1 9 7 3 г о д
Директор, возвратившийся из обкома, куда его вызывали, рассказал мне, что там собрали директоров всех научно-исследова-тельских и проектно-конструкторских институтов, и Шевченко им заявил, что обкому нужен красочный выставочный планшет (Какой, куда, для чего, я не помню. – В. П.) и поручил всем институтам представить ему для отбора эскизы планшета. Объяснив тему и идею планшета, Бедняк перепоручил мне довести это задание до наших художников, то есть, чтобы и Слободян, и Швыдкий представили эскизы своих планшетов на обкомом заданную тему. Я художникам задание передал и на другой день получил два макета планшетов. В них не было ничего особо оригинального, да и неоригинального тоже. Но из двух макетов мне больше понравился макет Слободяна, выглядел он благородней и строже. От макета Швыдкого попахивало архаикой, выполнил он его в стиле плакатов и лотерейных билетов конца двадцатых или начала тридцатых годов, с вычурными орнаментами, завитушками, что крайне мне не понравилось. Но мнения своего я не высказал, его не спрашивали у меня, и не мне делать выбор. Я отнёс оба творения Бедняку, и он повёз их в обком.
На другой день Бедняк мне сообщил, что наш институт в этом конкурсе победил, и нам предстоит сделать планшет по эскизу Швыдкого… Я просто оторопел – такая безвкусица!.. Но делать нечего, раз Швыдкий угадал вкус Шевченко. Я пошёл в мастерскую к художникам, сдержав иронию, поздравил Швыдкого с победой на столь высоком уровне и поручил ему исполнять его замысел в натуральную величину.
… Снова конкурс. В Ворошиловград переведен комбинат "Ворошиловградуголь" в специально для него выстроенное четырёхэтажное здание. Собственно, здание проходило по титулу как молодёжное общежитие для шахтёров – официальный запрет на строительство административных зданий сохранялся, – и снаружи выглядело непрезентабельно, как и все общежития. Надобно было его облагородить с фасада, Вот и поручили нескольким институтам и Художественному фонду Союза художников разработать эскизы оформления парадного входа в здание со ступенями перед ним, с козырьком и панно.
Слободян представил эскиз панно строгий, выдержанный, светлого мрамора, поместив на него слева орден Ленина, которым был комбинат награждён, и направо за ним золотыми красивыми буквами название комбината. Мне эскиз этот понравился. Просто, легко и в то же время солидно. Швыдкий в это время болел и в конкурсе не участвовал. На первых порах наш проект вроде бы отобрали в числе лучших, но окончательный выбор был сделан в пользу Художественного фонда, у которого на мраморном панно помещались терракотовые уродливо стилизованные фигуры шахтёров в работе. На мой взгляд, это было тяжеловесно и безобразно. Однако… о вкусах не спорят.
… Диме в этом году идти в школу. Нынче в школу принимают с семи лет. Не знаю, хорошо это или плохо, всё-таки маленькие дети ещё, им бы еще побегать и поиграть. Сам я был готов к ученью в шесть лет, в семь в школу стремился с охотой, да вот не взяли, но многие дети и в восемь не умели читать и писать. Своих ребят я готовлю, как в детстве меня готовили мама с отцом, с пелёнок читаю им книжки, стараюсь всячески их впечатления и мышление развивать, с пяти лет Диму приучаю читать и писать печатными буквами – прописи, как мне кажется, в этом возрасте ещё трудно даются. Сейчас он свободно читает детские книжки, считает до тысячи, складывает до ста. Думаю, что в школе ему будет не трудно учиться. С этого года начну серьёзно заниматься с Илюшей, он тоже знает многие буквы, а счёту мы с ним начинаем учиться во время частых походов на процедуры в детскую поликлинику, что на месте прежней толкучки, где мы с Мешковым, Полиной и другими сотрудниками Гидроугля сажали деревья в шестьдесят втором году, которые, естественно, вырубили.
Что-то ребята у нас часто болеют, то фарингит, то бронхит, – не успеет выздороветь один, как заболевает другой, Лена страшно переживает, да и я не меньше, так хочется, чтобы они были крепенькие и здоровые.
Записываем Диму в двадцатую школу, эта школа ближайшая к нам и считается "привилегированной", поскольку в ней много детей луганской "знати", живущей в центре. Здание на углу Коцюбинского и Демёхина высокое, четырёхэтажное, довоенной постройки с большими окнами с просторными светлыми классами. Первый "а" уже набран, Диму записывают в первый "б", я тоже когда-то пошёл в первый "б", думаю, это не имеет значения.
… Снова еду в Первомайск в командировку с бригадой обкома. Соложеницыну поручено подготовить вопрос на бюро, а поскольку опыта у Александра Ивановича маловато, в помощь ему подброшен Витя Мирошниченко со своей группой "Освобождения труда", формально состоящей в штате комбината, но подчиняющейся только отделу угольной промышленности обкома и лично Шевченко.
Мы втроём размещаемся в доме приезжих треста, выезжая оттуда на шахты. Завтракаем, обедаем и ужинаем мы также втроём в закрытом кабинете какой-то столовой, о меню Виктор сам договаривался, и мы невольно подчиняемся его заказам: и на завтрак, и в обед, и на ужин нам приносят еду из трёх блюд, первое, второе и третье, это не считая салатов, закусок и неизменных ста грамм. Ну и аппетит же у Вити! Но всё так вкусно, что мы за компанию съедаем всё, что нам принесли. В пятницу все члены бригады собираются у нас, и Мирошниченко на основе собранных всеми материалов – на шахтах полученных справок, выписок, таблиц, заключений – начинает писать общую справку, по ходу дела поручая кому-либо звонить в трест для уточнения данных.
К какой-то момент он подсовывает мне от руки составленную таблицу, и говорит:
– Володя, позвони в технический отдел, запроси данные по вторичному использованию леса, стоек, материалов.
Я беру трубку, меня соединяют с отделом, передав поручение, я машинально, не вдумываясь, начинаю читать неразборчиво написанные слова с сокращениями в оглавленьях столбцов:
– Рудстоек деревянных (рудст дер)… – в столбце записываю число, – стоек гидравлических (ст гидр), – записываю, – клинов (клинов), – задумываюсь: – каких это клинов? – В трубке тоже молчание.
Мирошниченко, подняв голову от листа, на котором писал, говорит:
– Ну, совсем ты, Володя, оторвался от горного дела… стоек клиновых.
Я сконфужен, пристыжен своею заминкой и быстро в телефон уточняю: «Стоек клиновых». Чёрт возьми, это же элементарно, – вот что значит машинально, не вдумываясь, читать. На ерунде опростоволоситься можно.
Но на конфуз мой никто внимания не обратил, и мы продолжаем работу.
Зачитав справку Гребенникову, Виктор распускает бригаду (всем решительно распоряжается он, Соложеницын Саша помалкивает, хотя формально он главный), затем мы трое вместе с Гребенниковым спускаемся в горкомовскую столовую. Там стол накрыт уже, стоят закуски и две бутылки пятизвёздочного армянского коньяка. Витя даёт себе волю и обильным возлиянием вознаграждает себя за вынужденное недельное воздержание. Впрочем, даже и не за воздержание, а за сдержанность – по стопарику-то мы всегда перед едой пропускали. Ну и пить он горазд – его усилиями, преимущественно, обе бутылки прикончили!
На горкомовской "Волге" уезжаем в Луганск, в Ворошиловград то есть. Переехав через переезд возле сада имени Первого мая, у гостиницы "Октябрь" останавливаем машину, и выходим. Витя затягивает нас в ресторан "Украина", подходит к стойке буфета и заказывает коньяку. Я больше пить не могу и отказываюсь. Витя и Саша опрокидывают по рюмке, второй…
Дальше на Советскую поднимаемся пешком мимо Дома техники, На Советской Виктор снова тянет нас в ресторан при гостинице. И вот мы опять на вертящихся табуретах сидим, я снова коньяк пить отказываюсь, пьёт ли Соложеницын, не помню, а Мирошниченко, как ни в чём не бывало, очередные двести грамм принимает. Это же сколько он выпил сегодня?! – я со счёту сбиваюсь, получается более литра – а стоит на ногах ничего, не качается. Сколько же надо ему, чтобы в стельку напиться.
… я готов теперь невероятным показаниям Кладиева поверить, сам вижу, что литром его не возьмёшь.
Летом у меня происходит жёсткое столкновение со Слободяном, не помню уже причины его, то ли он возмутился очередным заданием для диссертантов графики чертить и плакаты писать, – а что я могу сделать, раз директор и главный инженер такие приказы дают, – то ли тем, что зарплату ему не повышают, – тут опять не в моей воле решать, я каждый квартал к Бедняку с предложением обращаюсь поднять Слободяну зарплату со ста сорока рублей до ста пятидесяти (это предел), но тот тянет, говорит: «Подожди». Я всё это терпеливо Дмитрию Ивановичу объясняю – он слышать не хочет, взвинчен до крайности и в ярости убегает из комнаты. Минут через пять возвращается и суёт мне заявление на расчёт, вообще-то это заявление на имя директора, но я должен его завизировать – порядок такой. Я пытаюсь Дмитрия Ивановича успокоить и образумить: он нигде зарплаты такой, как у нас, не найдёт, а делать будет всё равно то, что начальство прикажет, да ему и вольготней у нас, выпадают часы, когда он собственным творчеством занимается, пишет этюды к картинам, портреты. На всё это у Слободяна ответ: «Я работать не буду».
В конце концов, и я разозлился, что мне его теперь, – умолять?! И подписал заявление на расчёт после отработки двенадцати рабочих дней. На эти дни я по закону имею право его задержать, пока я буду ему замену подыскивать.
С этим заявлением Слободян и уходит к директору.
Я продолжаю заниматься своими делами.
Через час Бедняк вызывает меня:
– Что это ты, Владимир Стефанович, художниками разбрасываешься, а кто их работу будет делать?
У меня есть, что ответить ему: «Пусть соискатели степеней сами своими работами занимаются, как в других институтах», – но я об этом молчу.
– За две недели, полагаю, другого найдём, раз Слободян у нас работать не хочет.
– Но нельзя же так, сгоряча…
– А что, Геннадий Иванович, я должен делать, если он мне ультиматумы невыполнимые ставит. Что? Я на коленях должен его умолять?
На этом разговор прекращается. Бедняк заявление на расчёт Слободяну не подписал, но и оклад не повысил. Не знаю, как он с ним разговаривал, чем его взял. А скорее ничем. Не подписал заявление – и точка. Через двенадцать дней по закону Слободян имел право сам оставить работу. Но не оставил. Видимо поостыл и подумал. А тогда ему вожжа под хвост словно попала – такое бывает.
Как-то у Сереченко старший научный сотрудник по фамилии К. защитил кандидатскую диссертацию. После утверждения её ВАКом[1] и получения диплома кандидата наук, что увеличивало зарплату его в той же должности сразу в два раза почти, К. пришёл в кабинет Сереченко, сел в кресло напротив стола, вытянул ноги, чуть ли не на стол положил, как рассказывал Сереченко, и потребовал назначить его заведующим лабораторией.
– У меня нет вакантного места заведующего, – отвечал ему Сереченко.
– В таком случае мне здесь нечего делать, – сказал К., встал, хлопнул дверью и рассчитался с работы.
Помыкавшись в поисках работы по городу месяца два и не сумев устроиться даже старшим научным сотрудником[2], К. пришёл к Сереченко с просьбой принять его на работу старшим научным сотрудником, то есть на ту же должность, с которой ушёл. Но Сереченко теперь согласился принять его в институт лишь младшим научным сотрудником – место, которое он оставил два месяца тому назад, занял другой человек. Нет, мол, вакансий.
К. снова хлопнул дверью директорского кабинета. А через месяц в младшие научные сотрудники уже проситься пришёл. Конца этой истории не запомнил, принял ли его Сереченко, или он пристроился преподавать в каком-нибудь институте с потерей в зарплате, но она поучительна. Мне не раз приходилось подобное наблюдать. У людей завышена самооценка, много амбиций, а ума ни хрена. Я через год ещё одной подобной истории свидетелем буду и тогда о ней расскажу.
… Валентин Анатольевич Гамачек показывает мне отпечатанную на машинке свою кандидатскую диссертацию. Тут я вновь поясню, что инструктор-медик всегда находился в обкоме только полдня, полдня он работал в больнице. Эту уступку врачам сделали для того, чтобы они не теряли квалификации…
Гамачек работает на кафедре урологии мединститута в областной больнице, где закончил аспирантуру, а теперь вот к защите готовится. Медикам Шевченко этого, вероятно, не запрещает. Во всяком случае, Гамачек не предупреждает меня, чтобы я хранил тайну. Но я сам никогда никому доверенного мне не выбалтываю.
Он жалуется мне, что никак не может добиться, чтобы таблицы и диаграммы выглядели прилично. Я берусь попробовать помочь ему в этом деле. Машина офсетной печати у нас в филиале есть, а диаграммы и графики для пересъёмки я вычерчу сам лучше любого чертёжника. Хочу всё сделать, как лучше, и текст к диаграммам, графикам и таблицам решаю набрать на наборно-пишущей машинке, у неё шрифт округлый, красивый.
Такой машинки у нас нет, но я знаю, что она есть в Гидроугле, и иду к Боре Гетьманцеву. И, как на грех, у него машинка сломалась и отдана в ремонт. Выход нахожу быстро, звоню в соседний ПТИМАШ[3] в отдел информации, там, к счастью есть наборно-пишущая машинка. Я договариваюсь и ухожу туда до полдня, дав сотрудникам телефон, по которому меня следует разыскать, если спросит кто-либо из дирекции. О цели похода я, естественно, не говорю никому.
Просиживаю за машинкой в ПТИМАШе два дня. И дело вроде бы пустяковое, часа за два сделать бы можно, но всё время делаю где-нибудь опечатку. Стирать нельзя – вид будет испорчен, приходится лист за листом по несколько раз переделывать. Наконец я доволен и передаю листы нашей печатнице, прошу её это для меня напечатать. Она когда-то работала в Гидроугле помощницей у Гетьманцева, у нас с ней по старой памяти добрые отношения, и я полагаю, что она окажет мне такую любезность. Она берётся, переснимает листы на пластины и обещает к завтрашнему утру напечатать. Назавтра я получаю всё в отпечатанном виде, всё вышло отлично, но бумага сильно покороблена. Так не годится. Я прошу переделать. Печатница буркает мне, что машина льёт, что она ничего поделать не может, но всё-таки запускает машину при мне.
Да, на лист, когда он сползает с барабана машины, льётся струйка воды, лист выходит по краю промокший, и край этот коробится при высыхании. Я пробую сразу после печати заложить очередной лист между пластинами электроглянцевателя, и высушиваю его между ними, но это не помогает. В конце концов, печатница чертыхается и отказывается что-либо делать.
Я расстроен. Мне искренне очень хотелось сделать приятное Валентину Анатольевичу за всё, что он делал для меня. Но тут я бессилен. Гетьманцев, пользуясь моментом, что его наборно-пишущая машинка в ремонте, разобрал "Ро-майор", в Углеобогащении под каким-то предлогом мне отказали.
Приходится идти к Гамачеку, признаваться в своей неудаче. Он смотрит на покоробленные листы, ему нравится, как красиво всё сделано, но, конечно, признаёт он, в таком виде в диссертацию они вставлены быть не могут. Он просит всё же ещё попробовать напечатать, я, говорит, два литра спирта для печатницы не пожалею.
– Ну, какой тут может быть спирт, – обижаюсь я, мы и без спирта попробуем.
… но печатница фордыбачится, отказывается относительно течи воды что-либо предпринимать и печатать. Делать нечего, я говорю об обещанном спирте, но и это не действует. И тогда я иду к Бедняку. Рассказываю ему о просьбе Гамачека, о том, что печатница ничего сделать не может или не хочет, напоминаю: «Это для того товарища из обкома, что нам с лекарством помог». «Ладно, – говорит Бедняк, – я с ней поговорю».
На следующий день у меня на столе – ровненькие великолепные пять экземпляров работы. Я отношу их Гамачеку. Он страшно доволен. Я тоже.
Между прочим, читая его диссертацию, я обратил внимание вот на что. Одним из достоинств этой работы названо было, что все данные обработаны на ЭВМ. Я рассмеялся. Эта фраза в диссертациях мне попадалась не раз. Глупые люди. Нашли же чем хвастать. Да какая мне разница, считали ли вы столбиком на бумаге, или на счётах, или при помощи арифмометра, или даже в уме. Всё равно результат будет тот же. Ну, а скорость, с какой вы до этого результата дошли, ни для кого, кроме вас, никакого значения не имеет.
Валентин Анатольевич дарит мне для очков очередную оправу. Я не отказываюсь, беру. Такова наша система, и в ней надо жить.
От него я с оправой захожу в магазин "Оптика", что появился на месте сберкассы, где я выигрыш в прошлом году получал, вставить стёкла в оправу. Здесь новый заведующий, невысокий полноватый приятный мужчина, Болдырев Борис Тимофеевич, знакомлюсь с ним, завожу разговор, он мне жалуется, что с него требуют на стены наглядную агитацию, а он не может её изготовить. Ну, это по моей части, я выражаю готовность помочь ему в его горе. Через три дня я привожу ему красочный стенд и планшеты, изготовленные художниками ГУА.
Знакомство с Болдыревым обеспечивает мне возможность выбирать любые оправы и без очереди заказывать любые очки, а это мне в ближайшие годы очень понадобится. У Димы обнаружат астигматизм[4] обоих зрачков, и, чтобы избавиться от этого недостатка надо будет каждые месяца два проверяться у окулиста и заказывать линзы сложной сфероцилиндрической формы с изменяющимся всякий раз углом наклона осей этих цилиндров.
… В мае Мария Николаевна Казарцева, проходя мимо нашего подъезда, встретилась с моей тёщей, с которой, не могу сказать, что в приятельских, отношениях состояла, но в доброжелательных – точно была. О чём они говорили, мне неизвестно, но вечером Евгения Васильевна мне сообщила:
– Мария Николаевна мне сказала: «Что-то ваш зять плохо выглядит. Не мешало бы ему подлечиться. Пусть ко мне подойдёт.
Я тотчас же воспользовался этим предложением, и в первый же день, когда Казарцева по расписанию консультировала больных в своём кабинете при областной больнице, я был у неё.
Проделав всё, что при осмотре делают обычно невропатологи, то есть постучав молоточком мне по коленкам, поколов иголочкой бёдра и плечи, начертив чем-то острым сразу ставшими красными линии на животе и груди, и заставив попасть пальцем в кончик носа, когда я встал и по её просьбе зажмурил глаза, она выписала назначение. Оно было элементарным на редкость. Десять внутривенных вливаний глюкозы, по пятнадцать уколов кокарбоксилазы и АТФ[5], чередуя их, и столько же инъекций витаминов Б2, Б6, Б12.
Через месяц после этого нехитрого лечения впервые с шестьдесят пятого года я почувствовал себя совершенно здоровым. Я превосходно засыпал без снотворных, спал до утра без просыпа, вставал бодрым и энергичным.
Теперь можно было строить планы на лето.
И планируем так: ребят отправить в Алушту на два месяца, а в квартире перед моим отпуском сделать своими силами ремонт небольшой, побелить в комнатах стены.
… Итак, в середине июня Илюша и Дима уезжают к тёте Наташе с Евгенией Васильевной и Анатолием Ильичём. Договорились, что они там месяц пробудут, а потом мы с Леной их сменим. У меня отпуск – с середины июля до середины августа. У Лены в это время – каникулы.
… А работа идёт своим чередом. Директор в отпуске. На хозяйстве – главный инженер Башков. Его вызывают на заседание бюро и секретариата в обком, где он должен коротко доложить о вкладе института в повышение эффективности производства и производительности труда на шахтах. Доклад ему написан старшим инженером технического отдела Мадудовым, но за день до поездки в обком Башков вызывает меня и просит как человека, сведущего в обкомовских порядках, посоветовать, как ему построить своё выступление.
Я читаю доклад. В нём – одни результаты работы и достижения филиала[6]. Типичный самоотчёт. И я замечаю:
– Михаил Ильич, это отчёт о работе. Но секретари и члены бюро – живые люди, им скучно слушать перечисление выполненных и внедрённых работ филиала, и об экономии, которую те принесли. Лучше после краткого обзора общей картины назвать две-три наиболее значимые работы, где мы наибольший успех получили, и показать, как, каким образом мы его сумели достичь. Тут и расстановка кадров на важнейших местах – им бальзам на душу, если там расставлены коммунисты, – и поощрение думающих сотрудников, использование научных идей, словом, всё то, что способствовало получению хороших результатов. То есть, нужны эпизоды. Если их нет, их надо придумать.
Башков выслушал меня и поступил согласно Корану[7], то есть совершенно не так.
С чем он назавтра вернулся с совещания, он в это меня не посвятил. Но обкомовские ребята мне доложили, что когда Башкова вызвали и он начал зачитывать справку о достижениях филиала, его прервали:
– Нам не нужен ваш самоотчёт, мы не для этого вас пригласили… – И посадили. На место.
Правда, никаких оргвыводов сделано не было.
Не скрою, таким исходом я остался доволен. Зря рекомендаций моих не учёл.
В обкоме же узнаю новость, ЦК КП Украины вынесло выговор Матяшу и Соложеницыну за неквалифицированное расследование жалобы на шахте Горской. После этого вскоре Александр Иванович был рекомендован обкомом и "избран" вторым секретарём Первомайского горкома партии. Не знаю, как это расценивать. Если бы в Ворошиловградский горком – то повышение безусловное, если же в Первомайск, то всё зависит от точки зрения. Я бы туда не пошёл, поскольку не хотел из областного города уезжать. В смысле же большей самостоятельности в решении личных вопросов Первомайск предпочтительнее.
… во втором дворовом обкомовском доме скандал. Сын секретарши Шевченко, десятиклассник, сломал нос сыну Марии Николаевны Казарцевой, тоже десятикласснику, Косте. Он, сын секретарши, у Кости спросил: «Как правильно написать "хлеб" или "хлеп"». Ну, Костя пальцем и покрутил у виска: «Ты что, совсем того?..» Тот и врезал по носу Косте. Вот, что значит сожительство в одном доме разных сословий, людей разной культуры. Мы (я имею в виду людей нашего круга), мы за слово, даже обидное, бранное, человека никогда не ударили бы.
… Снова совершённая глупость даёт о себе знать, и снова я её безграмотно повторяю, да что повторяю – усугубляю её. Речь идёт о тех двух мостах зубных в моём рту, что я раньше поставил. Под обоими враз разболелись опорные зубы. Для лечения зуба мост надо снимать, и то ли коронки так к зубам прикипели, то ли зубы у меня в дёснах и челюстях некрепко сидели, то ли хирург, разрезавший коронки и снимавший мосты был неопытен, но вместе с мостами вырвались у меня и четыре зуба опорных. И ещё в одном месте был двузубый провал. Вот бы тут мне кто подсказал, что на уцелевшие зубы надо съёмные протезы надеть на крючках. Милое дело – и зубов новых не портить, и опора для протезов ещё достаточна, они хорошо на зубах лежат, не надавливая на дёсны. Увы, подсказать было некому.
Вместо этого мне предлагают ставить три новых моста, а для этого надо опилить под коронки уже шесть зубов, и, сдуру, я соглашаюсь.
Отпросившись утром у Башкова, пообещав вернуться в институт после обеда, я отправился всё в ту же зубодробительную поликлинику № 2 на улице Карла Маркса. Уселся в кресло и взвыл при первом же прикосновении фрезы к первому зубу. Никогда прежде не было так больно, видно, нервная система ослабла, чувствительность возросла непомерно. Мне и позже доведётся опиливать зуб, будет больно, но терпимо вполне. В этот же раз по мере опиливания зуба, прерываемого непрерывно из-за крика от боли дичайшей, я сползал с кресла. Пытка продолжалась часа два или три, или мне так показалось. Когда мне пилили шестой зуб, я вполне созрел, чтобы товарищей выдавать[8].
Всё это настолько вымотало меня, что, к обеду добравшись до дома, я позвонил Башкову, объяснил своё состояние, сказал, что просто не в силах сегодня работать и не смогу приехать в институт, как обещал. Башков понял меня и разрешил в институт не являться.
Этот случай заставил меня призадуматься, а всегда ли справедливо называть предателями людей, выдавшими что-либо или кого-либо под пытками. Пытку какое-то время с криком и воплями можно терпеть, но нельзя терпеть непрерывно и бесконечно. Пытки бывают настолько невыносимы, что желанной становится смерть как прекращения муки. Но тебе умирать не дают, и пытают, пытают, и единственный способ прервать нестерпимую муку – это сказать, что хотят от тебя, а потом пусть убивают. Если человек выдаёт, не стремясь любой ценой себе жизнь сохранить, а чтобы смертью своей прекратить беспредельную боль, как-то трудно предателем его называть. Не может ни один человек, прихожу к убеждению, выдержать пытку. Если выдержал – значит не так или мало пытали. Если перебить позвоночник и тревожить его непрерывно, и при том не давать умереть – на всё, кажется, пойдёт человек ради смерти мгновенной.
… Я настолько хорошо себя чувствую, так здоров, энергичен, что, давно понимая, как мы, информационный отдел, отстаём от жизни, как мы бесполезно затрачиваем массу времени и труда, чтобы добыть информацию, я принимаюсь за реорганизацию отдела, пытаюсь, насколько можно в существующих в Союзе условиях механизировать процесс поиска информации. Достаю[9] две тысячи перфокарт и станок, куда пачки их можно вставлять, и сотрудники, в основном Лиля Король – неоценимый работник, – на них переводят все сведения. Теперь достаточно в нужную дырочку по любому из существующих признаков всунуть иглу, и все карточки, содержащие искомые сведения вывалятся из станка. Вот такая в Союзе у нас была новейшая технология…
Со мной связывается Женя Васильев, он после защиты кандидатской диссертации работает в Украинском филиале НИИТруда зав отделом производительности труда инженерно-технических работников. Женя спрашивает, не хочу ли я поучаствовать в работе по поиску наиболее рационального использования времени сотрудниками отдела. У них в теме записана такая работа, и они ищут организацию, где бы её провести. Я согласен, тем более что эта работа не стоит нам ничего, а полученные рекомендации по разумной организации труда могут быть нам полезны. В отсутствие Бедняка, заручаюсь поддержкой Башкова и Ульшина, заместителя директора по научной работе, и ко мне приходит старший научный сотрудник из отдела Васильева. Фамилию его я забыл, хотя в будущем мне с ним придётся работать. Назовём его Н.
Начало работ разочаровывает меня. Я полагал, что несколько человек, ну, пусть даже один, проведут у нас в отделе какое-то время (неделю там, две), прохронометрируют операции, проанализируют нашу работу и на основе анализа…
Вместо этого Н. предлагает всем в течение двух недель провести самохронометраж своей работы. Я уже понимаю, что всё это пахнет хреновиной чистейшей воды. Ну кто же сам свои резервы времени будет показывать?
Это гораздо лучше сам я, проделав все операции во всех подразделениях, могу прикинуть, сколько же времени требуется для выполнения той или иной работы.
Тем не менее, я поручаю сотрудникам провести этот самоконтроль. Большинство воспринимает это с опаской.
Я успокаиваю женщин моих, что это никому ничем не грозит, дополнительных нагрузок не будет, просто каждый сам лучше будет знать, сколько времени отнимает то, чем он в каждый данный момент занимается, просто каждому легче будет свою работу планировать.
Не знаю, сумел ли я рассеять их недоверие, но самохронометраж начался. Недели две все мы, и я в том числе, отмечали в бланках, розданных нам товарищем Н., начало и окончание розыска материалов по какой-либо теме, выдачи проектов из архива, составления патентного заключения, написания реферата информационной карты, составления аннотации к работе, выполнения поручений дирекции, поиска и выдачи книги в библиотеке и тому подобные малополезные действия. Только художников я освободил от этого нудного довольно занятия. Нудного потому, что слишком часто в течение дня приходилось записывать, слишком часто менялись занятия наших сотрудников по запросам дирекции и отделов. То одно, то через две минуты другое.
… две недели прошли, Н. забрал свои бланки. Получили ли мы от этого пользу, не помню, но весьма сомневаюсь. А вот Н., бесспорно, использовал их для отчёта и глубокомысленных обобщений, а возможно и в диссертации, которую он собирался готовить.
… За неделю до моего отпуска затеваем ремонт. Вроде бы небольшой, но возимся с непривычки неделю. Сначала покупаем охру и известь для побелки детской, она малость обшарпана, да и розовый цвет стен там нам с Леной очень не нравится. Потом я шпатлёвкой замазываю трещинки в стенах и на потолке. Совершив эту работу, разводим известь и процеживаем её сквозь капроновый дамский чулок, потом добавляем охру в раствор, и начинаем белить с помощью пылесоса. Сопло то и дело у нас забивается, я, чертыхаясь, прочищаю его. Потом выясняется, что распылять-то раствор нужно умело, чтобы не было потёков на стенах, многое приходится исправлять, переделывать. Вижу, что брызги попадают на широкую белую полосу, что оставлена между стеною и потолком, да и сам потолок кое-где тоже местами забрызган. Я не знаю, как потолок от стены оградить, вероятно, надо было подклеить газеты… Приходится верхнюю часть стены пробеливать щёткою из мочала. И уже совсем маленькой щёточкой я навожу узкую тёмную разделительную полоску, а все пятнышки на белом поле, в том числе и на потолке, забеливаю бритвенной кисточкой. И всё это заполночь после работы.
Первая же нами побеленная стена повергает нас в лёгкую панику: цвет её – это цвет сырой тёмной глины. Как же мрачна будет детская комната, когда в ней мы все стены побелим? От отчаянья спасает лишь мысль: «Подождём, пусть подсохнет». Наутро комнату не узнать, стены – бежевой приятной расцветки. На этом ремонт и заканчивается, я чувствую сильную перегрузку, нервы напряжены. Зря это я так прихватился. Лена с самого начала мне говорила: «Не обращай внимания на мелочи». Но хотелось всё сделать безукоризненно, вот я каждое пятнышко и выводил. Скрупулёзность эта не доводит меня до добра.
Получил письмо от тёти Наташи, она упрекает меня: «Что ж ты не написал, что родители Лены – евреи, а мы не знаем какие у них привычки и нравы». Не в привычках, полагаю там дело, видно, дядя Ваня там что-либо антиеврейское выдал. После того как евреи выжили его из торговли, он к ним особой симпатией не отличается. Не в открытую, правда, – иносказательно, величая всех их "французами".
Я в ответном письме успокаиваю тётю Наташу тем, что Евгения Васильевна русская, а у Анатолия Ильича никаких особо еврейских привычек мной не замечено. А вообще привычки и нравы часто разные у различных людей. Недаром же склоки бывают в коммунальных квартирах. Да и между супругами, детьми и родителями скандалы случаются.
… за неделю до двадцать первого июля, дня намеченного для нашего выезда, бросаюсь в билетные кассы, но билетов нет на месяц вперёд. И на поезд, и на самолёт. Подзабыл я после работы в обкоме, что летом с билетами туго. Бросаюсь за помощью к Шкловскому, он обещает помочь, звонит, потом мне сообщает: «Есть одно купейное место на двадцать первое и одно на двадцать второе, как, будешь брать?» А куда денешься? Придётся порознь ехать в Алушту. Отправляю Лену двадцать первого, а сам завершаю все ремонтные дела и выезжаю на следующий день.
Сватов в Алуште я, понятно, не застаю, они выехали вчера, стразу же по приезде Лены. Тётя недовольна Евгенией Васильевной: «Илюша, оказывается, писается у вас, а она мне ничего не сказала. Скрывала, пока я не обнаружила, что он промочил весь тюфяк. Я бы знала, так плёнку под простыни подложила…» Раньше всё это проходило как-то мимо меня. Знал, что Илюша уписывается иногда, но особо внимания не придавал, сейчас же взял на заметку: по приезде домой немедленно сводить мальчугана к врачу.
Сорванцы мои посмуглели за месяц, целые дни они со сватами проводили в парке у моря и в море, там, где обелиск расстрелянному первому советскому правительству Крыма стоит. Там, где мы в школе гоняли футбол, где в плевках на дальность соревновались…
Мы с Леной и мальчиками несколько дней тоже на это место ходили, но толчея, общий заплёванный пляж – не по мне. И мы стали ездит купаться в Рабочий уголок, там почище и море, и пляж, и людей много меньше.
В последнее воскресенье июля – День военно-морского флота СССР. В Севастополе в этот день празднества, показной бой на воде, иллюминация и салют. Это красочное зрелище ребятам надобно показать. Для меня это двойной интерес, я до этого и сам в Севастополе не был.
Я заблаговременно покупаю билеты на прогулочный катер типа "Зоя Космодемьянская" и _____ июля рано поутру мы с ребятами отплываем. Лена с нами не едет, боится: её укачивает даже в автобусах на ровной дороге, а на море, на маленьком катере… Я её понимаю, удовольствие это – не из самых приятных.
Проплываем мимо Ялты. Дима, в трюме обнаружив буфет, ведёт нас с Илюшей туда. Покупаю им бутерброды с копчёной колбаской и по бутылке ситра. Себе беру бутылочку "Жигулёвского". Самое времечко подкрепиться.
Судно наше причаливает к берегу в Южной бухте неподалёку от Графской пристани. Сходим на берег. Видим вытянувшуюся в линию эскадру кораблей Черноморского флота, украшенных флажками расцвечивания. На самой Графской пристани пробиться к берегу невозможно никак. Через головы смотрим на известный памятник затопленным кораблям в той ещё, Крымской, войне, который увенчан орлом с распростёртыми крыльями, орлом, бездарно размноженным тысячекратно на воинских памятниках и обелисках прошедшей войны. Отсюда смотреть парад и представление невозможно, и мы взбираемся на южный высокий берег Севастопольской бухты близ выхода в море. Но и тут, сверху из-за орд людских, усыпавших крутой склон, кораблей и бухты не видно. Наконец я высматриваю местечко, чуть пониже, на крутизне, мы втискиваемся туда и там утверждаемся. И вовремя. Откидываются люки эсминцев, по наклону из них выползают лёгкие танки, плюхаются в воду и плывут к нашему берегу, паля изо всех пулемётов и пушек. Ребята восхищены!
Затем самолёт сбрасывает торпеду, она, пеня след, режет воду, ударяет в большой деревянный корабль в бухте у Северного форта. Взметнулась на десятки метров вода, ухает взрыв – и нет на воде ничего кроме щепок. Мальчики прыгают от восторга!
Следом с палуб эсминцев взмывают ракеты в сторону моря, оставляя огненные хвосты за собой, далеко в море за бухтой поражают цели невидные нам.
Не дождавшись салюта, отплываем домой на рейсовом корабле. Салют посмотрим в Алуште. Не такой, конечно, но всё же…
Мальчики поездкой в Севастополь довольны. Я тоже.
Одиннадцатого июля прощаемся с тётей Наташей. До остановки троллейбуса нас галантно провожает дядя Ваня, забрав у Лены её чемодан. До Симферополя едем все вместе. Но в Симферополе пути наши с Леной расходятся. Я хочу перед школой показать Диме нашу столицу, Москву. Я уверен, что поездки и новые впечатления развивают ребёнка, расширяют мир его знаний и представлений. Илюша тоже бы это не помешало, но он пока слишком мал, и поездка туда, где нет у нас близких, родных была бы очень обременительна. Но и ему обязательно Москву покажу до того, как он пойдёт в школу.
Из Симферополя Лену с Илюшей я пополудни поездом отправляю в Луганск, сам в тот же день поздно вечером уезжаю с Димой в Москву.
В Москве прибываем на Курский вокзал и, не раздумывая, отправляемся в гостиницу "Россия", которая шесть лет назад, когда она была ещё недостроена, было полным полно незанятых недорогих номеров.
Но пора та прошла. Мы обошли все четыре подъезда "России", и нигде не было мест. Остановившись на том, что выходит к Покровскому собору (Василия Блаженного в миру), мы стали в десятом часу вечера возле стойки администратора, надеясь на чудо. Никакого чуда нам обещано не было, наоборот, сказано было: «Мест нет, и не будет». Но мы не ушли. Идти некуда было. Я об этом заранее не позаботился.
Сверкающий вестибюль сиял всеми огнями своими с матово плоского потолка; к полированному коричневому барьеру, который отделял от зала трёх женщин, выдававших направления в номера, подходили хорошо одетые мужчины, показывали листки с министерскими или цековскими грифами и тотчас же получали места. Иногда они листки не показывали, а протягивали паспорта, говорили, что номер для них забронирован и называли высокое учреждение. Тогда женщина за барьером доставала из-под него список, сверяла фамилию, галочкой отмечала её в этом списке и выдавала счастливцу квиток.
А мы стояли, не отходя, возле неё как бедные родственники на обочине привилегированной жизни номенклатуры, я – в Костиной гимнастёрке, перед отъездом подаренной мне тётей Наташей, облокотившись на барьер, Дима – в белой рубашечке, ухватившись ручонками за него. Голова его едва возвышалась над этим барьером. Я решил так стоять, сколько выдержим, потом в креслах, что были в холле, заночевать до утра, а уж назавтра связываться по телефонам со всеми, кто мог помочь мне с гостиницей, всё же были у меня такие люди в Москве.
Стрелки часов в холле сошлись на двенадцати.
К администраторше подошёл молодой подтянутый мужчина в лётной форме, но не советского Воздушного флота, а, как выяснится через минуту, в польской. Он попросил одноместный номер, женщина посмотрела свой список, сказала, что свободных одноместных номеров у неё нет.
– Как же так, возмутился поляк. Мне сказали, что номер заказан (и он назвал, кем номер заказан). У меня завтра вылет, я должен хорошо отдохнуть.
– Могу предложить вам одноместный люкс, – сказала женщина за барьером.
– Давайте, – согласился пилот. – Сколько он стоит?
– Двадцать пять долларов в сутки, – сказала она.
– Почему так дорого? – удивился пилот.
– Женщина на это пожала плечами и что-то ответила, чего я не понял. А я поразился немыслимой этой цене, в Киеве министерский люкс на двоих в рублях стоил вдвое дешевле. Видно с братьев по лагерю, как с капиталистических иностранцев, дерут.
Поляк, расплатившись и получив направление в номер, ушёл, заметно расстроенный, и тут женщина обратилась ко мне:
– Давайте ваш паспорт. Что же вы с мальчиком будете тут стоять. Я поселю вас на сутки, а там видно будет.
Какая тяжесть свалилась! Есть же всё-таки не чёрствые, сердобольные люди. Я заполнил анкету, расписался в том, что покину номер по первому требованию, заплатил пять с чем-то рублей (эти "с чем-то" были добавкой за телевизор), и мы с Димой в лифте поехали на шестой этаж в номер на двух человек.
В таком лифте мне ездить не приходилось. Лифт в нашем обкоме был шахтной клетью в сравнении с ним. Лифт был просторен, пластиковые светлые стены под коричневатый орех отражали нас с Димой в своей зеркальной поверхности. Свет сиял в большом – на всю стенку – зеркале. Лучились никелированные двери. Уставший Дима оживился в торжественно-праздничном этом сиянии, во все глаза смотрел на этот ослепительный шик, на эту зеркально-пластиковую красоту.
Выйдя из лифта, мы пошли по широкому длинному коридору и отыскали свой номер.
Номер поражал чистотой и отделкой. Я уже приобвык, что с хрущёвских времён стало нормой – строить начали быстро, но скверно немыслимо: окна и двери – в щелях, закрываются плохо, пол деревянный – горбатится и рассыхается, если из досок, в паркетном же дощечки скрипят и выскакивают наружу, линолеум всегда в пузырях и плохо заправлен под плинтусы, а то и вообще не заправлен, кафельная плитка косит, и сами плитки неровны. Не дорожили рабочею маркой; гордость и совесть, и стыд рабочие, и руководители, и инженеры совсем потеряли. Вывели эти понятия из обихода и из сознания в советские времена.
Здесь же всё подогнано идеально, с тщательностью в Союзе невероятной – и это тоже настраивало на парадно-торжественный, праздничный лад. Кстати, строили здание вроде бы финны.
Огромное окно закрыто кремовыми шторами, свисавшими от высокого потолка и до пола. Две аккуратно застланные кровати стояли посреди комнаты рядом, в углу у окна – письменный стол с телефоном и настольною лампой, ближе – столик поменьше с хрустальным подносом на нём. На подносе стояли с такой же изящной резьбой хрустальные ваза, кувшин и четыре стакана.
В том же углу, где и письменный стол, на подставке высился телевизор, который мы, отнюдь, не собирались смотреть. Но, включив его на второй день пребывания в номере, мы вечерами по часу не отлипали уже от него. Шёл, захваченный нами где-то на половине, телефильм "Семнадцать мгновений весны", и он нас с Димой увлёк. Фильм был сделан отлично, актёры превосходно играли не карикатурных, как это бывало, а расчётливых, умных врагов. Но это я уже вперёд забегаю.
А пока мы ещё только в номер вошли. В коридоре перед комнатой стоял полированный шкаф для вещей и одежды, напротив – дверь в ванную комнату. Раздевшись, мы заглянули в неё.
В сияющей кафельным блеском и чистотой ванной комнате, в ванне, в раковине умывальника, на унитазе и на биде лежали одинаковые белые бумажные ленточки с типографским способом отпечатанным словом: «Стерильно».
Мы разобрали постели, помылись и улеглись, но я не смог сразу заснуть – показалось, что душно, я поднялся, проглотил таблеточку седуксена – перенапряженье ремонта сказалось, я вынужден был снова к снотворному прибегать, – прошёл к окну, раздвинул шторы, нажал на защёлку, высокая створка окна повернулась, и в комнату потянуло свежим воздухом с улицы. Тут я увидел, что номер наш не выходит на улицу, а безмерным окном своим смотрит во внутренний двор, в середине которого стоял мне знакомый по кинохронике двухэтажный кинотеатр, где проводились московские международные кинофестивали.
Утром я спустился по лестнице в конце коридора на нижний этаж и обнаружил там превосходныё буфет, в котором мы с Димой и стали завтракать ежедневно. Там были настоящие мясные сосиски в свиных кишочках, как им и положено быть, а не те, что в безжизненном целлофане, набитом вместо мяса какой-то бумажно-крахмальною массой, лежали и на прилавках магазинов для масс и продавались для масс же в общедоступных столовых. Тут Дима впервые попробовал настоящих не суррогатных сосисок, а я вспомнил давно забытый их вкус…
… да, всё хорошее уходит в прошлое, и вспомнишь-то о нём не всегда, да и вспомнить бывает непросто.
Позавтракав и вернувшись в свой номер, в котором, как сказано, кроме двух полированных деревянных кроватей стоял письменный стол, телевизор и телефон, мы наметили план на неделю. В первый день мы осматривали наши окрестности. Боярские палаты и игрушечные домовые церковки при них по-над северным крылом нашей гостиницы, там, где в центре она башнею вознеслась на двадцатый этаж над восьмиэтажным крылом, Покровский собор, Кремль, музей Ленина, что-то ещё. В обед мы зашли в гостиничный ресторан на своём этаже, уселись за столик. А напротив, в стеклянной стене широкого этого зала, перед нами сияли на солнце во всю силу свежими красками и позолотой витые разноцветные, ни одна не повторяющая другую маковки, луковицы ликующего собора, за которым – стены и башни Кремля с красными звёздами.
Вид этот произвёл на Диму, видимо, сильное впечатление. Все последующие дни, когда приходили мы в номер, он без устали рисовал жаркими красками башни Кремля и Покровский собор. Я был доволен, что доставил мальчику эту радость.
Но любоваться видом из этого зала больше нам не пришлось. Блюда здесь стоили дорого, были объёмны (каждого хватало с лишком нам на двоих), приготовлены из самых лучших свежих продуктов, среди которых были баранина и осетрина, но абсолютно безвкусны, и мы перестали сюда заходить, обедали где-либо в городе, где нас обеденный час заставал. Но кормили везде очень неважно, особенно меня поразила рабочая столовая, в самом центре, недалеко от "России", внутри квартала сразу за ГУМом[10]. Я было обрадовался, что так близко дешёвую столовую нашёл, но сразу же и разочаровался, попробовав те помои, что там подавали. Такого свинства даже в Луганске не допускали. А тут, буквально в ста шагах от Кремля!!!
… Подошёл лифт, вызванный нами, мы быстро шагнули к распахнувшимся створкам, но тут из кабины выскочила стремглав, по всему, зазевавшаяся молодая стройная женщина, зацепив бедром своим и меня, и Диму. Так же стремительно она бросила, удаляясь от нас: «Excuseme», – но мысль моя не сработала быстро, отстала от действия, и я не успел вдогонку ей показать, что и мы шиты не лыком, Когда «Please» навернулось мне на язык, она скрылась уже в коридоре.
… В другой раз, войдя в гостиницу с северной стороны, мы пошли к себе в западное крыло по коридорам первого этажа, по пути пересекая залы и холлы. Войдя в один из них, чрезвычайно большой в глубине, мы двинулись с Димой через него быстрым шагом, и, уже оказавшись в середине этого помещения, я увидел, как прямо навстречу на нас идёт кто-то крайне знакомый, высокий, сутулый, и с мальчиком, причём не собирается уступать нам дорогу. И едва в громадное, – во всю длинную стену, – зеркало не влетев, останавливаюсь перед своим собственным носом. Вот была бы потеха! Навстречу нам шло наше собственное отражение в зеркале колоссальных размеров, увеличившем вдвое площадь этого зала.
… Мы продолжали хождение по Москве, съездили в музей Советской армии, где я с не меньшим интересом, чем Дима, смотрел на военную технику и, особенно, на ракету, сбившую Пауэрса, и обломки его шпионского самолёта.
… В один из дней я позвонил Самородовой Зине, единственному мне знакомому в Москве человеку, и она вечером приехала к нам в гостиницу. У меня оказались две бутылочки пива, и, попивая пивко, мы беседовали более часа, а потом, посмотрев очередную серию нас увлёкшего фильма, мы с Димой проводили Зину до ближайшей стации метро.
… Нет, оказалось, что в Москве есть ещё один очень знакомый мне человек, Гондусов Александр Фёдорович. Я позвонил ему в министерство, сказал, что в Москве, что привез сына столицу посмотреть. Александр Федорович осведомился, где мы остановились, и, услышав в ответ, что в "России", воскликнул: «Ого!» Тут я окончательно понял, что безвозвратно прошли те времена, когда в строящейся "России" мог поселиться простой человек.
Гондусов пригласил нас к себе в министерство, и, договорившись о времени встречи, мы с Димой оказались в вестибюле первого этажа высотной стекляшки на проспекте Калинина. Надо сказать, что выглядели эти высотки облезло и нищенски даже. Боже ж мой, а когда-то, увидя проект, я им восхитился!.. Сами убогие по себе, они ещё неприглядней смотрелись, оттого, что все окна были от солнца завешаны шторами. К тому же разных цветов на всех этажах, напоминая бедное лоскутное одеяло. На одном даже стёкла были закрыты даже газетами или бумагой. Это меня возмутило – неужели так трудно договориться об одинаковых шторах различным министрам, сидящих на этажах?!
От дежурного я позвонил Гондусову, что мы прибыли, тот сразу же заказал пропуск, сказал на какой этаж и в какой кабинет подниматься. Мы и тронулись к лифту, но дежурный милиционер Диму остановил: «Мальчику нельзя в министерство». «Но куда же я дену его?» – спросил я раздражённо. «Пусть тут посидит, подождёт, пока вы вернётесь», – он указал на кресло, стоявшее у стены. Очень мне не хотелось Димочку одного оставлять, но не звонить же к Гондусову по этому поводу, да и кто знает, может у них такие порядки здесь строгие.
Я усадил Диму в кресло, попросил потерпеть, подождать, и ни в коем случае никуда не уходить самому. Милиционера тоже попросил за мальчиком присмотреть.
… Гондусов приветствовал меня у дверей своего кабинета: «Заходи, Володя, садись. Я сейчас вернусь, мне к министру на пару минут зайти нужно».
Я прошёл в небольшой кабинет со стеклом на всю стену на северной стороне, подумал: «Как же зимой, наверно тут холодно», – и уселся в кресло перед столом.
Через две с половиной минуты – я засёк по часам – Александр Фёдорович вернулся и не без гордости сказал мне: «Я к Братченко в любой момент захожу, министр меня ценит». И он рассказал, как, имея брянковский горкомовский опыт, он поставил работу министерства с подшефною школой. «В других министерствах отделываются разовой помощью школам в ремонте, и всё. Мы же выделили средства, оснастили все учебные классы новейшей оргтехникой, магнитофонами, проекционными аппаратами, чем только можно[11], помогаем в проведении всех школьных мероприятий. Райком партии[12] одобрил нашу работу и возит теперь министров других министерств показывать, как надо над школами шефствовать. А Братченко за это хвалили в ЦК, он доволен».
Усевшись напротив меня, он стал расспрашивать о ребятах из отдела, о тех, кто работал с ним вместе, о Мозалёве, Дёмине, Зотове, Пастухове. То, что Мозалёв из заместителей директора шахты шагнул во вторые секретари Краснодонского горкома партии, а Дёмин был назначен начальником облтопа, он уже знал, и я мало что мог к этому добавить, поскольку я с ними никак не общался. Зотов по-прежнему был председателем обкома профсоюза рабочих угольной промышленности, а Пастухов инструктором ЦК Компартии Украины. Зато он меня удивил сообщением об исчезнувшем из виду в Днепропетровске Турецком:
– Олег утверждён Луганским обкомом директором филиала НИИТруда.
– А я и не знал, – я заметил.
– Он недавно назначен, две недели директорствует. Сегодня он мне по телефону звонил. Сказал, что хочет ликвидировать Одесское и Приднепровское отделения филиала. «Послушай, – говорю я ему, – какой дурак дело своё сокращает, умный начальник всегда стремится расширить его». Отговорил я его от непродуманного поступка.
– Да, знаешь, – сказал он, переменив разговор, – я защитил кандидатскую диссертацию. – Тут он встал, подошёл к шкафу, вытащил кандидатский диплом и подал его мне.
Я развернул корочки, прочитал, а Александр Фёдорович, ткнув пальцем в слово "экономических", с неподдельной гордостью, как мне показалось, подчеркнул:
– Экономических наук, не каких-то там технических.
Я тогда никакой существенной разницы в этом не усмотрел, кандидаты технических наук занимались, бывало, и экономикой и никакого экономического ущерба им это не приносило, получали те же привилегии и надбавки за учёную степень. А сейчас понимаю, далеко вперёд смотрели наши parteigenosse, словно предвидели те времена, когда степень экономиста станет востребована намного больше технической степени.
После этого Александр Фёдорович начал расспрашивать меня о работе в ГУА. Я коротко, не особенно распространяясь, рассказал, чем мне приходится заниматься, но о том, как трудно порой с Бедняком разговаривать, не сказал. Гондусов поинтересовался, какой оклад Бедняк мне положил. Я ответил:
– Сто девяносто.
– Так мало? Работнику обкома! – возмутился Гондусов, – я сейчас ему позвоню, – и он потянулся к телефонной трубке.
– Александр Фёдорович, пожалуйста, не делайте этого, – остановил я его.
Он не послушался сразу, еле-еле уговорил я его.
Затянувшийся разговор наш мог продолжаться ещё долгое время, мне было о чём Гондусова расспросить, хотя бы о том, как воспринял Шевченко сообщение Гондусова о заключении Академии Наук по поводу сетевого планирования, но я уже нервничал, понимая, как Дима томится внизу, и, сославшись на это, простился, не закончив интересный мне разговор.
Дима ждал меня в кресле, где я оставил его. Мы вышли из министерства, пошли вниз по проспекту Калинина, вышли на Красную площадь, где каждый день стояла в четыре ряда длинная очередь, начинавшаяся от Кутафьей башни Кремля и тянувшаяся вдоль кремлёвской стены до мавзолея Ленина, и ограждённая от посторонних прохожих цепочкой милиции. Мне взбрела в голову мысль сводить Димочку в мавзолей, показать вождя революции, мне и в голову не пришло, что хочу показать мертвеца, а это может ребёнка пугать. Сам Дима не возражал, а я помнил своё детское безразличное отношение к трупу, поэтому никаких беспокойств по этому поводу у меня не возникло. Мы пошли занимать очередь, но в хвост колонны нас не пустила милиция – очередь на сегодня была уже полностью набрана.
Тогда мы подошли к тем, кто стоял в очереди уже возле гостевых трибун близ мавзолея, я спросил через голову милиционера, когда они очередь занимали. Услышав, что в пять часов утра, а сейчас шёл второй час дня, я мысль эту оставил. Ещё не хватало – в такую рань подниматься и тратить полдня.
… Каждое утро я спускался к администратору, оплачивал номер на предстоящие сутки, и никто, слава богу, не подумал нас выселять. А возможно, сменявшие друг друга администраторы, не зная, как мы в номер попали, посчитали, что нас поселили, как всех, по "правительственному мандату", и поэтому не трогали нас.
Так и прожили мы неделю в центре Москвы, побывав напоследок в Покровском соборе. Он меня поразил крохотностью внутренних помещений, в которые мы поднимались по узкой каменной лестнице – двум человекам не разойтись, – зажатой между тёмно-красными кирпичными стенами неимоверной толщины, полтора метра, если не больше. Стало быть, не умели рассчитывать, строили с большущим запасом, а ведь уже и за тысячу лет до постройки этого собора в Риме и Византии при таких-то вот стенах перекрывали пространства большие несопоставимо.
… в жаркий день конца августа месяца подъезжали мы с Димой к аэропорту во Внуково. Автобус затормозил, двери раскрылись, и пассажиры начали выходить. Я сидел, ждал, пока освободится проход. Дима вдруг резко вскочил и помчался к передним дверям, расталкивая толпившихся пассажиров. Я тут же и понял в чём дело. Внизу под окном проходил мужчина, вышедший из автобуса, и в руке он нёс наш клетчатый чемодан. Сердце ёкнуло у меня, хотя и невелика была бы потеря, я глянул под ноги себе – наш чемодан спокойно стоял между ними. Тут уж я выскочил быстренько из автобуса и Диму остановил.
– Наш чемодан… – начал было он.
– Наш чемодан у меня, – я его успокоил. – Просто у дяденьки точно такой же. Но ты молодец
Дима, пунцовый весь от переживаний, недоумённо посмотрел на меня:
– Папа, не пойму, за что ты меня хвалишь.
– За то, что наблюдательный, за то, что ты не зевал. А вдруг бы и вправду это был наш чемодан?!
До отлёта времени у нас было достаточно и мы пошли в ресторан пообедать. И как же тут хорошо и вкусно готовили! И впервые за эту неделю мы поели недорого и с большим удовольствием и солянку сборную мясную, и сочную котлету с картофелем жареным и зелёным горошком. Я понимаю, что это стандарт, не чета изысканным блюдам. Но куда до них ресторанам "России"!
… Первого сентября Лена, Илюша и я проводили Диму в коричневом школьном костюмчике в первый класс в двадцатую школу, которая помещалась на углу улиц Демёхина и Коцюбинского. Директор школы, старый седой представительный человек, произнёс приветственную краткую речь, и речь его мне очень понравилась, говорил добрый умный учитель, превосходно владеющий русскою речью. И мне было приятно, что во главе школы, в которой Дима будет учиться, стоит интеллигентный неординарный человек.
… Через несколько дней после выхода на работу, возвращаясь из мастерской наших художников, я столкнулся в дверях с выходившим из здания Бедняком.
– Что же это ты, Владимир Стефанович, – после того как я с ним поздоровался, сказал он, – жалуешься Гондусову на маленькую зарплату (ага, стало быть, Гондусов всё-таки ему позвонил!). Если тебе мало, пришёл бы, сказал.
«Ну, мерзавец, а сам ты не понимаешь как это мало!» – ругнулся я про себя и сказал:
– Никому я не жаловался. Просто Гондусов спросил, сколько я получаю, я и сказал. Он хотел вам позвонить, но я просил его не делать этого.
Мы разошлись, а я думал: «Интересно, повысит ли он теперь мой оклад? Должен повысить».
Чёрта с два! Я ещё три с лишним месяца проработал у него в филиале – и не подумал повысить.
… Чувствовал я себя после отпуска превосходно, энергия, которой не было у меня все последние годы, прямо кипела, искали приложения силы. И я начал перестройку в отделе. Всё-таки самохронометраж мне что-то дал, я более чётко себе стал представлять, сколько времени требуют те или иные работы, кто из сотрудников недогружен, что мы упускаем, и в соответствии с этим производил изменения, перераспределял обязанности, давал новые поручения, за исключением Лили Король, девицы исключительно добросовестной. Не касался я работы только сектора патентных исследований. Никитенко превосходно справлялся со своими обязанностями, а как и чем кого в секторе загружать – его дело.
Подтолкнули меня к перестройке не только избыток энергии, но и случай всё с той же Клигман. Послал я её по какому-то делу в институт Углеобогащения. И в тот же день Бедняк после обеда вызвал меня:
– Что это у тебя Клигаман среди рабочего дня шляется по магазинам? Я сейчас ехал из города, вижу: Клигман выходит из универмага "Россия"…
– Вот чертовка, я же её в Углеобогащение посылал…
Клигман я конечно за болтание по улицам города отчитал, а в конечном итоге это дало мне повод к пересмотру обязанностей, ей и крыть было нечем, и вообще я так хорошо себя чувствовал, что спокойно шёл на конфликты, чего многие годы старательно избегал, слишком болезненно они на мне отражались.
Итак, Дима наш пошёл в школу, и тут выяснилось, что со зрением у него непорядок. Астигматизм. Не помню, каким образом мы к ней попали, может быть с помощью всё того же Гамачека, но Диму стала вести прекрасный специалист-окулист областной больницы кандидат медицинских наук Серафима Андреевна Гончарова. Она выписала Диме очки и уверила, что при регулярной проверке зрения и корректировке очков можно полностью выправить зрение. Наш мальчик начал ходить в школу в очкишках, да и постоянно носить их. Я поначалу боялся, как бы в школе это не стало поводом для насмешек над ним, но всё обошлось. Серафима Андреевна оказалась права. Зрение у Димы полностью стало нормальным. И именно ей, и только ей Дима этим обязан. Это покажет случай через год или два.
Илюша этой осенью пошёл в детский сад. На этот раз мы поступили умнее, выбрали тот, что поближе в доме на продолжении нашей же улицы следом за "Оптикой". Здесь весь первый этаж занимает детсад завода ОР, но моё вмешательство для устройства Илюши туда не потребовалось. Медсестрой там работала Марченко Людмила Иосифовна, мать Лениной ученицы, уже окончившей училище, так что обошлось без высоких покровителей, – и на этом уровне дела можно делать, если есть знакомые благорасположенные к вам.
Несмотря на особый присмотр за Илюшей Людмилы Иосифовны, он спустя несколько дней простудился и заболел. Такие уж дети у нас – не садиковые, как говорят. Дима тоже в своё время дома бывал чаще, чем в садике.
И пребывание летом на море нашим ребятам не помогло, снова у них постоянно то болит горло, то начинаются затяжные брон-хиты с температурой. Только выздоровеет один, как заболевает другой, Лена совсем измаялась переживаниями за них.
… В конце этого года или в следующем году в угольной промышленностью Украины начались перемены. Давно все считали уже, что в четырёхзвенном управлении шахтами (союзное министерство, республиканское министерство, комбинат, трест) есть, по крайней мире, лишний один элемент. Безусловно, таким элементом было само республиканское министерство, но республиканские власти на устранение министерства не шли, и тогда вместо комбинатов и трестов Минуглепром СССР создал одно промежуточное звено – производственное объединение, в которое вошли примерно по два прежних треста. В результате этих всех перемен ещё один бывший мой подопечный, главный инженер упразднённого треста "Первомайскуголь", Николай Алексеевич, Шальнов поднялся до начальника Технического управления Министерства угольной промышленности СССР. В Москве моих знакомых прибавилось, тех, к кому можно было теперь обращаться за помощью. Но я этой возможностью никогда не воспользуюсь и Шальнову не позвоню.
Зато случайное знакомство в Луганске с новым инструктором строительного отдела обкома (фамилию которого не упомнил, назовём его С.) однажды окажется весьма полезным. Он зашёл в угольный отдел обкома, когда и я туда заглянул, чтобы закрепить знакомство с новым инструктором, Владимиром Ильичём Крамаренко, которого знал по работе его в группе "Освобождения труда" у Мирошниченко. Кстати сам Виктор был назначен начальником областного статистического управления, эта должность позволяла ему почти ежедневно общаться с Шевченко, со всеми последствиями из этого вытекающими.
Итак, в отделе угольной промышленности я разговорился с инструктором строительного отдела С., и как-то сразу мы нашли общий язык, по окончании рабочего дня вместе с ним вышли мы из обкома, шли мимо нашего дома, и я пригласил зайти его в гости. Он зашёл, мы с ним выпили два раза по стопке, пообедали, и знакомство наше этим весьма закрепилось. Года через два С. возьмут инструктором в строительный отдел ЦК Компартии Украины, и связь с ним прервётся, но, как упомянуто выше, однажды она пригодится.
… В конце сентября совершенно для меня неожиданно, мне домой позвонил Турецкий Олег, расспросил, как дела у меня, справился о здоровье, на что я ответил, что здоров как никогда, и столько энергии у меня накопилось, что провожу в отделе настоящую реорганизацию.
За этим звонком вскоре последовал и второй. Олег просил зайти к нему в филиал для серьёзного разговора.
В кабинете Турецкого я узнал от него о переменах, что произошли в филиале за летние месяцы. Бригада ЦК Компартии Украины, проверявшая филиал, пришла к выводам неутешительным: темы исследований были чрезвычайно мелки, не насущно необходимы. Знáчимых самостоятельных работ в филиале вообще не велось, всё сводилось к сбору статистических данных и исходных материалов на предприятиях для исследований по заданию московского института, да писанию справок по заданиям обкома партии. Словом, Текучев, который возглавлял филиал, и назначению которого мы в отделе противились в своё время, работу полностью развалил. Заведующие отделами и секторами, ведущие сотрудники, имея большие оклады[13], занимались чёрт знает чем, в рабочее время подрабатывали ещё и чтением лекций в учебных институтах и, прежде всего в недавно образованном Украинском филиале Института повышения квалификации руководящих работников и специалистов Минуглепрома СССР.
Результатом этой проверки стало увольнение Текучева, который пристроился преподавателем в Машиностроительном институте, и назначение директором Турецкого. Каким образом и кто извлёк его из Днепропетровска, я спросить не решился, да и вряд ли он стал бы распространяться о своих связях с нашим обкомом.
После этого вступления Олег перешёл прямо к делу:
– Слушай, Володя, мне в управлении институтом нужен свой человек, у меня сейчас две вакантные должности учёного секретаря и заведующего плановым отделом. Предлагаю тебе любую из них. Оклад у заведующего отделом без степени двести пятьдесят рублей, у учёного секретаря без степени маловат – сто восемьдесят, но я персональную надбавку до тридцати процентов добавить могу. Это будет рублей двести двадцать, двести тридцать. Согласен ко мне перейти?
Я принципиально согласен, оклад всё-таки больше, и работа, пожалуй, поинтересней, но прошу дать мне время подумать, какую из предложенных должностей мне избрать.
– Ну, подумай, подумай, Володя, – отвечает Турецкий, – но через неделю я ответ должен знать. Только о моих предложениях – никому!
Я, конечно, никому не рассказываю, кроме Лены, и… Первым долгом я отправляюсь к Саше Погарцеву, ему можно доверить, и прошу рассказать, чем занимается заведующий плановым отделом.
– Начальник планового отдела, – говорит Саша, – правая рука директора, всё планирование работ, согласование тем, сроки сдачи, итоги соревнования, поощрения, премии, всё идёт через него, всё директор с ним согласует.
Что ж, в общих чертах обо всём этом я знаю, мне хотелось деталей работы, подробностей, и я вспоминаю о Пазычук.
– Эльвира Васильевна, – спрашиваю я её по телефону, – мне предложена должность заведующего плановым отделом института…
– Где? – живо отзывается Эльвира.
– В Донецке, – вру я, чтобы не выдавать намерения Турецкого.
– В каком институте? Я тоже в Донецк собираюсь перебираться…
– Я не могу пока об этом сказать.
– А-а… – понимающе тянет Эльвира.
– Эльвира, я хотел попросить тебя познакомить меня с тонкостями этой работы, ты ведь на ней, как говорится, собаку съела. Можно придти мне к тебе.
– Приходи, так и быть по старой памяти введу тебя в курс нашего дела.
Мы договариваемся о встрече на завтра, и назавтра я в проектном институте углеобогатительного машиностроения, что расположен возле завода угольного машиностроения имени Пархоменко. Эльвира рассказывает мне всё о работе и мне сразу становится ясно, что с моей нервной системой мне эту работу не потянуть. Много нервотрёпки, надо постоянно нажимать на руководителей подразделений, спорить с ними, ругаться. Всё это было бы ещё ничего до болезни, но сейчас я этого просто не выдержу. Надо поостеречься.
Убедившись, что эта работа мне теперешнему не по плечу, я прихожу к мысли, что надо идти работать учёным секретарём. Его деятельность мне более или менее известна, я с нею сталкивался в Укрниигидроугле, но всё же решаю лишний раз проконсультироваться у учёного секретаря Укрнииуглеобогащения. Тот работает в этой должности уже десять лет. Прихожу к нему, и он подробно вводит меня в круг обязанностей учёного секретаря, это и оценка качества методик исследований, и подготовка заседаний учёного совета, и организация конкурсов на замещение научных должностей, и рассмотрение выполненных работ, и направление этих работ в случае необходимости на рецензирование в научные и производственные организации, и руководство аспирантами и соискателями учёных степеней, и тому подобная деятельность. Со всем этим я в принципе неплохо знаком и работа учёного секретаря не кажется мне такой уже сложной. На прощание мой доброжелательный собеседник даёт мне очень полезный совет: по всем научно-организационным вопросом запрашивай руководящие материалы в юридическом управлении Президиума Академии Наук СССР. И даёт мне адрес и телефоны этого управления.
При очередной встрече с Турецким я даю согласие работать учёным секретарём.
– Ну, вот и хорошо, – говорит мне Олег, – а на должность заведующего плановым отделом я думаю пригласить опытного плановика шахтостроителя Олейника Василия Павловича. Только о нашем разговоре пока – никому. Я ещё должен согласовать все вопросы и новое штатное расписание филиала в Москве с директором НИИТруда. Когда всё решится, я тебе позвоню.
… Работа в Гипроуглеавтоматизации, с которой я мысленно уже распрощался, пока продолжается. Вот и ноябрь, собираемся у строительного техникума на демонстрацию. Как всегда впереди микроавтобус, задрапированный щитами с перечислением достижений нашего института. Сотрудникам вручают лозунги на растяжках, на палках портреты членов Политбюро, причём, как на древнеегипетских росписях, фараон, так и здесь Генеральный секретарь ЦК вдвое, пожалуй, крупнее соратников. Хвалы Брежневу, едва зарождавшиеся в семидесятом году, превратились в бесстыдный открытой своей непристойностью хор подхалимствующих угодников. Противно до омерзения!
..Колонны Ленинского района, после прохождения колонн Каменнобродского, Артёмовского и Октябрьского (официально называемого Жовтневым) районов мимо трибун напротив обкома, приходят в движение на Оборонной и вливаются двумя рукавами в Советскую. При подходе к Советской колонны организаций отрываются, отстают от впереди идущих колонн – тех власти, организаторы демонстрации, подгоняют побыстрей заполнить Советскую, чтобы не было просвета, перерыва при прохождении колонн перед трибунами.
Когда мы подходим к злосчастному повороту, предшествующие уже далеко, и нас заставляют бежать, и люди бегут, запыхавшись, задыхаясь, со своими портретами на перевес, чтобы догнать зад вперёд уходящих. Это меня возмущает до крайности. Демонстрация для меня – это величественность, достоинство, сила и мощь, а какие мощь и достоинство у бегущего задыхающегося потного человека?!
Я не ускоряю шага ни на йоту, не бегу – это унижает моё человеческое достоинство, зато мимо меня рысцой пробегают безропотные послушные люди, вот уже и весь наш институт пробежал, бегут другие организации, за квартал до трибун прекращая свой бег, переводя его на размеренный шаг. Я всё время иду таким шагом, и когда прохожу мимо центральной трибуны, я уже окружён людьми совершенно мне незнакомыми из каких-то чуждых организаций.
Как же пакостно мне лицемерие власти – кричать во всё горло "Слава!.." "Да здравствует!.." и "У-рр-а!..", приветствовать строгую мощь коллективов, сомкнутыми рядами, проходящую мимо них, сделавшей вид, что не знает, какой хаос, бардак и бесчестье стоит в тылу этого шествия, на задворках его, для того только чтоб на миг эту собранность ей, – местным вождикам, – показать. Везде у нас показуха!
После праздников группа заведующих отделами и ведущих специалистов выезжает институтским автобусом на Суходольскую ОФ в Краснодон. Я с ними увязываюсь, любопытно в натуре всё ж посмотреть, как за дюжину лет изменилось обогащение, непосредственно, а не по журнальным статьям и аннотациям, знакомое мне лишь Междуреченске, а заодно интересно узнать, как на практике работает автоматика, созданная у нас в филиале.
На фабрике обходим все этажи, с верхнего, естественно, начиная по ходу движенья угля. Отличия от прошлого есть, не такие, однако, чтоб сразу бросались в глаза. Всё те же грохота, сортирующие уголь по крупности на фракции, направляемые после этого каждая своими путями, крупный уголь – на отсадочные машины, мелочь – на флотацию, шлам на почти такие же центрифуги, что были у нас в Междуреченске. Людей, правда, чуточку меньше, с полу уголь не подчищают: бортики у конвейеров нарастили.
Шагая по лестницам, чувствую себя превосходно, Я здоров. Совершенно здоров. Давно я не был бодрым таким, как в этом году. Казарцевой слава!
Выйдя из здания фабрики, отправляемся в столовую пообедать. Беру первое, второе и кофе, который очень люблю, но предпочитаю обычно ему чай по той лишь причине, что столовский кофе – это просто бурда, замутнённая слегка молоком. Вообще в советских столовых готовят настолько паскудно, что я, часто над этим подсмеиваясь, говорю, что общественное питание превратило меня, жизнерадостного в общем-то человека, в брюзгу.
Именно так.
Но здесь, в столовой ОФ, готовят нормально, и запах у кофе натуральный и одуряющий, поэтому его и беру.
Кофе и в самом деле отличный, я смакую его. Вот и чашка пуста, я встаю и… чувствую в сердце боль немыслимую. Не подавая вида, с трудом до автобуса дохожу. Дома Лена вызывает ко мне скорую помощь. Диагноз – приступ стенокардии, велено на две недели залечь. В больницу я не хочу, лежу дома в кровати, глотаю назначенные лекарства, через две недели боль меня отпускает, я здоров, выхожу на работу. Главный инженер, Башков Михаил Ильич, увидев меня, говорит: «Ну, Владимир Стефанович, больше я тебя в командировку на фабрику не пущу». Я слова его не принимаю всерьёз, я совершенно здоров. Да, здоров – но через день незнакомая тяжесть наваливается на меня. Какой-то стал я тяжёлый, но пока не настолько, чтобы на это серьёзно внимание обратить. И тут меня вызывает по телефону Турецкий: «Всё, Володя, пиши заявление и привози».
Памятуя, что нельзя срываться с работы, пока на другую не принят, я привожу заявление, Олег подписывает его, Пишет письмо Бедняку с просьбой о моём переводе и ставит условие мне, чтобы я договорился в обкоме не привлекать меня больше к работе в бригадах, в командировки с заданиями не посылать, не вызывать к Матяшу. Я вроде об этом ему не рассказывал – откуда он всё это знал? Мне-то всё это, в общем, без разницы, особого прока я от этих поездок не вижу, и я захожу к Галине Сергеевне. Рассказываю ей, что меня приглашает на работу Турецкий, и что он просит отдел меня больше не трогать.
Ершова спрашивает: «А чем вам плохо у Бедняка? На что я ей не отвечаю, что Бедняк платит мне мизерную зарплату, и что у Турецкого получать я буду побольше, а говорю: «Работа учёного секретаря подходит мне больше». Не добавляю и того, что эта работа престижней, как никак, по штатному расписанию учёный секретарь – заместитель директора по методической и научно организационной работе. Звучит?!
– Ну, что ж, раз вы так решили, мы мешать вам не будем, только учтите, что Турецкий очень жёсткий человек, он для достижения своих целей по трупам будет шагать.
Это меня немножко коробит и заставляет задуматься. Вечером того же дня я иду домой к Мозалёву советоваться. Как он посмотрит на мой к Турецкому переход? «А что, – говорит мне Василий, – раз платить будет больше, то есть полный резон». Несколько односторонний подход, но ничего больше от Василия Петровича не ждать не приходится.
Наутро я подаю Бедняку заявление на увольнение по переводу в Украинский филиал НИИТруда.
Он нисколько не удивился моему, казалось бы неожиданному для него ходу, и только сказал: «Что же ты это не вовремя так. Конец года, кого я на твоё место приму? А вакансию в новом году у меня просто снимут».
– Да у вас же есть готовый начальник, – говорю я ему, – Никитенко вполне с отделом управится, вот и назначьте его вместо меня.
Он промолчал, потом вдруг спросил:
– А чем я объясню причину твоего увольнения?
«Ага, – подумал я, – обкома побаивается, как ответить, если спросят, почему Платонов ушёл?» – и сказал:
– Очень просто – уволился по собственному желанию.
– Э, нет, – ответил Бедняк.
И начинается тягомотина, как сформулировать причину расчёта. И так ему не подход, и этак.
Наконец, тягомотина эта мне надоела, я попросил назад своё заявление и вписал в нём перед своей подписью: так как по состоянию здоровья не могу выполнять обязанности заведующего отделом.
Бедняка это удовлетворило вполне, а мне навредить никоим образом не могло.
Итак, 15 декабря я уволился от Бедняка, а 17-го числа приступил к работе в НИИТруда на углу улицы Ленина и проспекта Пархоменко, в том здании, где в 59-м году был совнархоз. Сейчас здание напоминало коммунальную квартиру, где размещалось на этажах несколько весьма серьёзных организаций. Кроме филиала НИИТруда в правом крыле третьего этажа, в здании был и известный нам Ворошиловградуглеснабсбыт (Северинов), и филиал Донгипроуглемаша (Лобасов), и филиал Шахтнии, и отдел Макнии, и – на первом этаже – ещё большой гастроном. Впрочем, об этом, кажется, я уже упоминал. Кроме гастронома, быть может.
В наших помещениях теснота, кабинеты есть только у Турецкого и у Уманского, заместителя директора по научной работе. Вместе со мною Турецкий принимает на работу нового кадровика, Корнийца Григория Кононовича, отставного майора и моложавую, но не молодую отнюдь, женщину Веру в спецчасть. Нам троим Олег выделяет отдельную комнату, а поскольку спецчасть должна быть изолирована, то поперёк комнаты плотники воздвигают барьер, за которым укрывается Вера. Наши же с Корнийцом столы ставят друг против друга у входа в комнату.
Василий Павлович Олейник разместился в плановом отделе, состоящем кроме него из четырёх человек, в том числе и бывший и. о. зав отделом, он же и исполнявший фактически обязанности учёного секретаря до меня. В штатном расписании тогда такой должности не было. Фамилию его я не помню, помню только его вечное недружелюбие ко мне и то, что он упорно называл меня не Владимир Стефáнович, а на венгерский манер Владимир Стéфа-нович, несмотря на то, что я несколько раз его поправлял. В конце концов, я просто перестал обращать на это внимание.
Первые же совещания, которые Олег проводит с руководителями отделов и секторов, показывают, что не все начинания нового директора воспринимаются с пониманием. Кое-кто перечит ему. У Турецкого немало недоброжелателей среди них, многие предложения нового директора по изменению работы филиала встречаются в штыки, особенно отличается зав отделом организации труда Полстянкин. Не было случая, чтобы он не противоречил любому слову Турецкого.
На каждом совещании он в пику Турецкому обязательно по всем вопросам ему возражает. Понятно, что так долго продолжаться не может.
Изменения были крайне необходимы. Недаром же ЦК Компартии Украины летом в пух и прах разнёс филиал.
В самом деле, работники филиала занимались на предприятиях только сбором сведений, требуемых отделами НИИТруда и не входящих в статистическую отчётность, сводили их в таблицы и отсылали в Москву, где эти материалы обрабатывались и из них делались выводы. Такое положение вполне устраивало НИИтруда и Госкомтруд СССР, но совершенно не устраивало республиканские власти, которые желали, чтобы Украинский филиал проводил самостоятельные исследования в экономике Украины.
Стало ясно, что с таким составом заведующих отделами и секторами, с таким учёным советом, в который все они и входили, Турецкому невозможно было воплотить свои намерения резко поднять значимость работ филиала, обозначить вопросы, важные, не знаю уж, для экономики или для руководства ЦК, и начать самостоятельные исследование. Вопрос с кадрами надо было решать. А с кадрами в научных учреждениях дела решаются не так просто, как на предприятиях или в госучреждениях, например, тут научные сотрудники избираются на должности, и уволить кого-либо до окончания срока, на который он избран, почти невозможно, ну, разве кто совершит преступление.
Надо было искать выход из положения.
[1] Высшей аттестационной комиссией.
[2] Тут замечу, что кандидатов не очень хотели и брать, когда стали они быстро плодиться. Кандидату надо больше платить, а общий фонд зарплаты организации не увеличивался, стало быть, надо численность работников в организации уменьшать, а не всякий кандидат сработает за двоих, многие и за одного плохо работали. Так что своих, выращенных в собственном коллективе кандидатов терпели, а чужих брать не хотели, если не надо было срочно заполнить свободное место.
[3] Проектно-технологический институт машиностроения Министерства путей сообщения.
[4] Искривление зрачковой линзы, в результате чего изображение не только не фокусируется на сетчатке, но и вытягивается ещё вдоль какой-то оси.
[5] Аденозинтрифосфорная кислота – участник цикла переноса энергии в организме. Отдаёт энергию клеткам, превращаясь аденозиндвуфосфорную кислоту.
[6] Я механически пишу, говоря о филиале ГУА, разнобой: то филиал, то институт. Да ведь он и представлял собой настоящий проектно-конструкторский институт с более чем четырьмя сотнями сотрудников и лишь номинально подчинялся институту в Москве.
[7] Как говорят, – этот слух мной не проверен, – в Коране написано будто: «Внимательно выслушай совет женщины и поступи наоборот».
[8] Один из членов ЦК Французской компартии, после первого допроса в гестапо брошенный в камеру, повесился там, успев передать на волю записку: не судите меня слишком строго за это, но я не уверен, что на следующем допросе не начну выдавать имена товарищей. От себя добавить могу – пытки бывают невыносимы до потери себя, до потери облика человеческого. Я это сам испытал после ушиба позвоночника, когда меня вытолкнули из автобуса в 1989 году.
[9] В Советском Союзе можно было всё только достать, если заранее, за год-полтора это не было запланировано, да и тогда при том лишь условии, что заявки были приняты министерствами и Госснабом.
[10] Государственный универсальный магазин.
[11] О персональных компьютерах тогда понятия ещё не имели.
[12] Московские городские райкомы по статусу соответствовали обкомам партии.
[13] Госкомтруд СССР (Государственный комитет по вопросам труда и заработной платы), законодатель в области оплаты труда, установил для своего института первую (то есть высшую) категорию по оплате труда. Для сравнения: Укрнииигидроуголь и Укрнииуглеобогащение были институтами второй категории, а Луганскшахтопроект – третьей. Это значит, что остепенённый зав отделом или сектором с десятилетним стажем научной или учебной работы в первом случае получал 450 рублей, во втором – 350, в третьем – 300.
