного носа, хотя нос у него был не еврейский, а, скорее, французский, с горбинкой). Однако это хихиканье в дальнейшем последствий никаких не имело.
Все трое моих соседей были рабочими, но в то бурное время разговоры в палате в основном крутились вокруг политики Горбачёва. Все дружно его ненавидели, как выразился один из них: «За Райку и за водку». Горбачёв ввёл в практику поездки с женой, Раисой Максимовной, не только заграницу, но и в деловые поездки по стране, которые он совершал непрерывно, он всегда брал её. Телевидение эту пару непрерывно показывало, все торжественные встречи её на местах с хлебом солью, цветами, оркестрами, лозунгами. При этом Раиса Максимовна, которая, как говорили, была главным советником Михаила Сергеевича, отличаясь отменным вкусом в одежде, чувством меры не отличилась, проявила полное непонимание обстановки в стране, которой с мужем она управляла, появляясь каждый раз в новом красивом наряде. Это в стране, где уже невозможно было никакого, даже самого плохонького, наряда купить! Естественно, это людей раздражало. Тут я с Леной, считавшей, что ненависть происходит только от зависти, был не согласен. Я сам раздражение такое испытывал, нисколько Горбачёву и супруге его не завидуя.
Ну а "за водку" бы повод серьёзней правителя нашего не любить. Кампания антиалкогольная, резкое сокращении производства и продажи вина и водки, привела к удвоению цен на эти "продукты первой необходимости"[5]. Бутылка "Столичной", например, стала стоить вместо четырёх рублей шестидесяти копеек (до такого уровня подтянул цену Брежнев) ровно десять рублей. Но и её можно было купить в немногих "винно-водочных" магазинах, выстояв огромную очередь. Ну, скажите, кого подобные новшества радуют?! Ну, цену на водку повысили, это ещё можно было понять, хотя, и это радовать не могло, но зачем же трудности с покупкой её создавать? Очереди зачем? Кстати сказать, этим самым был нанесён огромный ущерб бюджету страны, который с началом сталинской индустриализации был всегда "пьяным" бюджетом, то есть в значительной части своей состоял из поступлений от продажи водки и вин, бывшей государственной монополией.
Нехватку хорошей государственной водки народ возместил самогоноварением, его стали "варить" чуть не в каждой квартире. Тут, естественно не было самогонных аппаратов со змеевиками и охлаждением паров спирта в них. Способ был прост гениально. В забродившую хлебную, чаще с сахаром, массу в кастрюлю ставили банку, края которой выступали из гущи, Сверху кастрюлю накрывали тарелкой, ставили на плиту с горящим газом в горелке, наполняли тарелку холодной водой, сменяемой постоянно. Поднимающиеся вверх пары спирта охлаждаются холодной тарелкой, они сгущаются в капли, стекающие по наклону тарелки к ободку, который есть снизу у каждой тарелки. С ободка капли срываются в банку – это и есть почти чистый спирт только с примесью ядовитых сивушных масел. Кстати, массовая перегонка сахара в спирт привела к нехватке сахара в магазинах.
… Уколы компламина, массаж вдоль позвоночника и парафин сделали своё дело – через неделю я уже мог подниматься и на костылях ненадолго выходить из палаты.
Естественно, при таком положении я уже не хотел, чтобы мне приносили судно в постель, и при первой потребности сам отправился в туалет.
На туалете остановлюсь, не потому, что впал в полнейший маразм до описания физиологических отправлений, хотя дело идёт уже именно к этому, а потому, что он оказался весьма необычен и неудобен, что характерно для советского строя, создававшего человеку массу всяких препятствий.
В небольшой кабине туалета в углу коридора стоял унитаз, собственно не стоял, а был приподнят сантиметров на двадцать против обычного положения, видимо для того, чтобы больным было легче садиться, не приседая, и вбетонирован заподлицо в прямоугольную тумбу, что в длину – от стенки кабинки до стенки, и в ширину – до большого двустворчатого окна, как и все окна второй больницы довоенной постройки.
Но в благом намерении был допущен просчёт. Стенка тумбы, облицованной кафелем, выступала на десять-пятнадцать сантиметров вперёд, что создавало садившемуся серьёзное неудобство, так как лишала опоры на ноги и перемещала нагрузку тела на одни ягодицы. К сожалению, этот несложный расчёт я не додумался до опыта (априори) произвести.
Лишь одно тогда смущало меня: стекло в одной створке было безобразно разбито, будто в него кто-то швырнул кирпичом, и с морозной январской улицы холодно задувало. При долгом сидении можно было запросто простудиться. Но куда было деваться (ума не хватило пойти в соседнее отделение)? – и я сел на дыру неуклюже-громоздкого приспособления.
И тотчас же раскалённые молнии захлестали по моему позвоночнику. Я взвыл от немыслимой боли, надо было немедля вскочить. Но куда там вскочить, я и просто подняться не мог – опоры на ноги не было. Привстать на руках – невозможно всё по той же причине: нагрузка передавалась на позвоночник, и он мгновенно парализовывал такую попытку. Была бы в стене повыше скоба – я бы, пожалуй, мог подтянуться, но скобы в стене не было, и я корчился, как на электрическом стуле, безумно вопя.
Толкнув костылём, я распахнул дверь уборной и закричал в коридор: «Помогите! Помогите! Помогите!» Но пуст был коридор, никого не было в обозримом пространстве его.
Я корчился на своём электрическом стуле, и тоскливые мысли пронизывали меня: «Что же, так и терпеть эту пытку пока от боли не потеряю сознание? Это б было спасением от боли невыносимой, но, чёрт возьми, сознание не терялось.
И тут от входных дверей по коридору пошла в отделение фигура в белом халате. Я закричал что есть сил: «Помогите!»
Фигура обернулась ко мне, и я узнал в ней Сергея Борисовича. Он шагнул сразу ко мне, а я лепетал сквозь болезненный вой, трясущимися губами: «Я не могу шевельнуться!»
– Ну, я же вам говорил, чтобы вы были осторожны, – укоризненно вымолвил он, помогая мне приподняться и подзывая сестру, потому что идти я не мог.
Сестра прикатила каталку, с криками и стонами (моими, конечно) меня на неё уложили, увезли в палату, где уже испытанным способом я с их помощью переполз на кровать.
Всё начиналось по-новому.
Правда, на сей раз восстановление происходило быстрее, и дня через два я снова выполз на костылях в коридор. Однако теперь я был гораздо умнее, обследование начал с соседнего отделения, с хирургии. Поход мой был успешен. Я с радостью обнаружил там туалет наподобие тех, что встречались на некоторых железнодорожных вокзалах: дырка в полу и две стальные рифлёные ступни. Никуда не надо садиться. Ну, молодцы! А наши до этого не додумались, нагромоздили чёрт знает что!
Я пожаловался заведующей на разбитое стекло в туалете. На другой день стекло было вставлено, но к вечеру оно снова было разбито.
– Ничего не могу с курильщиками поделать, – жаловалась заведующая. – Каждый раз они стёкла бьют, чтобы дым выходил.
… Я не знал, что ей посоветовать.
Когда я выписался из больницы, Лена была уже дома.
… Принял ванну, надел на тело солдатское чистое выглаженное бельё, рубаху с кальсонами, привезёнными от тёти Наташи. И словно омолодился. Какое же блаженство было лечь в свою постель на свежие простыни в этом отутюженном, телу приятном, прохладном, хлопчатобумажном белье.
Дней десять-пятнадцать я ещё передвигался на костылях, а потом они стали уже мне не нужны.
Почувствовав себя совершенно здоровым, в один из последовавших за тем дней я бодро принялся за свою обычную утреннюю гимнастику.
… Не тут-то было! Лишь только я, сидя на табуретке и подсунув ступни под батарею, шелохнулся в попытке откинутся спиною назад, чтобы достать рукам до пола, я понял, что судьбу не стоит испытывать. Так ежедневная получасовая утренняя зарядка, которую я проделывал почти сорок лет, окончилась для меня навсегда.
И отрезок трубы, что я встроил в дверной проём, для подтягивания мне уже никогда не понадобился. Впрочем, он всё же оказался не лишним. Уже не помню, в каком это было году, но после злополучного падения точно, у меня начали нестерпимо болеть кости голеней. Особенно ночью. Хотя знаю, что кости сами не могут болеть, но казалось, будто болят именно кости от щиколоток до колен. Будто в каждую ногу внутрь затолкали по сто тысяч кариозных зубов – боль одного вам когда-либо приходилось терпеть?!
Вот и я, с ума просто сходил, спать ночами не мог. В поликлинике заподозрили склероз сосудов обеих голеней и послали меня в областную поликлинику на консультацию к сосудистому хирургу. Тот, обследовав меня, заключил, что никакого склероза у меня нет, а всё дело в остеохондрозе и в том, что с возрастом усыхают межпозвонковые диски, и крючки и наросты на позвонках, особенно под нагрузкой, давят на нервные волокна в межпозвонковых промежутках, у меня, в частности, на те, что ведут в голени. Боль там и отдаётся.
Диагноз такой он поставил, а как лечить не сказал.
Тут я сам вывод сделал: если сплющены межпозвоночные диски и позвонки давят на нервныё нити, то их надо растягивать, не позвонки, разумею, не диски, не нити, промежутки меж позвонками.
И стал я к перекладине подходить ежедневно, цепляться за неё и, поджав колени, висеть по минуте. И чудо случилось. Через две недели таких вот занятий боль нóги оставила, и до сих пор (а на дворе восьмой год нового века) они (боли в голени), дай бог не сглазить, меня не тревожат.
… Ну и, конечно, поскольку я был в больнице, мне не сделали предложения в ИПК. Мой "шеф", нашёл мне замену. И вообще мне работать больше в ИПК не пришлось. И не только потому, что "шеф" взял своего человека, но и потому, что через год такие времена наступили, что о политике КПСС и её идеологии я просто бы не мог, не идя против совести, говорить. Впору было читать лекции о вреде, нанесённом нашей стране этой политикой, об оглуплении масс (в том числе и меня) этой безумной ленинской идеологией, впрочем, надо признать, я оглуплён был сильнее, чем массы. Прозрение слишком поздно для меня наступило.
… Пришло от тёти Наташи письмо от 11.03.89.
«Здравствуйте дорогие Лена и Володя!
Получила, Володя твоё письмо и огорчилась – твоему здоровью опять нанесён ущерб…
Как сейчас себя чувствуешь, как у Лены дела. Очень обрадовалась твоему предложению…»!
… Убей бог, не помню, о каком предложении она говорит.
А вот какое. Разговаривал с тётей Наташей, жалуется на глаза, на то, что очень тяжело. Собирается, дескать, с Дуней в дом престарелых. Но это пока одни разговоры: я предложил взять их к себе в одну комнату (бабушкину), но она, поблагодарив, отказалась – это на крайний случай. Это я только сейчас (06.08.08) узнал, печатая переписку с Ильёй
Получил письмо от Шуры уже из Москвы, она сейчас живёт у Наталки. Обмен квартиры у Кости пока не вышел. Человек, с которым он договорился, умер. Беда не в том, что человек смертен, – беда в том, что он внезапно смертен, как Воланд высказался однажды.
В следующем письме тётя уже сама сделала предложение совсем неожиданное.
30.03.89. «Здравствуйте дорогие Лена и Володя!
Получила от Шуры письмо. Она пишет, что для Димы можно на нашу квартиру сделать какой-то родственный обмен. Но я не в курсе, если это можно, разве я буду против. Очень хочется, чтобы ребята были счастливы. Илюша звонил мне 11.03 из госпиталя из Львова. Обещал по окончании службы приехать к нам с товарищем. Может, его досрочно отпустят по состоянию здоровья…
С приветом, тётя.
Сейчас, Володя, получила твоё письмо и продолжаю. Гюго получила у нас 2 тома, но я не посылаю, а жду или тебя, или Илюшу, тогда и возьмёте…
Кашпировский был осенью в Ялте и тоже делал какие-то чудеса, я уже не помню. Вот ведь какие люди бывают. Может и у Наташки Яша будет чудо, уже читает и считает до 10-ти…
Дай бог Лене терпенья и здоровья. Всего вам доброго».
… М-да, Кашпировский доведёт меня до больницы, но об этом попозже.
Что касается квартиры алуштинской, то у меня мысль об обмене возникала, и с Леной об этом я говорил. Жалко было квартиру в Алуште терять. Мамину однажды уже потеряли. Но тёте Наташе сказать об этом язык бы не повернулся. Это равносильно тому, что заявить человеку: «всё равно Вы скоро помрёте, давайте квартиру закрепим за Димой». Не мог я этого сделать и мыслью такой не делился ни с кем, кроме Лены. И вдруг Шура никак независимо от меня написала тёте. Коль тётя Наташа не возражает, то надо энергично приниматься за дело.
Меняться квартирами и комнатами в Союзе разрешалось без особых согласований. Только в городах с ограниченной пропиской (столицы, курорты) прописывали ровно столько, сколько выезжало в связи с обменом.
Мы хотели бы обменять одну комнату своей квартиры на квартиру тёти Наташи. Но при простом обмене ордер на нашу квартиру делился бы на два. Один – мне на две комнаты, другой – тёте Наташе с тётей Дуней на одну комнату, которой они становились формально владельцами, и в случае смерти их комната переходила в распоряжение государства, в неё могли вселить посторонних людей. При родственном же обмене родственники, вселявшиеся в квартиру, прописывались в ней, не получая отдельного ордера. Мне вместо прежнего ордера выдавался бы новый на все три комнаты, в него обе тёти были бы вписаны как члены семьи. Тут при любом раскладе вся луганская квартира оставалась за нами.
Я пошёл в бюро обмена горсовета, там две дамы не первой молодости или свежести, скажем, заявили мне, что родственный обмен производится только с ближайшими родственниками, родители могут меняться с детьми и, соответственно, братья и сёстры с братьями и сёстрами, а ни с какими дядями и тётями, бабушками и дедушками меняться нельзя. Они даже и заявления на подобный обмен не примут от нас.
… Почесал я в затылке, не солоно хлебавши уйдя, но сразу сдаваться не собирался. Это проще всего. Надо было искать выход из положения. А выход был только один. Используя то, что я три года в общем у тёти Наташи прожил, надо было попытаться доказать, что она вместо родителей воспитывала меня, то есть была мне родственником самым ближайшим. Но как доказать, что она вообще родственница моя, если никаких прямых доказательств не было у меня. Тут надобно покумекать. Логически, опираясь на те документы, которые есть, косвенно хотя бы родственную связь доказать.
Так, у меня есть свидетельство о рождении, где указано, что родился я в Адыгее, что отец мой Платонов Стефан Дмитриевич, у тёти сохранилось свидетельство, что она родилась у границ Адыгеи, что по отчеству она Дмитриевна, как мой отец, и отец её Платонов Дмитрий Иванович. Места рождения рядом, и отчества одинаковые, но этого маловато.
Что ещё? Мои школьные похвальные грамоты из Архангельска, раз, можно запросить у Соломбальского Загса Архангельска свидетельство о смерти отца, два, и у тёти Наташи есть справки и записи в трудовой книжке о работе в Архангельске, три. Это уже второе совпадение.
Далее. В аттестате зрелости сказано, что я окончил алуштинскую среднюю школу в 1950-ом году, а у тёти Наташи в паспорте есть отметка о приписке в Алуште. Третье совпадение. Это уже кое-что…
Надо попросить тётю Наташу написать заявление (я его напишу и отпечатаю, а она его только подпишет) с указанием того, что она родная сестра моего отца и воспитывала меня до моего поступления в институт осенью 1950-го года. Что она сейчас стара и больна, и присматривать за ней некому, а я могу их взять к себе, но для этого мне нужно комнату для них освободить, что возможно при родственном обмене с моим сыном, её племянником. Поэтому она просит Ворошиловградский (в другом экземпляре – Алуштинский) горисполком разрешить ей родственный обмен с… и так далее[6]. Это заявление заверить у нотариуса и прислать мне.
Это добавочное свидетельство. Больше нет ничего, но попробуем начать действовать и с этими документами, когда все их соберём…
… Перестройка терпела крах по всем направлениям. Мечась в поисках выхода, Горбачёв и компания вновь как к какой-то всё спасающей панацее обратились к "восстановлению ленинских принципов руководства". Для чего это нужно, не понимаю, но Горбачёв предложил избирать как при Ленине Всероссийский Съезд Советов, только теперь именовавшийся несколько по иному: Съезд народных депутатов СССР, состоящий из двух тысяч двухсот пятидесяти человек (почти половина мест во Дворце Съездов, построенном при Хрущёве в Кремле). А уже Съезд из рядов своих избирал бы Верховный Совет (в составе трехсот вроде бы депутатов), как бы ВЦИК, избираемый Съездом Советов.
Послушные депутаты Верховного Совета прежнего созыва проголосовали за эту галиматью[7] и внесли необходимые изменения в Конституцию.
Двадцать шестого марта мы выбирали депутата (всё же при Ленине они вроде бы делегатами назывались) на Съезд народных депутатов СССР. Впервые в СССР это были свободные выборы, хотя о свободе говорить здесь можно условно. На один депутатский мандат в каждом округе претендовало теперь несколько кандидатов, минимум два, выставленных партийными, профсоюзными и общественными организациями, но все они были согласованы, безусловно, с обкомом. В Ворошиловградском городском избирательном округе баллотировался в числе других и первый секретарь обкома партии Ляхов. При голосовании я вычеркнул Ляхова[8] и оставил ректора мединститута Ковешникова, хотя совсем не знал его. Просто в пику Ляхову. Лена тоже сделала это. Во втором бюллетене (этот, кажется, в Верховный Совет Украины) я вычеркнул обоих кандидатов: и рабочего, и колхозницу, так как считаю, что марионеткам в законодательном органе делать нечего, а большинство рабочих и колхозниц в силу недостаточности своих знаний, будучи даже людьми очень хорошими, превращаются в марионеток. Это подтвердила и возмутительная акция на заседании ЦК против Ельцина, когда вопрос о нём был "поднят трудящимися".
… ни один из двух кандидатов не набрал пятидесяти процентов голосов. Ляхов вчистую выборы проиграл, набрав незначительное число голосов.
Тем не менее, расспрашивая в день выборов обывателей нашего двора, за кого они голосовали, я был удивлён. Ответ был один и тот же: за Ляхова. И это те люди, которые каждый день поносят его, честят аппаратчиков за очереди, за медицину, за эрзацколбасу, за нехватку овощей, за разбитые дороги (зато в окружности обкома заново асфальтируют улицы чуть ли не каждый год), за протекающие крыши и т.д. и т.п.
Как тут не поверить Марксу, что каждый народ достоин того правительства, которое он имеет.
Но в нашем случае город не пошёл за нашим двором, населённым преимущественно сословием привилегированным, или детьми привилегированных лиц.
Ляхов допустил большую тактическую ошибку, выставив свою кандидатуру в городском избирательном округе, а не в сельском. Крестьянство по обычаю консервативно. Если в двадцатых-трид-цатых годах оно упорно держалось традиционных способов хозяйствования на земле и противилось (и справедливо) нововведениям власти – продаже за бесценок зерна и последовавшей за этим грабительской коллективизации, то теперь, забыв о преступлениях власти, уничтожившей фактически крестьянство как класс, оно почти поголовно голосовало за коммунистов[9].
Те секретари обкомов, которые выставляли свои кандидатуры в сельских избирательных округах, во всей стране победили с большим преимуществом, все же баллотировавшиеся в городских округах выборы проиграли.
Несмотря на предупреждение Горбачева о том, что "к политике он Ельцина более не подпустит", Борис Ельцин, за 17 месяцев до этого исключенный из Политбюро ЦК КПСС, набирал в Московском избирательном округе 90 процентов голосов.
Это были существенные по системе удары.
Поскольку у нас ни один кандидат не собрал половины голосов, в нашем городе были назначены повторные выборы из новых уже кандидатов[10]. Неожиданно в нашем избирательном округе выставил свою кандидатуру московский журналист Юрий Щекочихин, человек демократических взглядов, хорошо нам известный по острым критическим и глубоким статьям в "Литературной газете". Он и был избран с подавляющим перевесом.
… В конце марта – начале апреля музыкальное училище организовало поездку сотрудников в Донецк на выставку картин Ильи Глазунова. О Глазунове я был наслышан с 1979-го года, когда был в Ленинграде в клинике Карвосарского. Осматривая Исаакиевский собор, я обратил внимание на толпу, заполнявшую улицу напротив Исакия и заворачивавшую невдалеке за угол большого жёлтого дома по правой стороне улицы. Я поинтересовался, зачем это люди стоят, мне ответили: «На выставку картин Глазунова». Это имя мне ничего не сказало, и я не стал в очередь, да и времени у меня на стояние не было.
Но приехав как-то из клиники к Боровицким, я услышал Нинин рассказ о крамольном или скандальном характере этой выставки, как-то так Нина выразилась о ней. Была ли она сама на выставке, или знала о ней по рассказам и слухам, но картины там были вроде бы вызывающие: внутренность церкви, с поблекшими святыми на участках необрушенной штукатурки, к балкам подвешены освежёванные туши коров, а на колоде посреди бывшей церкви мясник в белом фартуке топором рубит тушу на части.
Это вызвало интерес, я в ближайшее воскресенье попробовал пробиться на выставку, но к тому времени выставка закрылась. А теперь вот представилась возможность на выставке побывать.
Я уже почти забыл о последствиях своего "выноса" из автобуса и с охотой принял предложение Лены поехать в Донецк вместе с ней и преподавателями училища.
Автобус довёз нас часа за четыре до зелёного сквера в центре Донецка, к зданию галереи. Увидев на здании телефон-автомат, я тут же позвонил Суранову Славику, тому, который по Красноярску меня на мотоцикле возил, к тому, с кем в Прокопьевске защищали молодую шахтёрку (я то, собственно, лишь себя защищал) и у кого не раз был гостях в Сталинске (Новокузнецке), в Донецке, как и он у меня в Междуреченске и Луганске.
По случаю воскресенья Славик оказался дома, он выразил желание встретится, и мы сговорились, что он подъедет к галерее за полчаса до отъезда нашего автобуса.
… среди картин Глазунова, оказалась и та, о которой Боровицкая Нина рассказывала. Темная церковь – свет в неё падал из открытой двери, лики святых, кровавые туши, фартук, над головой занесённый топор. Да, как это её пропустили в брежневские застойные времена! Впрочем, я знал это теперь, Илья Глазунов был придворным художником, писал парадный портрет Брежнева при всех орденах и регалиях, главы других государств ему парадные портреты заказывали, Индира Ганди, к примеру. А может он сам по фотографии портрет написал, а потом ей подарил? Говорили, что с ним такое бывало. Индире портрет очень понравился.
Так что, возможно поэтому, за церковь его пожурили, но не наказали, не исключили из Союза художников, в положенных привилегиях не отказали. А теперь времена уже иные настали…
Народ толпился возле огромной картины. Собственно, это не художественная картина была, а сбор персонажей российской истории. Если не от Рюрика, то от Владимира-крестителя точно.
И до времён горбачевских.
… в разных видах и положениях.
Сталин маленький справа ближе к углу в широких розвальнях развалился, простите за почти тавтологию, и вроде рукой грозится кому-то, словно боярыня Морозова. Но может это сейчас так кажется мне, что рука в проклятии поднята. Мчится по снегу в ссылку что ли?
На картине Пушкин, конечно, Пожарский, Минин, Некрасов, Суворов, Лобачевский, Екатерина II, Петр I, Радищев, Менделеев, Блок, Кутузов, Гоголь, Белинский, Ушаков, Пугачёв, Рылеев, Александр II, Чернышевский, Лермонтов, Державин – сотни исторических лиц, выписанных хорошо. Но в целом картина никакого впечатления не оставляет.
Внизу, крупно так, Достоевский, перед ним милый мальчик в матроске, Алексей цесаревич, бандитски убитый большевиками при расстреле царской семьи. С налившейся слезинкой в глазу, готовой скатиться. Это и притягивало взгляды больше всего. И в глазах возникала ужасающая картина расстрела беззащитных, ни в чём неповинных людей.
… штыками доколотых.
Это вот впечатляет.
Выходим, прогуливаясь вверх-вниз по аллее обок площади или сквера, делясь впечатлениями. Удивляемся тому, какой Донецк город зелёный.
До отъезда ещё около часа. Спускаясь вниз, вижу, как выворачивается сбоку в аллею и поднимется навстречу нам Славик. Я устремляюсь к нему. Он по обычаю, демонстрируя свою силу и мощь, обнимает и, взяв на грудь, отрывает меня от земли. Я ору благим матом от боли, так что Славик пугается, и прошу меня немедля поставить на землю. Объясняю причину. Он сочувствует. К нам присоединяется Лена. Полчаса быстро проходят в расспросах о товарищах и знакомых, в воспоминаниях о событиях, минувших давно.
Славик доводит нас до автобуса, мы уезжаем в Луганск[11].
… а события в стране развиваются не в лучшую сторону. 9-го апреля в Тбилиси армейскими подразделениями разогнан митинг, на котором присутствовали более 60 тысяч человек, требовавших независимости Грузии. При разгоне (по слухам) применялось огнестрельное оружие, саперные лопатки и гранаты со слезоточивым газом. Погибло 16 человек, сотни ранены.
Позже Горбачев публично заявлял, что его в момент разгона демонстрации не было в стране. Пресса знала, что он лжёт, но ни одна газета ни слова не проронила...
… Это скверно, но заботы семейные целиком поглощают меня.
Меня беспокоит здоровье Илюши (он снова в госпитале). В конце февраля я написал в Минздрав СССР "своему другу" Чазову письмо, в котором коротко изложил историю с Илюшиным ухом[12], то, что он побывал в госпиталях Львова и Киева, но изменений к лучшему не произошло… В заключение я просил сообщить, излечимы ли его болезни вообще, и, если да, то где, и как туда обратиться? Прошёл март, прошёл апрель, май наступил, но никакого ответа из министерства я не получил и собирался снова писать, как вдруг в мае получаю копию письма Центрального военно-медицинского управления Министерства обороны Союза ССР начальнику Военно-медицинского отдела Главного управления погранвойск КГБ от 27 апреля:
«Направляется на Ваше рассмотрение письмо Платонова В. С., поступившее в центральное военно-медицинское управление МО из Министерства здравоохранения СССР.
О результатах рассмотрения письма просьба сообщить заявителю».
Вот так шутку учинил со мною Минздрав!
Возмущённый таким отфутболиванием я засел за письмо в "Правду", чтобы прищучить бюрократов из ведомства охраны здоровья, но не успел отправить его, как Лена вытащила из ящика ещё одно письмо, от 17 мая уже, мне адресованное, из Главного управления пограничных войск Комитета государственной безопасности СССР.
Вот его содержание:
«Уважаемый товарищ Платонов В. С.!
Ваше письмо, адресованное в Министерства здравоохранения СССР, получено и рассмотрено Главным управлением пограничных войск КГБ СССР. По существу сообщаем, что нами дано указание командованию Западного пограничного округа о направлении Вашего сына на обследование и лечение в Центральный военный госпиталь пограничных войск».
Вот такая вышла петрушка. А я ведь не писал ни имени сына, ни где он служил. По фамилии и госпиталю вычислили – разведчики!
Если бы это было сделано в марте, то никаких треволнений у меня эти письма не вызвали бы. Но если в госпиталь Илюшу направят в июне, когда срок демобилизации подойдёт, – на кой чёрт всё это нужно?! Лечиться можно и на гражданке.
В своём письме Илюше я, изложив всё, о чем написано выше, благодарил его за посылку и за мыло, им присланное. Очевидно, уже настала пора, когда из продажи исчезли мыло и стиральные порошки. А если они появлялись в каком-либо магазине, то тут же выстраивались многосотенные очереди за ними. Всё – плоды горбачёвской неумной политики. Создание директорских карманных кооперативов при предприятиях и перекачка из этих последних безналичных денег, которые в кооперативах превращались в наличные, "вымыли" товары и продукты из магазинов. При сохранении номинально прежних цен на товары, желающим что-либо "достать"[13], приходилось переплачивать продавцам или оставаться ни с чем. Беспрецедентное обесценение рубля (прецедент был, вообще говоря, с 1918-го года) было уже давно налицо, хотя официально не признавалось властями. Кое-где вводилась карточная система на многие виды продовольствия, в Тольятти в частности, о чём Дима писал, и даже, кажется, в Питере[14].
… Двадцать пятого мая начался I Съезд народных депутатов СССР. Ему предшествовал грандиозный митинг в Лужниках с участием Сахарова[15] и Ельцина, на митинг собралось более двухсот тысяч москвичей и приезжих. Людям надоело ждать улучшения жизни, и они становились в оппозицию Горбачёву.
На Съезде оппозиция оформилась организационно в Межрегиональную депутатскую группу (МДГ).Ельцин наряду с Сахаровым, Афанасьевым[16] и другими стал сопредседателем группы.
На съезде Михаил Сергеевич был избран президентом СССР. И впервые прозвучали пламенные обличения власти, по телевидению предававшиеся из зала на весь Советский Союз.
Из этой группы выделился ряд ярких людей.
Среди множества выступлений безликих серых подобострастных людей, среди которых, к несчастью, оказался и великолепный писательЧингиз Айтматов. Зато как молнии ослепляли яростью зал "агрессивно-послушного" большинства речи бывшего чемпиона мира по тяжёлой атлетике и писателя Власова против тоталитарного режима и КГБ, зав кафедрой хозяйственного права ЛГУ Собчака, изобличавшего виновников кровопролития в Грузии, дотоле никак неизвестного высокого молодого красавца Болдырева, уличившего власть в попытке подкупа депутатов продажей дефицитных изделий и продуктов в гостинице, в которой размещались депутаты Съезда. Афанасьев выступал сдержанно, но толково о мерах, которые срочно надо бы предпринять, но которые правительство Горбачёва-Рыжкова принимать упорно не хочет. Эмоциональное выступление Сахарова, несколько смазывалось сильным его заиканием, но по силе его обвинений, пожалуй, превосходило другие. Агрессивно-послушное большинство не давало ему говорить, "захлопывало" его, как и выступления других демократов. Из-за этих задержек и из-за заикания своего он не укладывался в отведённое время, и зал орал: "Регламент! Регламент!", а Сахаров, оборачиваясь назад, как бы обращался за помощью к Михаилу Сергеевичу Горбачёву, сидевшему наверху на председательском месте, и тот, скрепя сердце, не отключал микрофон, несмотря на протесты "агрессивно-послушного" большинства. Понимал, какой урон бы нанёс своему и так потускневшему престижу в демократических и интеллигентских кругах, если не дал бы Сахарову договорить.
Вся страна сидела у телевизоров, слушая выступления, наблюдая за накалом страстей в огромном зале Дворца съездов, и некоторые, в том числе мы, страшно переживали за депутатов, мысли которых были близки нам, и возмущались тем, что их постоянно "захлопывают" аплодисментами, не давая им говорить.
… Улицы в часы заседаний съезда были пусты, как в вымершем городе.
Да, страна буквально жила этим Съездом. На наших глазах что-то менялось решительным образом. На всю нашу Родину звучали слова правды о нашем режиме, вызывавшие озлобление партийного руководства и им послушного большинства. Чуть ли не ежедневно мы с Леной слали телеграммы в поддержку Ельцина, Сахарова, Афанасьева.
В своём выступлении, касаясь событий в Тбилиси, Горбачёв изворачивался, отмежёвывался – за границею был. На вопрос: «Кто приказ отдавал?» – мямлил что-то. Мол, отдавшего приказ никак не могут найти. Это больше всего возмущало. За набитых дураков, что ли, он нас принимает… Так виновных и не нашли. В этом весь Горбачёв. Непоследовательный, трусливый, боящийся взять ответственность на себя. Насколько бы выиграл он, если бы твёрдо сказал: «Да, это я приказал пресечь преступные беспорядки, подрывающие основы нашего государства». В таких вещах необходимо быть жёстким.
Драматически происходили выборы в Верховный совет. Кандидатура Ельцина раз за разом проваливалась подавляющим числом голосов. И тогда депутат от Омска юрист Казанник, прошедший от Межрегиональной группы в Верховный Совет, отказался от своего мандата в пользу Бориса Николаевича Ельцина, и съезд после продолжительных споров всё же принял эту замену.
Съезд народных депутатов СССР постановил начать переход к новой модели экономического развития – рыночной экономике.
Широкими правами наделялись предприятия. В сельском хозяйстве появились фермерские и частные крестьянские хозяйства.
Однако все это не улучшило дел в народном хозяйстве. В 1989-ом году резко сократилось производство промышленной продукции. Увеличились размеры дефицита госбюджета, число безработных к концу года взросло до 6 миллионов.
… Но вернёмся к житейским делам.
Мои опасения сбылись, в первых числах июня получаю телеграмму от командира части:
ПЛАТОНОВ ИЛЬЯ ВЛАДИМИРОВИЧ УБЫЛ НА ЛЕЧЕНИЕ ГОСПИТАЛЬ ПОГРАНВОЙСК ПГТ ГОЛИЦЫНО МОСКОВСКОЙ ОБЛАСТИ 30 МАЯ =
В ответ на моё письмо и свою отправку в Голицыно Илья пишет мне рассерженное послание. Он опасается, что его направление в госпиталь под Москву будет с обидой воспринято в госпитале в Львове, где всегда прекрасно к нему относились, как моя жалоба на врачей львовского госпиталя. К тому же пребывание под Москвой в момент демобилизации задержит его возвращение из армии.
Понимая, что и в самом деле письмо моё в Минздрав СССР может быть воспринята как жалоба, я пишу начальнику львовского госпиталя объяснение своих действий, никак не затрагивающих персонал госпиталя. И заключаю: «И если какому-либо ретивому администратору вздумается представить моё письмо как жалобу на врачей лечивших моего сына, и делать "оргвыводы", то прошу рассматривать настоящее письмо как решительный протест против подобных действий. Если же, паче чаяния, по моей невольной вине кому-либо из медперсонала уже пришлось пережить неприятности, то я приношу этим людям свои глубокие извинения, так как никаких иных кроме самых добрых чувств я к ним не питаю».
От начальника госпиталя получаю лестный ответ об Илюше, о том каким уважение пользовался Илья у медицинского персонала. К сожалению, письмо куда-то запропастилось. Возможно, лежит себе преспокойно в секретере в Луганске, но мне его не достать.
… В середине июня раздался звонок, я открыл дверь, и увидел нежданного Илюшу (ждали его в конце месяца, думали, в Голицыно до этого срока продержат). Высокий, стройный в новой пограничной фуражке с лаковым козырьком и в новенькой форме с зелёными погонами на плечах, перечёркнутых двумя сержантскими лычками, пополневший, возмужавший, не хилый, не сгорбленный, радостно улыбающийся, в руке с красными розами он шагнул в коридор навстречу выбежавшей из кухни на звонок Лене и вручил ей цветы. Смотреть на него было сплошным удовольствием, радостью. И радостью сияло лицо моей Леночки. Как же оба они хороши!
Илюша чуточку у нас погостил и, кажется, тут же, ну, не тут же, так вскоре уехал к тёте Наташе в Алушту, но не с товарищем, как он ей обещал, а один.
… а я всё собирал недостающие документы для возможного обмена с Алуштой, снимал копии с имеющихся, которые заверял у нотариуса.
Получив заявление тёти Наташи в Ворошиловградский горисполком, и собрав все документы, я записался на приём к председателю горисполкома и в означенный день явился в приёмную с этими документами и своим заявление с просьбой разрешить нам родственный обмен квартирами. Пришёл я естественно в своем десятилетия не терявшем нарядного вида сером костюме, ибо носил его лишь по торжественным дням, и элегантных очках, подаренных мне Гамачеком. Вид человека, его уверенность в себе имеет немалое влияние на исход делового разговора. А хороший костюм всегда пробуждал во мне чувства независимости, твёрдости и правоты дела, которое пришёл защищать, позволявшие держаться на равных с начальством (конечно, не с непосредственным – там особенно равным не будешь).
Когда я вошёл в кабинет, в нём были трое. Председатель, его помощник и юрист. Мне предложили сесть за приставной столик. Я сел, развернул свою папку, передал председателю оба заявления (своё и тёти Наташи) и начал свои доказательства. Когда я, заканчивая, сказал, что тётя воспитывала меня до окончания 10-го класса, председатель – довольно молодой ещё человек – заметил: «Ну, с шестнадцати лет человек уже может работать». На это я отвечал, что с детства тянулся ученью, и тётя хотела, чтобы я получил высшее образование. Ответ мой был лепетом детским, но сам виноват, неумно на реплику напросился…
Тем не менее, доводы мои были признаны убедительными, и председатель горисполкома разрешение на обмен подписал.
… Тётя Наташа без всяких проблем получила разрешение на обмен от Алуштинского горисполкома.
Теперь предстояло заполучить родственников, которых надо на тётю менять. То есть прописать в своей квартире Диму и Таню.
Но это будет чуточку позже.
… А 4-го июня (3-го по московскому времени) под Уфой произошла крупнейшая в истории России и СССР железнодорожная катастрофа. В момент встречи двух пассажирских поездов прогремел страшный взрыв газа и вспыхнул гигантский пожар.
Погибли 575 человек, ранено более 600. Как показало расследование, на трубе «Западная Сибирь – Урал-Поволжье», образовалась узкая щель длиной более полутора метров. За три часа до катастрофы приборы показали падение давления в трубопроводе. Однако вместо того, чтобы искать утечку, дежурный персонал лишь увеличил подачу газа для восстановления давления. В результате этих действий через трещину вытекло огромное количество газа, в виде "газового озера" скопившегося в низине, по которой в девятистах метрах от трубопровода проходила Транссибирская магистраль, Возгорание газовой смеси могло произойти от случайной искры или сигареты, выброшенной из окна поезда.
Машинисты проходящих поездов предупреждали до этого поездного диспетчера участка, что на перегоне сильная загазованность, но этому не придали значения.
Сила взрыва была такой, что за несколько километров от него вылетели все стёкла. Очевидцы видели тяжеленную колесную пару, которая очутилась в одно мгновенье в лесу на расстоянии более пятисот метров от железной дороги. Рельсы скрутило в немыслимые петли.
Это какая по счёту за последние годы уже катастрофа?
… Снова халатность и разгильдяйство!
Раз случайность, два случайность, три случайность, – дальше уже закономерность. Закономерная катастрофа.
Третьего же июня произошло очередное межнациональное столкновение. На сей раз в Узбекистане, где узбеки учинили резню над турками-месхетинцами (то есть грузинами-месхами, принявшими ислам, издревле проживавшими в Грузии близ турецкой границы, высланными Сталиным в 44-м году и не возвращёнными, как и немцы Поволжья и крымские татары, на родину). Погибло более ста человек. После этой резни правительство СССР решило вернуть их, но Грузия отказалась принять их назад. Часть их приняла Смоленская область, часть – Краснодарский край. Когда с годами эти работящие люди обустроились на новых местах и трудом своим в сельском хозяйстве добились заметного процветания, местное население (тут я только о родимом Краснодарском крае имею точные данные), ленивое, отвыкшее за годы власти большевиков хозяйство вести и упорно работать, стало завидовать им и создало невыносимые условия для их дальнейшего проживания. Правительство США согласилось принять их в своей стране, и они почти все выехали туда. Так Россия лишилась немногочисленного, но трудолюбивого народа, который послужил бы на благо России, а теперь он служит во благо Америки.
Подобно Грузии Саратовская область оказалась принять немцев Поволжья и восстановить их автономию, и всех их приняла впоследствии ФРГ. Ещё одного добросовестного работающего народа сейчас России недостаёт. А рабочих рук не хватает. Завозят китайцев, таджиков, иных. До чего же близоруки российские лидеры, вся центральная власть, проявившая преступное равнодушие к судьбам этих людей.
Зато Украина разрешила переезд из Казахстана в Крым крымским татарам, также высланным Сталиным и не возвращённым Хрущёвым. Но не потому, что власти ставшей независимой Украины были так справедливы и благосклонны к татарам. Вернули татар в Крым из чисто политического интереса: в качестве противовеса русским в Крыму.
… Ленинско-сталинская национальная политика начала и продолжает давать результаты драматические, трагические, а, порой, и кровавые.
Горбачёвская власть не имела ни политической воли, ни, похоже, и сил, но всё же, главное, – воли, чтобы предотвратит такое развитие. И этим подписывала не только себе приговор, но и всему государству.
… В конце июня Дима и Таня, заблаговременно выписавшиеся, соответственно, из Ленинграда и Тихвина, приехали к нам с запеленатой десятимесячною Алисой. Настало время практически приступить к обмену нашей комнаты на квартиру в Алуште, то есть документально оформить его.
Я подготовил для паспортного стола заявления от имени Димы в Тани с пробой о прописке в нашёй квартире, под заявлением Лена и я, как положено, написали, что в прописке вышеуказанных лиц на нашей жилплощади не возражаем. Для пущей важности я сходил в объединение "Ворошиловградуголь" (дом наш был ведомственный), и зам начальника объединения по быту и общим вопросам, начертал в левом верхнем углу заявления свою резолюцию: «Разрешаю». Хотя при наличии площади[17], (а наличие было) разрешение и не требовалось.
После этого, а именно 23 июня Дима и Таня вместе со мной спустились в полуподвальное помещение нашего ЖЭКа в соседнем шестом подъезде, где был кабинет паспортистки, и подали ей заявление и паспорта на прописку. Однако она не приняла паспорта, а напомнила, что прежде Диме надо стать на воинский учёт в Ленинском райвоенкомате.
И тут с офицерской книжкой у Димы возникла загвоздка, которой, к счастью, не было в паспортах.
Дело в том, я об этом уже поминал, что в городах с ограниченною пропиской (а Алушта была таковым) при обмене прописывали столько человек, сколько выезжало. Выезжали оттуда два человека, и прописать могли только двух. А у Димы и Тани появился маленький человечек – Алиса. Трёх человек в Алуште не прописали бы. По закону.
С паспортами проблем не было никаких, потому, что при рождении Алисы, в Тихвине забыли отметку об этом поставить в паспорта Димы и Тани. А вот в офицерской книжке у Димы такая отметка была.
И это могло спутать все карты.
И я начал химичить[18] с военным билетом. Для начала со своим, разумеется. Подбираю растворы, чтобы удаление чернил было совсем незаметно. Пробую и перекись водорода, и хлорку, и слабые растворы кислот, и смеси их в разных пропорциях. Удача приходит не сразу – на гербовой бумаге билета остаются потёки, – но всё же приходит. Осторожненько мягкой кисточкой, смоченной очередной смесью растворов, протираю чернильное название своей воинской должности, и оно исчезает, как исчезала и в случаях предыдущих, но следов обработки на высохшем листочке на этот раз никаких не осталось. Записи будто и не было.
Я восхитился чистой работой и уверено принимаюсь выводить этой же смесью Алису в Диминой книжке. И тут – полный провал, от исчезнувшей записи остаётся чернильный развод. Мало того, и узорные знаки вокруг этого места поблёкли. Как же такого маху я дал?[19] Видно за тридцать с небольшим лишком лет, что разделяют две книжки, состав бумаги ли, красок был изменён. Вид, узор – тот самый, а на деле… А на деле теперь замечаю, что бумага у Димы несколько тонковата. Неосязаемо просто, но тоньше.
Офицерская книжка испорчена.
Теперь уже и из этого положения надо выход искать, обсуждаем с Димою варианты, впрочем, есть только один вариант – я обливаю книжку водой с примешанной хлоркой, и листочки, по обе стороны от испорченного, начинают походить на него. А вот странички, где фамилия, имя и отчество и печати, а также звание, должность, обливанием не затронуты. Любо-дорого на них посмотреть!
Теперь версию сочиняю для Димы. Мол, сейчас в квартире ремонт, под ногами газеты, мокрые от побелки извёсткой, и я выронил нечаянно книжку в лужу на пол. И вот с нею что сталось.
В военкомате наша версия не вызвала подозрения, Да ведь и подозревать было нечего, чистые листы ведь только погибли, где и записей не было никаких (ну, одна-то была, но кто мог догадаться теперь, что была).
Диме выдали новую офицерскую книжку. Правда, заметив, что в паспорте сын, Алёша, записан, хотели его и в офицерскую книжку вписать, но тут Дима подал им свидетельство о смерти сына, и вопрос этот, как говорится, отпал.
Вместе с книжкой Дима получил и талон для паспортного стола о том, что он взят на учёт. А, может, талона и не было никакого, а в офицерскую книжку просто поставили штамп. Теперь эти мелочи уж и не вспомнить.
Паспорта были приняты на прописку, и Диму с Таней прописали в нашей квартире.
Алису, как сказано, мы не прописывали, и поскольку ни в одном документе, что надобно предъявлять, её теперь не было, и на её существование приходилось скрывать, чтобы никто не заметил. Спросите, для чего? Опыт жизни подсказывал. Много людей есть на свете и злых, и завистливых. Вон Евграфов, в друзья ко мне набивался, а сам первый донёс, что мне без очереди дали квартиру. Вот для этого самого и Алису скрывали, с оглядкой, тайно пронося спеленатую малышку через двор. Та же паспортистка (при ЖЭКе сотрудник милиции), скверная баба, могла бучу поднять, почему это двое прописываются, когда на деле их три. Ну, это не так уж и страшно. И Алису бы прописали, не в этом вопрос, а в том, что Диме и Тане предстояла выписка вскоре, и, не дай бог, вписали бы им в паспорта третьего человека, тогда весь обмен мог провалиться.
Скажете – излишняя перестраховка! Может быть, спорить не стану. Но она никогда никому не мешала. В недоброй памяти времена, когда все были на подозрении, и бдительность стояла на недосягаемой высоте – за потерю бдительности сплошь и рядом расстреливали, – такая, не очень ласкающая слух, поговорка ходила: "лучше перебдеть, чем недобдеть".
… а Алису шутливо тогда мы прозвали "подпольщицей". Но сама она была слишком маленькой, чтобы воспринимать эту шутку не только всерьёз, но и вообще как-нибудь.
… Погостили Димочка с Таней у нас несколько дней, и пришла пора ехать в Алушту, ордер там получать на квартиру и прописываться в Алуште. Но, понятно, для этого надобно было выписаться из нашей квартиры. Снова я и ребята с заявлением-просьбой о выписке у паспортистки в полуподвале. Она берёт паспорта и говорит, чтобы зашли за ними через неделю. Не знаю уж почему, но у ребят время горело, и не могли они столько ждать. А может, просто билеты куплены были, а новые билеты в разгар лета попробуй достать! Я просил паспортистку выписать детей срочно, т.е. завтра же или, если это накануне выходных дней было, то в первый же день после них. Паспортистка наотрез отказалась, как я её не упрашивал, и ничего не добившись, поднялись мы к себе.
Дома я сразу позвонил начальнику нашего райотдела милиции, с которым был по какому-то случаю как-то знаком. Объяснил положение. Он мне ответил коротко, односложно: «Сделаем». И как-то в эту минуту пришлось выйти мне на кухонный балкон. Смотрю, из 6-го подъезда выскакивает паспортистка и, рысью пробежав через двор, скрывается за углом нашего дома. Мы все хохочем: догадались, в чём дело. Минут через сорок раздаётся звонок: «Получите ваши паспорта». На сей раз ребята сами (я им не нужен) спускаются в ЖЭК и получают уже выписанные паспорта.
Завершив все эти дела, мы (я, Дима и Таня с Алисой) выезжаем в Алушту. Там трудностей никаких. В бюро обмена квартир вопросов не возникает, Диме выдают ордер на квартиру тёти Наташи, и тут же зав бюро обмена квартир мне говорит: «Давайте ваш ордер, я вам выпишу новый ордер на вашу квартиру в Ворошиловграде». Я так и ахнул. Своего-то ордера я не взял. Не думал, что в Алуште обменять мне могут его. Я видно так сильно расстроился, что заведующая бюро принялась меня утешать: «Ничего страшного, его в Ворошиловграде вам выдадут. Просто я имею право выдавать ордер на обе квартиры».
Ну что ж, получу ордер там.
Но не так оказалось всё просто. В бюро обмена в Ворошиловграде мне в замене ордера отказали: «Вам ордер в Алуште надо менять». Вот чертовщина какая!
Придётся снова ехать в Алушту. Благо не так это и дорого, 16 рублей в купейном вагоне, и 18 на самолёте. Не помню, что я выбрал тогда. Но дня через два я был снова в Алуште у тёти Наташи, а через день и в благоприятствовавшем нам бюро.
Но тут зав бюро меня огорчила: « Я имею право выдавать два ордера одновременно. Сейчас я уже не имею права ордер вам поменять».
Это было похоже на издевательство, только пока непонятно, с чьей стороны.
Я попросил показать мне документы: инструкции, постановления Совета министров. Зав любезно их мне предоставила. Я внимательно нужное прочитал. Всё точно. В момент обмена можно получить сразу два ордера в любом из пунктов обмена. Если же получен только один ордер в каком-либо городе, то второй получают в другом.
Записав названия документов (и их номера), я выписал те параграфы, которые определяли порядок получения ордеров, и выехал в "родной" город.
Там я пришёл в богом проклятое бюро вооружённый ссылками на закон, на номера документов и параграфов в них. Противостоять аргументам закона наглые ворошиловградцы, занимавшиеся обменом, не сумели, и ордер был выписан. Получив его, я с возмущеньем сказал: «Зачем же вы меня в Алушту гоняли?!»
Не получив ответа, я заведующей пригрозил: «Я подам на вас в суд, чтобы вы оплатили мне проезд туда и обратно, – и, помедлив, добавил для устрашения, – и командировочные за все дни поездки».
Разумеется, ни в какой суд я не собирался – ещё не хватало время в тяжбу терять, да и вообще сквалыжничать не люблю. Но надо же было сволочам этим что-то сказать.
Теперь всё стало ясно, эти негодяи и подлецы, обозлённые, что я с обменом их обошёл, и, воспользовавшись, что я доверчиво отнёсся к их заявлению и не потребовал документов о порядке выдачи ордеров (тут меня, конечно, сбило с толку то, что в Алуште ордер мне предлагали), решили мне таким образом отомстить, помотать мои нервы. Вообще бы следовало их наказать хотя бы жалобой в горисполком, горком, обком партии… но были дела поважнее.
У тёти Наташи на квартире стоял телефон. Тётя выезжать из Алушты до обмена Димой квартиры на Ленинград не собиралась, и никак её без телефона нельзя было оставить, да и вообще квартира без телефона – уже не квартира. Поэтому телефон следовало быстро на Диму переоформить. Но в городской телефонной станции этого сразу не сделали: «У нас большая очередь на установку телефонов, и в ней много первоочередников – инвалидов войны. Мы должны их опросить, и если на телефон в вашем доме никто претензии не заявит, тогда мы сможем телефон на ваше имя оформить. Зайдите к нам осенью, скажем, так в конце сентября»
Такой ответ в июле с Димой мы получили. Поскольку надежда осталась, то никаких мер в поисках выхода я не принял, и знакомых в Алуште, имевших какой-либо общественный вес, к этому делу не привлекал.
Дима осенью был занят в университете, пришлось мне третий раз в тревожном волненье, как всё обернётся, ехать в Алушту. Телефон наш никем не был востребован, и его без лишних хлопот переписали на Диму.
И этот вопрос был решён. Задуманная весной операция удалась, хотя и стоила сложностей и тревог ожидания.
... Илюша, проведя остатки лета в Алуште (я с ним разминулся), осенью благополучно восстановился на 2-м курсе ХАИ. Поселили, как прежде его в общежитии. Но вскоре он стал жаловаться, что ему в общежитии трудно.
И то ли он сам попросил, то ли мы предложили ему снять комнату. Он комнату снял за 30 рублей в месяц, и мы стали эти 30 ему высылать, в дополнение к тем пятидесяти, что всегда на ученье ему высылали. Кстати, надо сказать, что и Диме мы продолжали по 50 рублей ежемесячно высылать. Дима получил направление в аспирантуру своего университета от Тольяттинского пединститута, успешно сдал экзамены, получив по всем предметам отлично, и был принят по специальности политэкономия. Это было радостно мне: в самом начале пути он может стать кандидатом. То, что я своевременно по глупости диссертацию не защитил, всегда меня угнетало. Ведь только я спохватился, как болезнь мне такой удар нанесла, от которого я не смог больше оправиться. Если бы кандидатскую в Междуреченске защитил, то в Луганске я бы всегда получал вдвое выше зарплату, и мы так бы не нищенствовали, копейки бы не считали.
… Да, в этом году была такая же счастливая осень, как и в восемьдесят третьем, и в восемьдесят шестом. Илюша продолжил образование, Дима был на пути к первой учёной степени. Мечта наша с Леной сбывалась. У ребят должны быть профессии, в жизни надёжно их обеспечивающие. Без хорошей профессии удел человека – физический труд, тяжелый и грязный, а если и чистый – то за нищенские гроши. Слава богу, теперь это ребятам нашим никак не грозит. Это ль не счастье? И счастьем было, что рядом со мной всегда была Леночка, всегда всё понимающая, нежно любимая и такая же прекрасная, как и четверть века назад. Идя рядом с нею, я всегда испытывал гордость, восторг, может быть глуповатый, что у меня такая жена, такое сокровище. Во всём была она чудо, которое чудом (и мною ничем незаслуженно) ко мне занесло. И от этого она становилась с годами дороже, необходимей и без неё – как горла перехват. Как конец жизни бы было.
… в ту пору всеобщей нехватки чего бы то ни было, в том числе и лекарств, телевидение, с разрешения власти, начало развлекать население, отвлекать его от насущных проблем разными чудесами.
Среди "отвлекающих" подвизались и таки целители, как Чумак и Кашпировский.
Чумак своей целительной энергией заряжал взглядом воду, поднимающую на ноги самых безнадёжных больных, и не только непосредственно заряжал, но и через телевизор. Поставьте, говорил он с экрана, стакан с водой перед телевизором во время моего сеанса, и он зарядится энергией, от всех болезней излечивающей. Дальше больше – он стал заряжать и тиражи определённых газет, продаваемых в определённых киосках, и газеты тоже становились целебными. Дико было слышать такое в конце двадцатого века, и непонятно, как такого низкопробного шарлатана могли пустить в студию центрального телевидения[20], вещающего на весь неохватный Советский Союз. Но люди ставили стаканы с водой, нарасхват раскупали чудодейственные газеты, и писали благодарственные письма с описанием исцеления (последние, я думаю, сочинялись самим Чумаком или людьми, с ним "сотрудничавшими").
Кашпировский вначале производил не вполне ясное впечатление. Психиатр по профессии из какого-то украинского города, он внушал: психика человека настолько могуча, что человек сам способен избавиться от болезней, надо только эту способность в нём разбудить. В самой мысли этой крамольного вроде и не было, ну, может, какой-нибудь перехлёст, в чем-то может и ошибается человек, в чем-то, может, и прав. Сеансы он проводил в огромнейших помещениях, чуть ли и не в самом дворце съездов, битком набитым людьми. Начиная сеанс, он мерным голосом весь зал усыплял, гипнотизировал что ли, кое-кто в зале падал при этом (уж не подсадные ли утки, как теперь погляжу). Потом он внушал, что у сидящих людей нормализуется сон (у того, кто страдает бессонницей), прекращается недержание мочи (у кого оно есть) – это всё казалось правдоподобным. И это вроде бы подтверждалось. Известный киноактёр, мощный мужчина (фамилию которого позабыл), игравший красных командиров, лихих и отчаянных, обращаясь из первых рядов к Кашпировскому, восторженно восклицал: «Это чудо какое-то, я годами не спал, глотал на ночь горстями таблетки! А теперь я сплю! Сплю!»
Но от сеанса к сеансу область влияния Кашпировского расширялась, после его вдохновенных внушений исчезали любые болезни, даже раковые опухоли сами начинали рассасываться. И рассасывались.
Это было уже похоже на блеф. Но блеф продолжался, пока не разразился скандал. Кашпировский, вещая откуда-то с Украины, с экрана гипнотизировал оперируемых в Тбилиси тяжёлых больных, и полостные операции проводились там без наркоза. Вскоре, однако, обнаружился какой-то подвох. То ли оперируемые, находясь под местным наркозом, который боль полностью не снимает, терпели боль эту за приличную мзду, то ли операции, по сговору, вовсе не делались, а делался вид только, что больных оперируют. Сам Кашпировский всё решительно отрицал, утверждая, что он оклеветан врагами. Но пошли потоком разоблачения мнимо исцелённых от рака больных, и сеансы его как-то сами собой на ЦТ прекратились. Доносились вести, что он дает сеансы в театрах сибирских областных городов, а потом незаметно перебрался в Америку. Имел ли он там такой же шумный успех, как в Союзе, мне неизвестно.
… да, а я после Кашпировского в больницу попал.
Все сеансы его мы с Леной смотрели от начала и до конца, любопытно всё ж было. И вот во время одного из сеансов я под мерный голос Кашпировского почувствовал, что мне хочется спать. Навеял дрёму таки…
Мы тут же выключили телевизор, и я без снотворных заснул. После этого я и решил спать без них. Спать-то я спал, но сон у меня был поверхностный – через неделю полную беспомощность почувствовал, нижняя челюсть отваливается сама, слюна в уголке рта на подушку течёт, на идиота, так думаю, стал внешне похож. Начал вновь снотворные принимать, ан возврата к прежнему нет. Состояние крайне мучительное.
Терпел, терпел я несколько дней, терпел и не выдержал, позвонил главврачу облпсихдиспансера Кукурекину. Рассказал ему, что со мной приключилось, а он мне: «Это не страшно, ложитесь к нам, мы вас в неделю поставим на ноги».
По его указанию меня положили в отделение № 9 на Острой Могиле, где лежали люди с неврозами, впрочем, как мне показалось, люди совершенно здоровые, молодые ребята, от армейского призыва, возможно, отлынивавшие и направленные военкоматами на обследование в диспансер, и небольшое число людей пожилых, бодрых и вроде бы не отягощённых страданиями.
Зная, как сейчас трудно с лекарствами, в кабинете зав отделением, который нас принимал, мы с Леной просили его: в случае нехватки чего-либо необходимого для лечения ставить нас в известность, у нас есть возможность любые лекарства достать. Зав отделением обещал это сделать.
Поместили меня в огромной палате, где вдоль двух боковых стен стояли по три кровати, а между ними два ряда кроватей торцами к наружной стене (у окон и меж ними) и у стены, отделяющей палату от коридора, соответственно пять и четыре (тут место пятой занимала дверь в коридор). Моя койка была предпоследней справа от входа. Неудобно. Соседи с обеих сторон.
Дня через три мне стало чуточку легче, но потом последовало ухудшение. Сначала я не понял в чём дело, но потом, припомнив сколько лекарств мне давали (а давали по горсти, ну не по горсти, то штуки по четыре, по пять), я обнаружил, что одной таблетки мне не стали давать, а именно голубой. Это хоть позволило позже определить, что это за лекарство (все другие были белого цвета). Система в психиатрии была идиотской, в тайне держали, какие лекарства дают, как и диагнозы.
Я сказал лечащему врачу, то есть врачихе, что мне стало хуже оттого, видимо, что перестали голубую таблетку давать. Что она мне сказала на это, не помню. Но таблетку мне не добавили. А становилось всё хуже.
С содрогание я вспоминаю те дни. Что-то такое с моим телом случилось, стало оно совсем непослушным, и не то чтобы движение какое я не мог совершить, абсолютно всё мог, но какая-то мучительная сила словно препятствовала этому, и было страшнейшим мучительнейшим насилием над собой, чтобы какое-то действие сделать. Это была не боль, но пытка невыносимая. С мукой поднимал я руку, стоя у зеркала в коридоре, чтобы побриться электробритвой, невероятных усилий стоило эту руку держать.
Тягостны были ночи, хотя глотал я снотворное, но железа понимала за ночь меня по нескольку раз, трудно было вставать и стоять – то ли скованность тут сказывалась, то ли слабость, – вытаскивать литровую банку из-под кровати (не бегать же каждый час в туалет – сон совсем перебьётся, а без сна – труп я беспомощный, – да я ведь и еле ходил), неудобно было мочиться перед спящим соседом. Всё было плохо.
Голова отупевшая, отстранённая, хотя всё воспринимает, как оно есть. Всё понимаю, но ощущения заторможены, не чувствую остро. Иногда подхожу в столовой к телевизору, там разворачиваются события, постигаю, неординарные, эпохальные, в соцстранах идут перемены крутые, сносят берлинскую стену, но всё это меня вроде бы не затрагивает, хотя соображаю умом, что наступает тревожное время. Был бы в виде нормальном – какие бы страсти меня разрывали!
Но и в телевизор мне трудно смотреть, и я ухожу. Так и прозевал я смену режимов в странах Варшавского договора.
Поскольку мука моя продолжается, я иду к завотделением, но его нет. Одеваюсь и иду к Кукурекину в главный корпус – Кукурекин в длительной командировке. Что делать – не знаю. Лена каждый день приезжает ко мне. Мне трудно жевать, еле двигаю челюстями, и Лена с ложечки кормит меня, едва не насильно, творожком, пюре, словом тем, что не надо особо жевать.
Каждый раз мы с нею гуляем. Я с трудом одеваюсь и несу своё тело, тяжелое сопротивляющееся движению.
Приезжал Илюша из института, помню, на улице снег, солнце, лёгкий мороз, мы бродим по утоптанной тропке на площади меж корпусами, Лена в шубке, Илюша в куртке какой-то и я в тяжёлом зимнем пальто. Во мне тяжесть такая, что с трудом стопудовые ноги передвигаю. И когда кончится мука моя?
Врачиха моя ничего не предпринимает. Улучшения нет. Кукурекина нет. Что делать – не знаю. Уже три недели прошло…
И вдруг на прогулке Лена мне предлагает: «Что зря здесь лежать? Давай уедем домой, там тебя вылечим». Конечно, здесь оставаться смысла нет никакого, а дома легче лежать, удобней, и обстановка другая… И я соглашаюсь сбежать.
Моё всё на мне, надо только электробритву, мыльницу и зубную щётку забрать.
Я поворачиваю в отделение, забираю вещи свои и, не сказав никому ни слова – так я на врачиху свою обозлён, – покидаю навсегда отделение. Лена тем временем сходила к дороге, подхватила такси и в машине въезжает во двор.
Я не работаю, больничный лист мне не нужен, мне ничто не грозит. Я залезаю в машину и с Леной из дурдома (из дурдома, конечно, человек говорит – а его не лечат!) сбегаю … То есть сбегаю-то я, Лена – сообщница.
Из дому звоним Тертыченко. Она перешла на работу в поликлинику МВД (тут выше зарплата, и льготы существенные), это чуть ниже нашего дома на улице Тараса Шевченко. Она приходит к нам, подробно расспрашивает меня о моём состоянии и ставит диагноз: депрессия. Выходит, это страшная штука, а мы в институте шутили, полагая, что это просто временная хандра. Я говорю ей о голубой таблетке, оказывается это как раз антидепрессант, и его мне мерзавцы перестали давать. С трудом Тертыченко выводит меня из этого состояния.
… Дима, похоже, не предпринимает никаких действий по обмену алуштинской квартиры на Ленинград.
Получаем письмо тёти Наташи от 23.11.89.
«Здравствуйте дорогие Лена и Володя!
Вы уже сами спишитесь или поговорите с Димой по телефону, нужна ли ему квартира, то и пусть действует с обменом на нашу в Алуште.
Не знаю, найдётся ли кто, уж очень она в неприглядном месте и, самое главное, первый этаж. Когда читаешь объявления, пишут: 1-й этаж и 5-й не предлагать…
Хорошо было бы, если б Дима имел свою квартиру и жил с семьёй своей. Таня обвела ручку Алисы на бумаге и прислала нам…»
… Под Новый год Азербайджан преподнес новый подарок Союзу: начались массовые беспорядки в Нахичеванской автономной республике Азербайджана, расположенной южнее Армении и не имеющей территориальной связи с Азербайджаном (границы с Турцией чуть, с Арменией и Ираном). Разрушены сотни километров оборудования советско-иранской границы…
… Под Новый год и Илья нанёс нам с Леной страшный удар. Не пошёл на зачёты и бросил институт, сообщив нам, что уровень знаний преподавателей, которые не в состоянии объяснить физического смысла эмпирических формул, не удовлетворят его. Ушёл очень странно, не подав заявления, не забрав документов…
Наше состояние описать невозможно… Отчаяние!
Вряд ли, пребывая в столь расстроенных чувствах, мы Новый год как-то встречали.
[1] В ней в ней в своё время лежали мама и я. Эта ведомственная больница находилась в несколько привилегированном положении, нежели рядовые городские больницы, и врачи там зарабатывали чуточку больше – хорошие специалисты с охотой туда шли, и на медицинскую аппаратуру, лекарства, питание отпускались бóльшие средства (вероятно, министерство доплачивало).
[2] Несмотря на лёгкий морозец, улицы и тротуары были покрыты жидкой грязью – их посыпали от гололедицы солью с песком.
[3] Как показалось мне, лежавшему на носилках, поставленных на пол.
[4] Всё тот же распространённый остеохондроз, о котором в 77-ом году в Киеве мне сказали.
[5] Жаль, конечно, но для народа эта необходимость – первейшая.
[6] Разумеется, заявление лучше и подробней было написано, стилистически и логически безупречно.
[7] В списке синонимов этого слова есть и такой: "бред сивой кобылы".
[8] Первый секретарь обкома партии.
[9] Покорно следуя указаниям председателей колхозов и директоров совхозов, бывших исключительно членами партии, безоговорочно выполнявшими все приказы обкомов и райкомов КПСС.
[10] Второй тур не мог быть проведён, поскольку "победителю" не с кем было соревноваться. Это промах системы, надо бы побольше кандидатов повыставлять.
[11] Больше нам встретиться не довелось. Переписывались мы с ним до 2005 года, последний раз он написал, что попал внезапно в больницу – диабет. И замолчал, не отвечая на письма. И телефонную трубку до июня 2008 года никто в квартире не брал. А в том дело, что изменились номера телефонов в Донецке, из шестиномерных стали семиномерными, в июле я позвонил, когда новый номер телефона узнал – оказалось, жена его, Валя, год назад умерла, а сам он инфаркт перенёс. Скоро некому будет звонить и писать.
[12] Илья звоном в ухе так меня задурил, что я не удосужился узнать у врача причину, по которой Илюша в госпитале лежит, и что это за "спецотделение".
[13] С созданием советского государства это слово прочно вошло в обиход населения. Не купить (купить чаще всего было нельзя), а достать.
[14] Неофициально уже были в ходу прежние названия городов.
[15] Действительный член Академии Наук СССР, один из создателей советской водородной бомбы, трижды Герой Социалистического Труда, осознавший, какую страшную угрозу человечеству представляет ядерное оружие, призвавший к прекращению его производства и ставший в оппозицию к коммунистическому режиму, попирающему все права человека.
[16] Историк, впоследствии ректор Историко-архивного института. Не путать с Афанасьевым – редактором "Правды".
[17] Двенадцать метров квадратных на человека. А, к примеру, в очередь на получение новой квартиры ставили только тогда, когда на старой квартире на человека приходилось менее шести квадратных метров жилой площади, и давали жильё из расчёта девять метров на человека. Вот такая была справедливость. Но были рады и этому. Нерасторопные люди ждали квартиры до двадцати лет и более.
[18] Ну, скажите, как можно прожить в этой стране, если иногда не химичить?
[19] Во времена, когда в институтах вовсю изучали "труд" Ленина "Материализм и эмпириокритицизм", где он громил Маха и Авенариуса, ходил анекдот: Девица рассказывает подруге о своём промахе: «Тут я дала маху». Подруга в ответ: «А я – Авенариусу!»
