Кажется, здесь же я покупаю светло-серый линолеум для нашей кухни. В ней деревянный крашеный пол, но доски рассохлись, краска растрескалась, и проступили щели в полу. Это в доме, который сам первый секретарь принимал! Качество строительства, как и вообще всех товаров, падает катастрофически. Ни в Междуреченске, ни даже позже, в Луганске у мамы полы в квартирах не рассыхались, не трескались. Вот и приходится за строителей доделывать всё самому. Расчищаю щели, заделываю их бинтом с алебастром, выравниваю пол почти идеально шпаклёвкой и раскатываю рулон линолеума по нему, приклеивая линолеум клеем ПВА

Очень хочется обставить квартиру. Едем с Леной в мебельный магазин, его перевели с угла Третьей Донецкой, где теперь устроили почтовое отделение, в специально выстроенное большое новое здание с огромным складом за ним за город, на одну остановку дальше бывшего моего института. В магазине и на складе всякая мелочь и ерунда, гарнитуров нет. Возвращаемся ни с чем. Захожу в торговый отдел обкома к Алпатову. Серёжа мне говорит: «Володя, я к торговле отношения не имею. Мне бытовые организации подконтрольны. Торговля – епархия Юли, тебе надо её попросить». Обращаюсь к инструктору Юле, даме неприятной, некрасивой и нелюбезной, ещё бы, она обслуживает только секретарей и заведующих. Отвечает, что ничем помочь мне не может.

Кто-то мне рекомендует обратиться к директору мебельной базы Соркину, я звоню ему, представляюсь. Прошу помочь мне приобрести гарнитур для гостиной. Он уверяет, что гарнитуров у них сейчас нет, что они получают их редко, но что он будет иметь меня в виду. С тех пор я ежемесячно названиваю ему, но дело нисколько не двигается. Ответ один: «Пока нет».

 

… Мозалёву приносят жалобу с ответом в ЦК. Жалуется на Мирошниченко, разоблачая мелкие того махинации и пьянство, сотрудник НИИПИНа некто Кладиев, как узнáю потом, бывший инструктор нашего отдела, уволенный в своё время за то, что скрыл что-то в своей биографии, то ли что на оккупированной территории проживал, то ли что кто-то из родственников его сотрудничал с немцами. Какое всё это к Кладиеву отношение имело? А никакого. Он что, виноват, что немцам столько территории с населением сдали? Но лет пятнадцать назад по инерции сталинской всё это человеку в вину ставилось. Но речь сейчас не о том.

Мозалёв очень ловко жалобу эту спихнул мне. Пошёл к Ершовой, убедил её; она приходит ко мне, говорит: «Владимир Стефанович, вы уже в прошлом году жалобой из НИИПИН занимались, вам и карты в руки, доведите всё до конца».

И не скажешь ей: «Не хочу! Пусть Мозалёв занимается своим институтом». Этого я не скажу, не хочу обострять отношения. Мозалёв бы сказал, он высокого мнения о себе и в обкоме себя уверенно чувствует. И воспринимается это как должное. Почему? Вася с неба звёзд не хватает, наловчился лозунги хлёстко писать, и своих подконтрольных безапелляционно нахально задавливать. Я так с людьми не могу. В этом главная моя слабость.

Захожу к Щедрикову Семёну Сергеевичу, первому секретарю Ленинского райкома Луганска, жалоба-то из его района. Знакомлю с письмом, прошу для разбора этого дела дать мне инструктора, сам, один, разбирать не хочу. С инструктором ухожу на улицу Ленина в институт.

… Процедура обычная. Сидим за длинным столом в директорском кабинете, вызываем жалобщика. Кладиев настроен воинственно, называет свидетелей. Двое из них подтверждают, что провожали Мирошниченко в командировку в Москву, когда его Кладиев отвозил в аэропорт на своей машине. Рассказывают, что в ожидании самолета Виктор Тимофеевич выпил в ресторане аэропорта пол-литра коньяку, затем две бутылки шампанского, затем уже в зале ожидания ещё из горлышка опустошил бутылку коньку, так что в самолёт они вносили его еле тёплого.

Размах Витиной выпивки меня поражает, в это трудно поверить, да и сомнительно, чтобы Витю в таком виде в самолёт допустили, и я спрашиваю:

– Но все эти бутылки выпить вы, конечно, ему помогли?

– Нет, – отвечают, – нам пить нельзя, Кладиев за рулём, а мы на работе…

Прошу изложить на бумаге всё, что они говорили. Пишут, расписываются. Но это меня не убеждает нисколько. Не может человек столько выпить. То есть выпить-то может, но жив не останется.

Далее один говорит, что Кладиев с ним и с Мирошниченко ездил в Лисичанск, опять же таки вёз их на своей машине, на шахту, где бесплатно получили кафель для кухни квартиры Мирошниченко – весь багажник им загрузили. В это можно поверить. Но какой же Виктор дурак, разве можно так ставить себя в зависимость от подчинённых, на такси пожадничал раскошелиться. Вот и стали они требования к нему выставлять, а как только он в чём-то им отказал, так и принялись его шантажировать, а теперь вот и угрозу свою привели в исполнение. И на кой чёрт мне все эти дрязги, всё равно ничего не изменишь, но дело я своё добросовестно доведу до конца, а там пусть секретариат наш решает.

Начинаю вызов свидетелей и прочую канитель…

Но не я один занимаюсь этим делом. К удивлению моему им занимается и председатель партийной комиссии обкома Попов, "честь и совесть областной партийной организации", как его называет Шевченко. Попов вызывает на заседание комиссии меня, Мирошниченко, заместителя областного прокурора и Кладиева со товарищи.

Я докладываю объективно о первых результатах разбора письма и о том, что проверка приведенных обвинений ещё продолжается. Держусь я нейтрально, не занимая ни чьей стороны, поскольку нет уверенности в правдивости обвинений, хотя у Виктора, вероятно, рыльце в пушку.

Кладиев брызжет слюной, приводит новые факты непорядочности Мирошниченко, Виктор всё отрицает. Кладиев снова вспоминает о поездке на шахту за кафелем. Я тут не совсем понимаю, в чём вина Виктора, то есть нехорошо брать что-либо незаконно, бесплатно, но если дают… Не сам же он в чужой карман залезал? Тут уж больше претензий к начальнику шахты, это он нарушил закон. Виктор давление на него никак не мог оказать, он уже не работал в обкоме. Сохранил старые связи и всё. Начальник шахты тут всё добровольно решал… Мелочь всё это. Ну, как у богатого государства не взять?! «Если от многого взять немножко – это не кража, а просто делёжка». М-да, два года работы в обкоме – и я уже законченный конформист. Что поделаешь, все так живут. Нехорошо это, но общество так построено, и все это знают. Лишь бы уголовно наказуемых деяний не совершать, а в разумных пределах… А ведь это всё сделки с совестью, и завыть хочется от стыда, да как проживёшь? Нет нигде ничего, и законно купить, заказать ничего невозможно…

Витя получение кафеля отрицает категорически.

Попов резко набрасывается на Кладиева. Этого я принять не могу. Да, Кладиев, по всему, порядочный негодяй, сначала сообщником был, а потом стал предателем, но ведь не кладиевские поступки мы тут разбираем, мирошниченковы. Попов явно Вите симпатизирует, но нельзя же этого показывать при рассмотрении дела? Тут хоть видимость объективности соблюдать надо всегда – иначе повод к новой жалобе, на пристрастность. Поведение "чести и совести" не укладывается в рамки приличия. Мне смотреть на него неприятно.

Ничего не решив, Попов всех отпускает за исключением меня и зам прокурора. Заместителю он поручает проверить на шахте, отпускали ли кафель, мне – продолжить рассмотренье письма.

Я снова день провожу с инструктором Ленинского райкома, к концу дня возвращаюсь в обком. Звонят из прокуратуры, сообщают, что начальник шахты признался, что приказал отпустить кафель Виктору Мирошниченко, объяснительная записка уже в прокуратуре лежит.

Ловко сработали. Как же это он против себя показал? Ведь, определённо, не ходили по шахте, посёлку, не считали плитки на стенах, с накладными число их не сверяли, не занимались бесполезным этим занятием. Стало быть, чем-то другим его припугнули. Но это меня не касается.

Собираюсь уходить домой, снова звонок, звонит Славик Зотов:

– Володя, ты не можешь сейчас сразу после работы зайти ко мне?

– Хорошо.

Выхожу, иду в облсовпроф, обком угольщиков там помещается.

В кабинете у Зотова сидит Витя Мирошниченко. Я усаживаюсь, а Славик ко мне сразу после приветствия:

– Володя, ты что, Виктора совсем хочешь угробить?

Выходит, Витя нешуточно испугался…

– Ну зачем мне его гробить. Я рассматриваю письмо, и держусь нейтрально подчёркнуто, чтобы не было нареканий в необъективном рассмотрении жалобы.

Мирошниченко успокаивается. Я же предупреждаю его, чтобы в деле с кафелем бесполезно не запирался, себе не вредил:

– Начальник шахты признался следователю, что кафельную плитку тебе приказал отпустить.

– Раскололся таки! – в сердцах выговаривает Мирошниченко. И вдруг предлагает: – Ребята, давайте поедем в ресторан. На квартале Шевченко ресторан "Южный" открылся.

Славик, вижу, не против принять предложение, но я его отвергаю:

– Нельзя, я тогда буду скомпрометирован как проверяющий.

Зотов со мной соглашается, и я с ними прощаюсь.

… Как я не перемогался более месяца, но простуда всё же свалила меня в конце марта. Лена вызвала из лечсанупра врачиху, та, стетоскопом прослушав меня, забирает меня с собою в машину и отвозит в больницу облздравотдела с диагнозом пневмония.

Заканчивают дело Мирошниченко уже без меня. Детали остались мне неизвестными. И какое Виктор понёс наказание. Очевидно, не слишком суровое. Но директорского поста он лишился, потому что филиал НИИПИН был Госпланом закрыт по ходатайству рассерженного Шевченко: «Сколько можно терпеть! Оттуда одни лишь жалобы потоком идут». Однако Вите всё шло на пользу, Ершова, да и Шевченко продолжали ему покровительствовать, и, пробыв года три руководителем особой группы из четырёх человек, созданной по указанию Шевченко в переехавшем в Луганск комбинате "Луганскуголь", он станет начальником облстатуправления – эта должность даст ему прямой выход к Шевченко, а затем после смены Шевченко и к новому первому, Гончаренко, который и пригласит его заведовать отделом финансовых органов в обком партии.

В лечсанупре недели за две температуру сбили до субфебрильной, но сильное недомогание держалось, и ничего поделать с ним не могли. Уровень знаний врачей был невысок, и внимательность медперсонала оставляла желать лучшего, в основном здесь работали люди со связями, жёны областного начальства. Чуть что – сейчас же вызывают для консультаций профессоров из областной нашей больницы.

Здесь же случился у меня первый приступ шейного радикулита, боль адская, ночь, а я лечь не могу, голову ни шевельнуть, ни положить невозможно. Пришлось к дежурному врачу обратиться, к женщине, разумеется, мужчины в терапевты давно не идут, вывелись при Советах из-за низкой зарплаты, как и мужчины-учителя. Так, что лечат нас женщины, и лечат неважно. Врачиха приказала сестре сделать мне укол, сказала: «Это вам поможет». И помогло, я прилёг, и тут у меня в голове и в груди всё замутилось, началась рвота – прекрасный укол!

На другой день мне назначили шейный электромассаж[3]. После десяти процедур я на двадцать лет о неожиданной боли забыл.

Поскольку недомогание и температура не оставляют, мне назначили процедуру мучительную – сдавать желчь для анализа. Позже понял, что они это всем партиийным и советским работникам назначают, поскольку болезни печени и желчного пузыря – профессиональные заболевания этих людей от неумеренного потребления алкоголя. Этим я не страдал, и если бы знал истинную причину, непременно бы отказался от пыточной процедуры. Это надо лежать два-три часа с резиновой трубкой, засунутой через рот и желудок в кишки до самых желчных протоков, пока желчь пойдёт, и четыре порции наберут. А у меня повышенный рвотный рефлекс, это, стало быть, два часа судорожных рвотных в горле движений. Пытка. Я уже дважды ей подвергался, когда в начале и в середине шестидесятых лежал на обследовании, причём совершенно напрасно, так как желчь у меня не пошла, ни одной порции набрать не сумели, только силы все вымотали.

… И, о чудо, после двух часов пытки здесь желчь пошла, набрали одну пробирку, вторую, третью, четвёртую. Всё. Совсем измочаленный, совершенно без сил, но и довольный – не зря пытку терпел – из кабинета добираюсь в палату, валюсь на кровать и до следующего утра не встаю.

Через несколько дней врачиха мне сообщает, что анализы мои потеряли и мне надо заново их сдавать. Вот бедлам!

Подвергаюсь вновь испытанию, на сей раз всё выходит, как в прошлые годы. Все сроки прошли, а желчь не идёт. Тогда кто-то из больных медсестре говорит, что надо ввести по трубке к протокам яичный желток, и сестра с ним соглашается. Я с изумлением думаю: «Причём тут яичный желток, мне ж не желток сдавать надо, а желчь», – но сказать (с трубкой во рту до кишок) ничего не могу. Между тем медсестра просит у больного сырое яйцо, он достаёт его из холодильника, и она, разбив скорлупу и отделив белок от желтка, вливает последний мне в трубку.

Чувствую, как ледяной холод спустился по шлангу, и конечно ничего же не вышло. Да ведь это какой дурой быть надо набитой, чтобы неизвестно зачем желток, да ещё ледяной внутрь человека вливать. Я, если б знал, что он ледяной, ни за что бы ни дался. Холод же спазм проток может вызвать, и тогда никакой желток вообще ни к чему! Зря промаялся. И если раньше ни печень, ни желчный пузырь никогда у меня знать о себе не давали, то после этого случая в правом боку иногда стало неприятно побаливать. Холодом застудили протоку и она, видимо, воспалилась.

Вот такое было привилегированное лечение… Вот такой был персонал, о котором я ещё расскажу. Но зато кормили отлично. Даже индивидуально кормили, но это не всех. За заслуги особые.

Как Кондрашкина, например. Был он председателем исполкома Артёмовского райсовета Луганска, ему каждый день по два ящика апельсинов привозили, и он полными ящиками медсестёр одаривал ежедневно, ну они и старались… Был Кондрашкин среднего роста, но тучен, аппетит у него был мало сказать зверский, неуёмный был аппетит. Каждый вечер ему медсестры на огромной сковороде жарили десяток котлет, на второй такой же сковороде – с верхом картошки, и он в один присест всё это на ночь съедал. Сколько он днём еды поглощал, я не видел. Днем, возможно, когда были врачи, много есть ему не давали, но аппетит у него был болезненным, вероятно. Так вот он, изголодавшись за день, вечером и навёрстывал за день потерянное. А может, он в палате и днём перекусывал, это мне доподлинно неизвестно, он в другой палате лежал. А в нашей палате лежал доктор филологических, что ли, наук, профессор пединститута, чрезвычайно худой, истощённый, если по правде сказать.

И вдруг в одно из воскресений нашего доктора завтракать не зовут, а сестра приносит ему в палату кефир и говорит, что ему врач назначил разгрузочный день, и ничего кроме кефира есть ему сегодня нельзя. На таком вот питании наш бедолага залёг и с постели не поднимался.

Наутро при обходе он пожаловался врачихе, что совсем ослабел после разгрузочного дня.

– Какого разгрузочного дня? – изумилась врачиха.

– Вчерашнего, – грустно вымолвил тот.

 

Тут и мы все подтвердили, чтó сестра ему сказала вчера, и что его вчера ничем, кроме стакана кефира ни в завтрак, ни в обед и ни в ужин не кормили.

Врачиха всплеснула руками:

– Это я Кондрашкину назначала разгрузочный день, сестра перепутала!

Мы все так и легли…

… а Кондрашкин вчера снова на ночь уплёл сковороду котлет и сковороду картошки с солёной капустой. Вот такие дела…

В нашей огромной палате лежало четыре человека, среди них один тип чуть постарше меня, высокий, сложенный хорошо, с холёным лицом, но мне незнакомый, может, откуда из области. Он оказался весьма начитанным человеком. Жизнь впервые свела меня близко с человеком, эрудированным больше, чем я. Это впервые проявилось в разгадывании кроссвордов. Я их сам с институтских лет уже не разгадывал, времени не было, но обычно мгновенно на вопрос отвечал, если кто-либо вопрошал, и мне не было равных, хотя изредка и я пасовал. Этот же знал решительно всё.

Держался он высокомерно и ко мне проникся антипатией сразу, хотя почему – неизвестно. Раз раздражённо сделал мне выговор за то, что я с удовольствием с хрустом зевнул: «Вы ведёте себя в обществе неприлично!» А я то думал, что я в больничной палате… и распустился. Что ж, на будущее учтём.

Появляется новый больной. Всматриваемся друг в друга и узнаём. Это ведь тот преподаватель ХИМАВТа, Бысов Леонид Фёдорович, который в Харькове меня с проектом стенда и с самим "стендом" знакомил. Спрашиваю:

– Какими судьбами к нам?

– Я в машинституте проректором по учебной работе работаю.

Смеюсь:

– Смотрите, как неожиданно пересекаются судьбы людей.

Он улыбается. Вот хорошо, в машинституте теперь у меня свой человек, хотя просить мне и не за кого, но чем больше знакомых на заметных местах, тем лучше.

… Как-то забегает Дима в палату. Это Лена с ним пришла меня навестить. В палаты никого не пускают, все свидания на лестничной площадке или в коридорах поликлиники на первом-втором этажах. Ну, малыш незаметно сумел проскочить. Как же я за ним и за Илюшей соскучился!

Выхожу к Лене, спускаемся на второй этаж, Лена ни разу не упрекнула меня, что залежался в больнице. А вот мать… Мама приходит ко мне и каждый раз начинает мне говорить: «Кто тебя на работе будет держать, если ты так долго в больнице?» Это горькая правда, и слушать мне её неприятно. Я и сам весь извёлся, но что я поделать могу, если меня лихорадит, разламывает, если сил нет ни то, что работать, но и говорить и читать. Впрочем, прочитываю всё же в толстом журнале повесть Юлиана Семёнова "Семнадцать мгновений весны", с первой страницы она меня увлекла, умные диалоги, занимательно, отлично написано.

… Пролежав почти месяц, вскоре после столетней годовщины Ленина, поняв, что улучшения не дождусь, я выписываюсь из больницы и выхожу на работу. Все ребята по случаю столетия Ленина награждены юбилейной медалью, меня среди награждённых нет. Обида невелика, медаль юбилейная, но сам факт настораживает – это первый сигнал, означающий недовольство тем, что болею. Но проходит несколько дней, я окунаюсь в работу и забываю о на миг возникшей тревоге.

… Весна. Май. Зелено, а у меня жалоба на незаконную отгрузку из отвала высокозольного шлама на электростанции с шахты "Горская". Шлам этот зимой добавляли в уголь и засчитывали в добычу.

Извещаю трест и шахту о приезде и выезжаю, делая при этом ошибку. Не догадываюсь взять специалистов по учёту добычи в Укрнииуглеобогащении и в каком-либо постороннем тресте, полагая, что сам во всём разберусь.

В тресте Фокина нет, на хозяйстве главный инженер Шальнов Николай Алексеевич, он даёт мне в помощь начальника отдела обогащения треста, с которым я еду на "Горскую". В кабинете Георгия Семёновича Хрипко, начальника шахты, уже сидят жалобщик и все нужные лица.

Расспрашиваю "писателя", тот рассказывает, что от отвала зимой возвели эстакаду с транспортёром, с которого и подсыпали высокозольную пыль в уголь в железнодорожных вагонах. Называет свидетелей, вызываю их, они всё отрицают, отрицают не то, что этого не было, а что они об этом что-либо знают.

Выезжаем на машине на место. Никакой эстакады, естественно, у отвала нет, и следов никаких зимней деятельности не находим. Но чувствую, так и было, как в письме написано – уж соблазн очень велик.

Возвратясь на шахту, требую документы ежесменного учёта выданных из шахты вагонеток с углём и угля погруженного в железнодорожные вагоны. А также месячные замеры угля на угольном складе. Зимой уголь на "Горской" практически на склад не идёт, после обогащения сразу направляется в погрузочный бункер и в железнодорожный вагон. Если отгрузка будет заметно превышать суточную добычу – это уже зацепка, это повод для дальнейшего поиска. И тут я свою оплошность осознаю, я закапываюсь в бумагах, надо было помощников себе взять. Трестовский начальник – не помощь, он заинтересован, чтобы скрыть всё что было. Бросаю это занятие и прошу принести мне акты замера зольности отгруженного угля. Ага, зольность вдвое выше должной, что уже наводит на подозрение, такой уголь нельзя отгружать, хотя это ещё ничего не доказывает. Но тут мне показывают отчаянные зимние телеграммы с электростанций, в том числе и с нашей Луганской ГРЭС, с просьбой отгрузить любой уголь, даже уголь с повышенной зольностью.

А ч-чёрт! Прихожу к убеждению, что ничего особо крамольного в операции, проведенной шахтой и трестом тут нет. И вообще непонятно зачем тайну из этого делали. За превышение зольности штраф всё равно заплатили; что угольной пылью уголь разбавили, так это же лучше для электростанций, там уголь идёт всё равно на размол перед топками, форсунки туда уже пыль угольную вдувают. На этом прекращаю разбор. В ответе же напишу, что факты, изложенные в письме, названными свидетелями не подтверждены, следов отгрузки шлама обнаружить не удалось, а уголь повышенной зольности был отгружен с согласия электростанций.

С тем и отпускаю автора, хотя и понимаю, что он правдиво всё написал. Но понимание – не доказательство. Доказать же ни он, ни я не смогли.

… Хрипко приглашает после трудного дня выехать на природу. Садимся в его машину вчетвером. Хрипко, Лазоренко Алексей Иванович (парторг с которым мы провели вечер в Киеве в ресторане "Метро"), обогатитель и я.

В лесу на зелёной полянке, полого спускающейся к неглубокому логу, расстелена скатерть, стоит четыре бутылки старого коньяка, на тарелках закуска.

… Приятно понежиться под тёплым солнышком на зелёной траве, приятно маленькими глоточками смаковать хороший коньяк, приятно утолять голод в хорошей компании. Сотрапезники мои выпили побольше, чем я, и языки у них развязались. Вот для этого инструктор и должен с подконтрольными выпивать, ещё два года назад слышал я откровения Мозалёва Василия. И в самом деле, услышишь много полезного, чего в трезвом виде никто бы мне не сказал.

И тут вот обогатитель хитро так намекает, вернувшись к нашему случаю, что мы то с Владимиром Стефановичем всё понимаем, но делу ход давать не хотим. Не прямо так говорит, но только так можно его понимать. Я взбешён: «Это что же, в сообщники, что ли, меня он открыто записывает». Но вида не подаю и ухожу от этой неприятной мне темы. Досадую на себя, не сумел, не сумел доказать, не сумел докопаться!

Пикник закончен, начинаются сборы, все отвлеклись, а возле меня в траве лежат две не распечатанные бутылки КВВК[4]. Что же им пропадать? С досады засовываю бутылки в портфель, который в этот раз почему-то со мной оказался, обычно в командировки с папочкой езжу – хоть какое-то утешение от провальной командировки.

… однако и разнахалились вы, Владимир Стефанович! Такого не было никогда. Со злости на обогатителя, что ли?

… Из горкома звоню Шальнову:

– Николай Алексеевич, я прошу вас поговорить с (называю фамилию), чтобы он меня в сообщники не записывал. Знаю, что уголь из шламохранилища зимой отгружали, но доказать не сумел, тут мой промах, просчёт. Но зачем же дело так представлять, будто я это сознательно делал. В какое положение он ставит меня?

– Хорошо, Владимир Стефанович, я ему объясню, – многообещающе говорит мне Шальнов.

… нехорошо подставлять человека, но дураков надо учить!

… На совещании аппарата обкома перед очередным собранием областного партийно-хозяйственного актива Шевченко вдруг говорит: «Проследите, чтобы во всех выступлениях прозвучала благодарность в адрес ЦК КПСС и лично Леонида Ильича Брежнева».

Я негодую, разумеется, возмущения своего никому не показывая. Что же это такое? То лично Сталина благодарили, а он оказался кровавым тираном, то лично Хрущёва, а он самодур и волюнтарист, пять лет властители новые тихо сидели, ничего не улучшили, экономическую реформу не провели, провалили, в хозяйстве застой – и их за это надо благодарить?! И ещё лично этого вообще бесцветного Брежнева?.. Неужели весь этот бессовестный бред начинается снова?

Я, готовя своих докладчиков, принципиально об указании этом умалчиваю. Очевидно, без всякого сговора это делают и все остальные инструкторы обкома. На собрании партийно-хозяйственного актива ни один выступающий лично Брежнева не благодарит. Были ли благодарности в адрес ЦК, не вспомню, но то, что был саботаж относительно Брежнева, просто било в глаза. Похоже, в обкоме немало работников не приемлют осточертевший безудержный подхалимаж.

… Сидим у Погорелова в кабинете за столом заседаний, как обычно Ершова с торца. Погорелов, стоя, как-то нудно и скучно нас поучает, настолько нудно, что я на мгновения отвлекаюсь на свои в голову забредшие мысли, чего раньше каким-то образом избегал. Очнулся, когда Погорелов сказал: «А теперь обзвоните свои горкомы и тресты и предайте им поручение». Я в замешательстве, я поручения не услыхал и, боясь за себя, боясь, что выполнить его не сумею, вместо того, чтоб подумать, что об этом можно будет спросить у товарищей после, переспрашиваю: «Алексей Иванович, повторите, пожалуйста, поручение». Ах, как он тут взъярился: «Что для вас заведующий помелом, что ли болтает?». Я не сдерживаюсь, резко ему отвечаю на это. Ершова мигом утихомиривает меня: «Владимир Стефанович!»

… Снова по каким-то делам я в Первомайске вместе с Погореловым. Вижу себя вместе с ним в кабинете Гребенникова, они и инструктор ЦК КПСС Сахаров Николай Михайлович, бывший первый секретарь Кадиевского горкома партии, сидят за столом заседаний, я за тем же столом примостился с торца. Сахаров рассказывает о направлениях экономической политики партии, Погорелов мне говорит, чтобы я записывал всё, что он скажет и пододвигает стопку бумаги.

Я начинаю записывать, и тут как на грех кончаются в ручке чернила. Я продолжаю писать, вдавливая шарик в бумагу – по следам потом расшифрую, почему-то не решаясь встать и взять карандаш со стола Гребенникова. Скованность охватывает меня в присутствии Погорелова, с ним по-человечески просто невозможно держаться. И я давлю на бумаге следы. Погорелов замечает это, встаёт, из стакана на столе Гребенникова достаёт карандаш и подаёт его мне.

… опять я в невыгодном свете. Надо постоянно две ручки носить!

… Совершенно неожиданный звонок. Звонит давняя знакомая Эльвира Васильевна Пазычук, работает, как и прежде, начальником планового отдела в Гипромашуглеобогащении, любезно интересуется моими делами. С чего бы это вдруг? Лет семь не встречались. В свою очередь отвечаю коротко, но учтиво. Узнав, что я курирую Лисичанск, говорит:

– А у меня родственники живут в Лисичанске, я часто езжу туда.

– Я тоже там бываю в командировках.

– Знаешь, давай когда-нибудь вместе в командировку поедем туда, – вдруг предлагает.

Я польщён:

– Я не против, поеду, тебя могу подвезти, – хотя понимаю, что не со мной она хочет поехать, а с инструктором обкома партии, но почему бы и не повалять дурака.

Нам часто звонят девочки с телефонной станции, которые от нас заказ принимают. Чувствуется, что не прочь свести с нами знакомство. Ну, мы и начинаем дурачиться, по телефону разыгрываем интрижки, иногда даже назначаем свидания, которые у меня непременно расстраиваются, потому что никакие свидания мне не нужны. У меня одно свидание – с Леной, но почему бы не посмеяться, не пошутить?

… Вышли "Воспоминания и размышления" Георгия Константиновича Жукова. К ним повышенный интерес. Ещё бы – маршал столько общался со Сталиным! Просматриваю Пастуховым купленный том. Первое поверхностное впечатление разочаровывает, очень мало личных впечатлений и зарисовок, том перегружен бесконечным перечислением номеров армий, корпусов, дивизий, полков находившихся на том или ином направлении, в том или ином районе. Решаю книгу не покупать, и так как-нибудь прочитаю. И в тот же день мне звонок. Звонит одна из телефонисток, которая нас обслуживает: Владимир Стефанович, вышли воспоминания Жукова, но их нигде невозможно достать, в магазинах их нет. Не можете ли вы мне помочь?» «Попробую», – говорю.

Спускаюсь к прилавку в углу на втором этаже, где миловидная книгоноша наша раскладывает книги, оставшиеся у неё после разноса секретарям и заведующим. Жуков есть. Покупаю и звоню телефонистке, чтобы за книгой зашла в мой кабинет. Часа через два приходит молодая девица среднего роста, худощавая, невыразительная. Отдаю ей книгу, она расплачивается и, задержавшись немного, как будто ожидая, что я заведу разговор, уходит. Но о чём мне с ней говорить? С такими мне неинтересными девушками даже телефонные дурашливые интрижки не хочется заводить.

 

… Готовится совещание угольщиков, как повысить производительность труда на шахтах, на нём намечено дать выступить Лазоренко, секретарю парткома шахты № 1-2 "Горская". Погорелов посылает меня в Кадиевку в комбинат, чтобы я там с докладом его ознакомился. Лазоренко уже ждёт меня в комбинате в кабинете парторга. Я начинаю читать, очень много воды, длинная история о том, что, следуя давним традициям, сложившимся на шахте ещё с начала тридцатых годов (и далее следует перечисление этих традиций), шахтёры шахты непрерывно повышают производительность труда. Прочитав доклад, я говорю: «Алексей Иванович, ну кому из присутствующих интересна ваша история, совещание ведь деловое, оставьте вступительную фразу и сразу за ней переходите к тому, как, какими способами, благодаря чему на вашей шахте удалось повысить производительность труда в последние годы. Вот тут надо подробней, не просто статистику дать, что было и что стало теперь, а именно как этого вы добились, какими приёмами, какой механизацией и т.д. и т.п.

Соглашаясь с последним, Лазоренко артачится и не хочет историю убирать. Мне надоедает с ним препираться, и я соглашаюсь: «Ладно, но сократите её раза в три», – в конце концов, за доклад он сам отвечает.

Лазоренко тут же садится переделывать свой доклад. К концу дня в комбинат приезжает и Погорелов, он будто опекает меня. Читает доклад и говорит:

– Историю всю убрать, никому это не нужно.

Я подхватываю:

– На том же самом и я настаивал, он не хотел соглашаться, еле уломал его эту часть сократить.

Странно, но с Погореловым он не спорит, молчит. Впрочем, что же тут странного. Ещё в Междуреченске было замечено, что с человеком мягким спорят до хрипоты, волкодаву не смеют перчить. Погорелов не волкодав, но безапелляционен, и этого вполне достаточно.

Ему виднее, конечно, он в аппаратные игры играет с младенческих лет, знает, как начальству понравится. Ершова как-то выразилась почти восхищённо: «Алексей Иванович прекрасно знает аппаратную работу, не то, что Гондусов, который из отдела пытался руководить».

Кошмар, и это после нескольких недопустимых провалов! Как он работает?! Что не зайду – названивает по телефону и устраивает свои личные дела или дела своих знакомых…

… Снова Шевченко настаивает, чтобы в речах звучали за всё (не называя, что это всё!) слова благодарности ЦК КПСС и лично Леониду Ильичу Брежневу. Снова от этих слов передёргивает меня, и снова никто в выступлениях благодарения Брежневу не произносит. Это вселяет надежду, что не потеряно всё, что люди культами сыты по горло, но долго ли этому напору наглому сверху люди сумеют противостоять? Эх, если бы массово на партийных собраниях эти стремления заклеймили. Но на партийных собраниях этого не обсуждают, а когда до них дело дойдёт будет поздно. Так обычно всегда получается.

… К нам с Пастуховым заходит Ершова: «Александр Фёдорович приглашает на воскресенье нас к себе в гости».

С утра в воскресенье нас ожидает присланный Гондусовым микроавтобус. В Красный Луч едем мы, четверо инструкторов работавших с Гондусовым, и Ершова. Часов в десять в ясный летний солнечный день мы въезжаем в тихую улочку в центре этого уютного городка. Останавливаемся у калитки в высоком, в рост человека, сплошном дощатом заборе, над которым свисают на улицу ветви яблонь, вишен и слив. Из калитки выходит к нам Гондусов и заводит во двор. Во дворе большой дом, цветы, за ними небольшой огород и довольно обширный сад, соток двадцать, не менее. Александр Фёдорович показывает нам комнаты дома, кухню, гостиную, свой кабинет. Всё отделано и обставлено очень богато, со вкусом. О таком доме я мог только мечтать!

«Здесь жил до Гондусова Майборода», – говорит Пастухов, когда Гондусов покидает нас на минутку. Майброда – это бывший первый секретарь Краснолучского горкома партии, которого в Киеве ребята прочили в заведующие нашим отделом вместо Гондусова, но которого сделали председателем областного комитета народного контроля.

… да, неплохо быть первым секретарём.

Александр Фёдорович возвращается к нам и проводит в сад, где под деревьями накрыт стол, вокруг которого хлопочет его жена. Так красиво…

Над нами листья шумят, солнышко греет, на нарядном столе вся гамма цветов и бутылки армянского коньяка с золотистыми этикетками.

Целый день мы проводим в этом саду. От других отделившись, я брожу с Гондусовым по тропинкам под вишнями. Александр Фёдорович мне жалуется: «Всё было бы хорошо, да Манжула со мной не считается, а я всё же третье лицо в комбинате. Видя это, и подчинённые в комбинате моих указаний не выполняют, и начальники шахт. Приезжаю на шахту, вижу там непорядок, пытаюсь его устранить, меня слушают, но не делают ничего. Тяжело так работать».

… Вскоре слушаем на бюро отчёт обоих угольных комбинатов. Только вместо начальников вызваны заместители их по производству. Слева впереди перед столом членов бюро представитель комбината "Ворошиловградуголь", справа – Гондусов от комбината "Донбассантрацит". Шевченко поднимает Гондусова, перед тем на столике лист с отпечатанным текстом. Он говорит, заглядывая в этот текст. Шевченко прерывает его: «Александр Фёдорович, ты же умный человек, почему же по бумажке докладываешь?» Гондусов, на секунду смешавшись и покраснев, отодвигает листок, и продолжает. А я возмущён этой придиркой. Перед тем представитель второго комбината текст, глаз не отрывая, читал, и ему замечанья не сделали.

 

… На предприятиях области работает бригада ЦК Компартии Украины. Когда проверка закончена, и записка бригадой составлена, инструкторы ЦК зачитывают её Шевченко. Владимир Васильевич на это чтение приглашает весь аппарат. Вначале идут общие фразы об успехах достигнутых промышленностью области в выполнении постановлений ЦК КПСС и ЦК Компартии Украины, потом следует: «Вместе с тем, на предприятиях области имеются существенные недостатки в работе» и начинается перечисление всех выявленных бригадой нарушений технологии, срывов производства и поставок, несоблюдения требований к качеству продукции, противозаконных действий отдельных руководителей. Шевченко слушает, согласно кивая головой: всё так и есть. Но когда читающий доходит до места: «На тепловозостроительном заводе имени Октябрьской революции имеют место недопустимые безобразия в расходовании средств. Бригадой ЦК установлено, например, что только начальник отдела снабжения в течение прошлого года получил в качестве премии тридцать месячных окладов…» – Шевченко останавливает его:

– Я прошу это место из записки изъять.

– Как изъять? – вскидываются все три цековских инструктора.

– Очень просто – изъять, или я буду ставить вопрос о работе бригады в ЦК, – раздражённо говорит им Шевченко. – Всем прекрасно известно, для чего дают премии отделам снабжения, когда производство на грани остановки из-за непоставки комплектующих изделий. Начальника отдела снабжения посылают с ящиком коньяка, и он быстро решает этот вопрос на смежном заводе. И в ЦК это знают не хуже меня.

Инструкторы препираются ещё пару минут, но В. В. не отступает от требования, и они вычёркивают этот вопрос.

А я в изумлении. Я всё это знал, знал, что и ящиками конька дело не ограничивается, в ход идут и ковры, и кое-что позначительней. Но что об этом знают в ЦК, что с этим смирились, что это стало чуть ли не узаконенной практикой – это для меня новость. Какое же это плановое хозяйство? Это уже не хозяйство, не экономика – это бедлам.

… В конце мая Дёмин передаёт приглашение управляющего трестом "Кировуголь" на пикник. Лена, как обычно, от поездки отказывается. Беру с собой Диму, и вместе с ребятами из отдела и секретаршей Еленой Николаевной выезжаем на микроавтобусе, присланном за нами. На зелёном пригорке в лесочке расстелена скатерть, нас уже ждут. Перекусив, начинаем гонять по поляне футбол, не разучился ещё по мячу попадать. Однако я довольно быстро устал – сказывается длительное отсутствие тренировок. Идём с Димочкой прогуляться в лесочке, выходим к ставку с крутыми глинистыми берегами – нечего думать спуститься к нему. По ставку плывёт утка. Дима только на картинках утку видал. А сейчас она живая плывёт к берегу к нам. Дима подбирает с откоса комочки земли и швыряет в утку, она отплывает, он доволен. День на воздухе, на природе хорош. Только и впечатлений!

… Перед домом весной высадили кусты роз. По-над тротуаром напротив нашего окна во дворе зацвели удивительно красивые чайные розы. Двор весь засажен липами и кустами жасмина, есть две ивы и маленькая шелковица. А вот снаружи нет ничего, кроме лужайки. И я уже думаю, как зеленью её оградить. Уже тепло, говорят сажать в это время нельзя, но я решаю попробовать. Прохожу мимо котлована, вырытого под следующий обкомовский дом, и вижу на борту его крупные кусты дикого винограда с длинными плетями, возвращаюсь за инструментом и, орудуя ломом и топором, вырубаю под двумя кустами этого винограда два больших куба земли вместе с корнями, перетаскиваю их под лоджию и водружаю виноград в ямы по краям её. Заодно, таким же манером найдя сирень за нашим двором у домов, предназначенных к сносу, из которых уже выселены жильцы, пересаживаю под окно здоровенный куст сирени, не забывая поливать регулярно. И всё сразу же принимается на новом месте и начинает расти.

Осенью собираюсь высадить деревья и перед лоджией, и хотя и далёкий тротуар тоже живой изгородью кустарника от дома отгородить.

… Погорелов на совещании у себя говорит, что возле Донца решено устроить базу отдыха обкома партии. Что уже многие отделы поставили там себе домики, нам тоже надо об этом подумать. Но думать нам не приходится. Тут же Погорелов снимает трубку и соединяется с секретарём какого-то горкома, просит помочь изготовить домик для базы отдыха. Через несколько дней он говорит, что домик уже установлен на месте, и желающие отдохнуть возле Донца могу в любой момент взять ключ у него… Но это как-то ни у кого не получается. Просто туда не доедешь, а машину искать…

… Приезжает Матяш по письму в ЦК КП Украины. Пишут, что начальник комбината "Донбассантрацит" Манжула сорвал строительство детского сада, снял со строительства бригаду рабочих и направил на ремонт своего дома-особняка. Письмо подписано секретарём и членами парткома строительного управления, и поэтому инструктору ЦК поручено самому разобраться с жалобою на месте. Манжула забирает с собой Пастухова, который курирует комбинат, и уезжает с ним в Красный Луч.

Возвратившись из командировки, Алексей Петрович рассказывает: всё так и было. Снял бригаду, устроил в своём доме ремонт. На ремонт потрачено тридцать пять тысяч рублей (тут мы ахнули – семь "Волг"!), двери все полированные, трубы из нержавейки, кухня, ванные комнаты, туалеты в импортном кафеле до потолка. Матяш доложит в ЦК, как там решат.

… как там решили, нам неизвестно, но Манжула из этого дела вышел цел, невредим. Пожурили только, наверное. Свой человек. Номенклатура.

Все решают свои собственные дела, используя служебное положение. Наш великий знаток аппаратной работы, Погорелов Алексей Иванович, как ни зайду к нему в кабинет, вечно крутит диск телефона, звонит, просит что-либо для себя или близких, или знакомых, кого-то устраивает. Вот и сейчас звонит в машинститут: «К вам в этом году будет поступать (имя рёк) на факультет (факультет называет), прошу обратить на него внимание». Ишь как! Прямо не просит, чтоб протеже его приняли, но понятно ведь каждому, что надо делать, если обком просит внимание обратить.

Вроде не сказано ничего. Прошу обратить внимание. Но это воспримется как приказ принять поступающего в институт, в сделку с совестью вовлекут ректора (или проректора), экзаменаторов – не с этого ли начинается разложение? С этого, с этого, как и с наших обедов, коньяка, аккумуляторных ламп…

… Сижу, пишу какую-то справку, вдруг врывается ко мне Погорелов, говорит раздражённо:

– Владимир Стефанович, где вы бродите, целый час не могу до вас дозвониться.

Я удивлён:

– Я нигде не брожу, с утра ещё из кабинета не выходил. Никаких звонков не было, – и добавляю, подумав, – видно аппарат неисправен. Вы по какому телефону звонили?

– По городскому, – Погорелов остывает.

Звоню по телефону монтёру, прошу проверить городской аппарат. Он приходит, разбирает коробку и вытаскивает из-под молоточка под чашечкой туго свёрнутую бумажку. Чёрт, а я и забыл! Это же Турецкий мне её заложил, чтобы звонок под ухом при наборе не звякал. Турецкий, уходя из отдела, забрал свой аппарат, и я на линии остался один, а звонки ко мне то не проходили. Я звонил по обоим своим аппаратам, а ко мне только по угольному телефону могли. Вот ещё незадача… Хорошо, что по городскому мне почти никто не звонил.

… Пастухову снова поручено подготовить вопрос на бюро почему-то в тресте "Кадиевуголь", хотя этот трест не его, меня придают ему в помощь, и мы выезжаем на шахту "Вергелёвская". Обычный серый посёлок силикатного кирпича, приземистое здание шахты. Выйдя из кабинета начальника шахты, обходим шахтный двор, и сразу же натыкаемся на вопиющее разгильдяйство: вагон железобетонных шахтных затяжек разгружен у рельсов к угольному складу впритык, и бульдозер, сгребая уголь, топчется по ним, ломая их пополам, кроша в мелкое крошево, державшееся лишь на прутках арматуры. «Вот тебе и факт прямо в справку», – обращаюсь я Алексею. «Да за одно это начальника шахты надо снимать!» – отвечает мне он. Увы, снимать или не снимать, решаем не мы.

Живём мы в комнате общежития в шахтном посёлке, вечером бродим по улицам. Недомогание моё, не излечившееся в больнице, продолжает меня угнетать, я совсем разболелся. Алёша, видя моё состояние, советует пойти к здешнему врачу, и наутро мы с ним отправляемся в больницу, новое одноэтажное здание, но такое же серое, как и всё в этом плоском пыльном посёлке. Входим в кабинет главврача. За столом молодой человек с жестами решительными, энергичными. Представляемся. Знакомимся. Я к нему с жалобами на своё самочувствие. Он предлагает послушать меня. Тщательно выслушивает меня стетоскопом, выстукивает, но никаких признаков заболевания в лёгких и бронхах у меня не находит. Обыкновенный фарингит. Выписывает мне лекарство, после чего разговор переходит на общемедицинские темы. Главврач жалуется, что вот построили большое новое здание больницы, но совершенно нет оборудования для обследования, и рабочие с ближайших шахт по любому случаю вынуждены ездить в Кадиевку или даже в Луганск. Не могли бы мы помочь достать оборудование хотя бы для рентгеновского кабинета. Мы отвечаем, что помочь ему не в наших силах, но обещаем поговорить с инструктором, отвечающим в обкоме за медицину. Быть может, что-то и можно будет выпросить для шахтной больницы.

Возвращаемся в обком, садимся за написание справки. Пишем абзацами, затем их соединяем различными способами, клеим, режем и переклеиваем. Это обычный способ при спешной работе. Я уже так к нему приучился, что с огорчением обнаруживаю: я не могу продумывать построение справки доклада логически от начала и до конца. Полностью потеряна способность мыслить и писать сразу начисто. Сейчас бы я, наверное, вступительное сочинение не написал. Только изложив одну фразу на бумаге, придумываю другую. Иначе ничего на ум не идёт. Не приспособлен мой ум к такой сногсшибательной, сумасшедшей работе. Но чувствую себя уже в обкоме уверенно, всякая мелочь теперь не ставит меня в тупик, научился вертеться и выходы из положения находить.

… Приходит ко мне редактор из отдела информации Углеобогащения, Борис Пипко, невысокий плотный еврей лет сорока небольшим с синими от густой щетины щеками, я с ним, как и со многими другими редакторами, во время редактирования сборника "трудов" познакомился. Просит меня: «Владимир Стефанович, в Гипроуглеавтоматизации освободилось место заведующего отделом научно-технической информации, не могли бы вы мне посодействовать получить это место». Однако! Я бы никогда к малознакомому человеку с такой просьбой подойти не решился. Но я помочь ему не могу, институт курирует Пастухов, да и никогда б не решился я рекомендовать человека, не зная, какой он работник. Одно дело Евграфов, который, знал я, в грязь лицом не ударит, работник кропотливый, дотошный. А так… Отделываюсь от него ссылкой на Пастухова. Но к Пастухову он не идёт. Понятно, его он совершенно не знает.

… Третий день мучаемся со справкой, наконец, из бесформенного набора фраз начинают вырисовываться согласованные контуры, дело идёт на лад. И тут меня вызывает к себе Погорелов. Я вхожу к нему в кабинет, он предлагает мне сесть за стол заседаний, сам садится за этот же стол лицом ко мне, смотрит на меня с любопытством и спрашивает:

– Владимир Стефанович, у вас нет никак их предчувствий?

– Абсолютно, – отвечаю я.

– Секретариат принял решение вернуть вас в институт. Я звонил Сереченко, он согласен принять вас руководителем группы.

Удар неожидан, сколь мама к нему не готовила. Земля рухнула у меня под ногами. Но отвечаю мгновенно:

– В Гидроуголь я не пойду. В Гипроуглеавтоматизации, кажется, есть вакантное место зав отделом научно-техничес-кой информации… (Во время Пипко подсказал).

– Хорошо, я позвоню Бедняку.

Да, не так ожидал я уйти из обкома. В горкомовские секретари я не метил, уезжать из Луганска не собирался, не в теперешнем моём состоянии, не с теперешнею работоспособностью ответственность на себя за что-либо серьёзное брать, но на уровне зав отделом в облисполкоме или в облсовпрофе надеялся зацепиться. И только же почувствовал себя в обкоме, как рыба в воде, только начал не бояться ответственности – и надо же! Как скажет, сокрушаясь, спустя лет пятнадцать восьмидесятилетний председатель Совмина Тихонов в начале горбачёвской сокрушительной перестройки, теперь бы только работать, а его на пенсию отправляют…

Я уже хорошо уяснил, что надо как-либо выделиться, чтобы тебя заметили, и я перебирал в уме способы, как это сделать, – времени не хватило. До сих пор проявить себя не сумел, работал вполсилы, голова во второй половине дня совсем не работала.

Но каков Алексей Иванович?! Любопытно, видишь, ему, перед тем как оглушить человека, поинтересоваться, нет ли предчувствий? Хорош!

Возвращаюсь к себе, говорю Пастухову:

– Всё, Алёша. Я в обкоме уже не работаю.

– Вот чёрт, – ругается он, – не мог до бюро подождать!

Понимает, что я уже не работник.

Собственно как ни неприятен мне этот сюрприз, но что меня в самом деле страшит, так это то, как моя психика к стрессу этому отнесётся, не ответит ли срывом хрупкого равновесия, поддерживаемого снотворными, не сорвётся ли сон, не буду ли болезненно переживать. Но опасения эти, к счастью, напрасны. Я спокоен, и сон с таблеткой успокаивающего лекарства нормален.

… В этот ли раз или это было в иной, Погорелов мне рассказал, что предлагал меня на должность директора Ворошиловградского центра научно-технической информации (Дома Техники), но у Азарова был туда свой кандидат, и Азаров же предложил вернуть меня в институт к Сереченко.

… За время работы в обкоме я наснимал множество роликов киноплёнки, но заниматься ею мне было некогда. Теперь, когда дни моего пребывания в Белом доме уже сочтены, я начинаю спешить. Звоню к главному инженеру облбытуправления, спрашиваю, могут ли где-либо плёнки мои с хорошим качеством проявить. Мне рекомендуют мастерскую возле квартала Гаевого, говорят, что сейчас туда позвонят. Чтобы добросовестно сделали.

Я отвожу плёнки туда, и дня через два мы дома уже смотрим фильмы. Проявлено хорошо, грязи нет.

… Да, до ухода из обкома мне предстоит масса дел, что задумал по обустройству квартиры. Надо сделать столик со шкафчиком под мойку на кухне, надо рейки с пазами заказать под стёкла на лоджии, козырёк там устроить, чтобы дождевая вода по стенам в лоджию не стекала, нужно пол в подвале настлать и полки устроить. Всё это я намерен сделать был капитально, уже все чертежи с размерами изготовил, а вот до конца не довёл, теперь в оставшиеся дни надо успеть всё наверстать.

В один из дней на микроавтобусе уезжаю в Лисичанск, на шахту, что стоит сразу за насыпью, под которой дорога проходит, там есть прекрасная столярная мастерская. Прошу начальника шахты в течение месяца изготовить по моему эскизу стол-шкафчик под мойку, с двумя дверцами и полочками в одном отделении и два бруса-рейки из дуба с четырьмя пазами для стёкол, которыми думаю лоджию от улицы отгородить. От него набираю номер директора стеклозавода, бывшего второго секретаря у Пантелеева, спрашиваю, нельзя ли вырезать для меня четыре листа рифлёного стекла размером два метра на метр для лоджии. Он обещает.

Справившись с этой задачей, на обратном пути заезжаю на "Горскую", прошу Хрипко сделать мне полки для подвала, нарезать толстых брусьев-балок и досок (сороковок) для пола в подвале.

Он приглашает меня пообедать, в кабинет в столовой приходит парторг Лазоренко. Я себя чувствую самозванцем – неприятное ощущение, хотя я ещё из обкома и не уволен. Хрипко налил в рюмки коньяк и спрашивает шутливо, так за что же мы выпьем, по какому поводу?

– Повод есть, у меня сегодня как раз день рождения, – выбалтываю я для себя неожиданно.

– Так что ж вы молчали, – восклицает Хрипко и что-то говорит Лазоренко.

Тот выходит и сразу же возвращается. Обед подходит к концу, и тут приносят мне сувенир: отбойный молоток, воткнутый в глыбу угля на мраморной прямоугольной подставке. И по бледно-серому мрамору наискось каллиграфически тушью написано: Владимиру Стефановичу в день рождения 6 июня 1970 года.

Благодарю за подарок, а самому не по себе. Если бы знали, что из обкома я ухожу, вряд ли бы такими любезными были. А я веду себя, как вор, который пытается ухватить в последний миг то, что может.

Вообще весь этот день мне прескверно, нехорошо это, что делаю, а не делать нельзя, всё, что задумано мною, не купишь и нигде не закажешь, хотя и задумана сущая ерунда. Се ля ви! Проживите-ка с принципами при социализме! Как это у Бродского: «Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав, очень трудно…»

В отделе Вася Мозалёв вручает мне раздвижную пластиковую удочку северодонецкого производства со спиннинговой катушкой, можно было б подумать, что меня на пенсию провожают рыбку ловить, если б Вася не вручил по удочке и всем остальным нашим ребятам, он по случаю выпросил их у секретаря тамошнего горкома для нас.

И уже в начале июля Погорелов мне сообщает:

– Я говорил с Бедняком, он примет вас зав отделом.

… ещё бы не принял!

– Алексей Иванович, нельзя ли мне до расчёта сходить в отпуск.

– Вообще-то это не принято, – отвечает мне Погорелов, – но я попробую переговорить со Шкловским.

Всё же он по-божески со мной расстаётся. Через несколько дней он мне говорит, что на мой отпуск получено согласие руководства, и я пишу заявление, в то же время закидывая ещё одну удочку, понимая, что к Шкловскому идти за путёвкой – это была бы уже наглость:

– Алексей Иванович, вы рассказывали о шахтёрском профилактории в Антраците, нельзя ли мне с женой и сыном провести отпуск там?

Погорелов накручивает диск телефона, звонит первому в Антрацитовский горком партии и, после разговора с ним, говорит: «Подъезжайте завтра с утра с семьёй прямо в горком, там всё устроят».

Звоню Северинову, он даёт мне "Волгу" назавтра до Антрацита. Звоню домой Лене, она уже в отпуске, сообщаю о завтрашнем выезде, очевидно, предварительный разговор с нею был.

Получаю зарплату и отпускные, во второй половине дня Погорелов вызывает меня к себе, там уже все наши ребята и Ершова. Погорелов предлагает выехать за город, заодно и посмотреть базу отдыха обкома, на которой никто ещё не удосужился побывать, и там устроить мне прощальный ужин. Галина Сергеевна собирается пригласить на пикник Бедняка, чтобы сдать меня с рук на руки, как говорится (это было бы здорово!), но Погорелов останавливает её: «Не надо в наши обкомовские дела чужих посвящать».

По хорошему мне бы надо съездить к Бедняку, договориться об условиях, но мне этого делать крайне не хочется. Сразу уж явлюсь к нему после отпуска, пока же из обкома я не уволен.

Вечером после работы отправляемся в сторону Николаевки, въезжаем в неё и в центре поворачиваем налево. За селом лес небольшой, ограждённый сеткой, натянутой на железобетонные двухметровые столбики, за сеткой на земле прямо домики с двускатными крышами стоят полукольцом, скворечни не домики, малюсенькая комнатка с окошком и дверью и узенькая верандочка пред ней. И это база обкома! Недаром никто не ездил туда. Но справа от них на каменном высоком фундаменте деревянный домик приличный вполне, крыльцо, прихожая с окном, в которой можно поставить кровать, кухня и комнатка о двух окнах, в ней свободно разместятся две-три раскладушки.

– Это дом отдела, – с гордостью говорит Погорелов, презрительно посматривая на скворечни, поставленные другими отделами.

Наш дом вполне пригоден для непритязательного жилья, но двор не устроен, в центре куча песчаника-плитняка, завезённого для того, чтобы вымостить дорожку вдоль домиков – иначе в дождь будет грязь непролазная. Но пока дальше кучи дело не сдвинулось.

Осмотрев базу отдыха, ребята разводят костёр посреди зелёной лужайки перед ней и в трепете пламени в наступающих сумерках пьют за мою удачу. Делаю вид, что не замечаю иронии положения, выпиваю стакан. Ничего не скажешь, удача – из обкома в институт на отдел!

Наутро севериновская машина увозит нас с Леной и Диму в Антрацит. В горкоме перового нет, но второй в курсе дела, и уже на горкомовской машине нас увозят к Нижнему Нагольчику, в места, описанные Чеховым в его повести "Степь". Плоскогорье изгибом с севера на запад и далее на юго-восток уходит вдаль в Ростовскую область. По пологому склону машина спускается к четырёхэтажному зданию, что стоит в конце спуска на правой руке. Корпус внешне великолепен, такой же, как новое здание санатория в Ялте, в "Днепре", с той лишь разницей, что здесь столовая пристроена прямо к торцу, и пройти в неё можно по коридору.

Директор оповещён и отводит нас в угловую палату на втором этаже, которая как двуместный номер в хорошей гостинице имеет свой туалет и ванную комнату с ванной и душем. В просторной лоджии стоят два плетёные кресла и плетёный же стол, и вид из неё открывается на изгиб плоскогорья залитого солнцем, на низину с лесом тянущимся полосой вдоль обоих берегов Нагольчика и на длинную аллею старых деревьев от профилактория до пруда на реке, очертаниями своими похожем на озеро.

В этом степном тихом зелёном краю проводим мы двадцать четыре дня безмятежно. Загораем немного, купаемся в озере, я пробую с Димой ловить рыбу в заводях под ивами на Нагольчике, но у меня не клюёт. Или наживка не та, или рыбы там нет, и я это занятие бросаю. Как-то к вечеру возле озера встречаем певицу Галину Мурзай, солистку нашей филармонии, Народную артистку Украины, я приглашаю её и Лену прокатиться на лодке. Предвкушая удовольствие, налегаю на вёсла, Дима в восторге, но Лена не очень; когда пристаю, оказалось, её укачало. Вот беда. Скольких же удовольствий она лишена!

В один из вечеров заходим с Леной к директору по какому-то делу, он в кабинете с одним из сотрудников выпивает, приглашает нас обоих к столу. Лена от выпивки отказывается, я с удовольствием выпиваю две рюмки водки, чувствуя опять себя самозванцем, я ведь только числюсь в обкоме пока, и если б знали об этом то не "удостоили б чести такой".

В середине августа горкомовская машина отвозит наша семейство домой, и я выхожу на работу в обком. Несколько дней, до бюро, выполняю мелкие поручения, наконец, бюро принимает постановление относительно моей персоны: освободить от обязанностей инструктора в связи с переходом на другую работу.

В тот же день я выезжаю в Лисичанск. На шахте шкафчик под мойку готов, рейки ещё не нарезаны, будут готовы завтра к утру. Я еду к Тихонову в горком договариваться о ночлеге. Николай Семёнович мне говорит: «Зачем вам душиться ночью в гостинице, отдохните лучше на базе отдыха "Новодружеской" на Донце». Я соглашаюсь, и мы едем на шахту. Нас встречают начальник, парторг, после короткой беседы приходит должный сопровождать меня человек, передаёт шофёру свёрток, который тот прячет в багажник. На шахтной машине, петляя на откосе, мы спускаемся к лесу возле Донца. Едем по грунтовой дороге между лесом и берегом и выезжаем к дюжине маленьких домиков по-над пляжем на изгибе реки. Домики точно такие, как у отделов обкома у Николаевки, но на одну ночь для одного человека неплохо совсем.

Шофер достаёт свёрток, сопровождающий вручает его мне, говорит с подошедшим сторожем базы, и машина уходит.

 Сторож отводит меня в первый домик, по дороге рассказывая, что сейчас база пуста, в субботу лишь обычно приезжают шахтёры. В домике стол, два стула, кровать со свежей постелью – что надо ещё человеку у леса возле реки. Солнце уже на заходе, когда я выхожу на пустынный пляж. Широкая полоса песка дугой огибает струящуюся водную рябь, носом в песок уткнулись три лодки, бечёвкой привязанные к маленьким колышкам, высунувшимся из земли. К невысокому обрывистому противоположному берегу подступают сосны, там начинаются знаменитые в области Кременские леса.

Солнце цепляется за верхушки сосен, бросая косые лучи свои на безлюдные пляжи, а я бросаюсь в воду Донца и плаваю, плаваю до изнеможения. Наплававшись, я обтираюсь насухо полотенцем и возвращаюсь в свой домик. Солнце уже зашло за деревья, сумерки посинели, и ко мне пришёл сторож с большой сковородой подрумяненной жареной рыбы. Он успел её только что наловить на другом берегу в озерке-стари-це, бывшем русле Донца, заполнявшемся вешними водами. Рыбы там, говорит, видимо, невидимо. На сковороде штук пятнадцать крупных, не короче ладони рыбёшек, и всё разных пород от плотвы, карася, голавлика, карпа до хищницы-щуки. Я разворачиваю свёрток, что мне передали, там бутылка "Столичной", буханка хлеба и круг копчёной колбасы. Всё что надо для пикника на природе.

Я приглашаю сторожа разделить со мной ужин, он приносит два чистых стакана, и мы распиваем бутылку в пропорции один к полутора в пользу сторожа. Он от рыбы отказывается категорически, утверждая, что она ему надоела, и закусывает хлебом и колбасой. Я же должное отдаю нежной речной рыбе, вся она хороша независимо от вида, только щука мне не понравились – суховата…

Утренняя заря занялась, солнце первыми лучами вверху степь осветило, на воду и берег легли длинные тени от леса, а я уже на ногах. Сторож отвязывает лодку, я сталкиваю её на глубокую воду, усаживаюсь на поперечную доску и налегаю на весла, разворачивая на месте, пробуя, насколько послушна она, насколько я не утратил уменья лодкой на текучей воде управлять. Убеждаюсь, что вблизи берега я спокойно выгребаю против течения, направляю её на середину Донца, и, спокойно гребя, направляю её по течению. За изгибом реки осталась дорога и лагерь, и плыву я по ранней реке между лесами на двух берегах, и ни звука не слышно, кроме всплеска воды при гребке. Благодать первозданная, мирная безмятежность. Река кружит, за поворотом открывается поворот, неширокие плёсы, быстрины; вербы, бересты склоняются над рекой. Вода струится, перебирая тени листочков, вспыхивает золотыми искринками. И нигде нет ни души, ни признаков человека, и так здесь хорошо без него, без пустых разговоров, без криков. Жаль, Лены со мною здесь нет. Красота-то какая. Что это люди всё к морю стремятся, к экзотике, когда есть прелестные такие места. Опустившись вниз километра на три, поворачиваю обратно, держась ближе берега. Теперь на вёсла приходится приналечь…

В девять часов за мною приходит машина и отвозит на шахту, где уже выполнен мой заказ. Я звоню оттуда Тихонову, чтобы попрощаться, а он меня огорошивает: Погорелов сейчас в Лисичанске. Не хватало мне с ним ещё встретиться! Вот уж бы было настоящее разоблачение Хлестакова. Отвечаю, что я уже уезжаю из Лисичанска. Надо быстрей удочки сматывать. Заезжаю на стеклозавод, забираю четыре листа стекла и еду на "Горскую", где уже всё для подвала мне приготовлено, и где изготовлен сборный каркас и дверцы встроенного шкафа, который я собираюсь втиснуть в нишу коридора у кухни, и боковины и полки для книжного – под потолок – стеллажа, который думаю поставить в коридорчике за прихожей.

В рафике, нагруженном выше кресел, приезжаю домой и заношу всё в прихожую.

На другой день забираю трудовую книжку у Шкловского. Поскольку отпускные мне выплатили за год, а я проработал в этом году только семь месяцев, то по закону я должен лишние деньги вернуть. Спрашиваю у Шкловского, сколько же я должен вернуть. Он с гордостью мне отвечает: «Ничего. Партия выданных денег назад не берёт». Что ж я этому рад. Раз у партии законы другие. Так бы везде.

И вот я уже у Бедняка. Приказ подписан, я назначен заведующим отделом с окладом сто девяносто рублей. Это неприятно меня удивило, я рассчитывал рубликов на двести пятьдесят, надо было заранее всё же оклад свой оговорить. Но теперь говорить не хочу, поздно, отступать уже некуда.

Дома Лена встречает меня словами: «Приходил Шкловский, спрашивал, что это строить мы тут в квартире собираемся. Я ответила, что это доски для пола и полок в подвале, он успокоился». Вот чем плох обкомовский дом – всё на виду у начальства. Но ведь не было никого во дворе, когда рафик я разгружал, кто же мог донести? Впрочем, есть соглядатай, в третьем подъезде обкомовскую уборщицу поселили, подчинённую Шкловского, днём она не работает, только утром и вечером. Баба вздорная с пьяницей мужем и двумя сыновьями. Очевидно, она и шпионит.

Итак, всё для обустройства у меня приготовлено, и я в выходные и по вечерам начинаю всё собирать на местах. Выравниваю песчаный пол в нашем подвале; на улице, набрав битум в ведро из кучи у фундамента нового дома, заложенного у нас во дворе, разогреваю его на костре и обмазываю им брусья, к которым прибиваю доски сороковки, предварительно туго их сжав с помощью клиньев. Добротный пол в подвале готов. Теперь устанавливаю широкие полки под прямым углом вдоль двух стен. Подвал в целом готов. Осталось пол, рамы, полки покрасить.

В квартире укрепляю стеллаж у стены в коридорчике за прихожей, вставляю шкаф в нишу, ставлю стол-шкафчик под мойку, приклеив сверху к нему лист такого же пластика, каким отделан наш "кухонный гарнитур", заделывая стыки под раковиной эпоксидной смолой. Левую стенку над мойкой обкладываю кафельной плиткой, и кухня приобретает вполне цивилизованный вид. Однако и здесь некрашеное дерево надо покрасить, но когда я высчитываю, сколько же эмалевой краски потребуется на всё, я понимаю, что скромный бюджет наш такой нагрузки не выдержит. И тогда я по старой памяти звоню Кулешову, заместителю начальника комбината "Ворошиловградшахтострой" по экономике, который не раз бывал в нашей комнате у Турецкого.

– Леонид Ефремович, нельзя ли у вас краски мне раздобыть, в квартире шкафчиков разных настроил, покрасить хочу.

– Владимир Стефанович, – отвечает мне Кулешов, – зачем же этим вам самому заниматься, вы скажите, что именно и какой краской покрасить, а я девочек пришлю, они мигом вам сделают.

Очевидно, он не знает ещё, что в обкоме я не работаю, и я не тороплюсь его об этом уведомлять, отвечаю на его вопросы, и на другой день в моей квартире появляются две молоденькие девушки-маляры с кистями и красками и в полдня выкрашивают мне всё.

… Знакомлюсь со своим отделом в ГУА[5], весь он в четырёх комнатах на третьем этаже на солнечной стороне – жара страшная. Персонал исключительно женский. В самом отделе три женщины на должностях инженеров, крупная волевая лет тридцати пяти Голуб Надежда Федоровна, исполнявшая в течение нескольких месяцев обязанности зав отделом вместо ушедшей на пенсию прежней заведующей, хрупкая хроменькая совсем молоденькая ещё, но уже замужняя Лилия Король и рыжеволосая с по столичному свободными манерами, фамилию которой не помню, и ещё одна, Клигман, редактором числившаяся. Ещё два человека в библиотеке, два в архиве. Не густо. Машина офсетной печати здесь в подчинении отдела оформления, там всё это – калькирование чертежей, печатанье синек, машинописное бюро, переплетная мастерская.

Нет, есть у меня и трое мужчин, три художника, они помещаются в комнате на первом этаже, и я про себя удивляюсь, зачем же так много.

Вот и всё хозяйство моё, думаю, что легко с ним управлюсь. Раз графа Монте-Кристо из меня не вышло – будем упражняться в благодушном идиотизме никчемного управления.

Голуб занимается просмотром информационных журналов и карт; находя что-либо относящееся к тематике нашего института, разносит информацию руководству филиала и по отделам.

Король ведёт картотеку заводов, производящих горно-шахтное оборудование и приборы автоматизации технологических процессов, у неё по каждому заводу в папках номенклатура его изделий. Возле неё каждый день толпятся проектировщики, и она, кажется, единственный человек, кто постоянно работает, пишет письма-запросы на заводы, получает от них ответы и каталоги изделий, узнаёт о новых предприятиях, которых нет у нас в картотеке, и связывается с ними, подбирает материалы по просьбе проектных отделов.

Рыжая отвечает за издательские дела, какие, я пока не могу разобраться, и бьёт баклуши. Клигман составляет информационные карты, а так как дело это не частое, то читает книжки или под столом что-то вяжет.

Я постепенно вхожу в дела.

… В один из дней конца жаркого августа я позвонил из отдела в очередной раз Соркину относительно мебели, он сказал, что ожидается поступление гарнитуров, и чтобы я позвонил ему через два дня. Моим любопытствующим дамам я объяснил, что скоро год, как не могу купить мебели для квартиры, что Соркин всё обещает… На это Клигман заметила: «Не говорите ему, что уже не работаете в обкоме». Я рассмеялся: «Само собой», – и подумал: «До чего же люди любят очевидные советы давать!»

Когда я Лене дома сказал, что возможно через два дня мы сможем купить гарнитур для гостиной, и мы стали подсчитывать деньги, то оказалось, что у нас на руках меньше половины примерной стоимости гарнитура, и занять денег нам не у кого. Нет у нас таких знакомых. Тут я вспомнил, что Женя Кравцов собирает деньги на "Запорожец", позвонил ему в обком и спросил, не может ли он на месяц занять рублей восемьсот. «Могу, – сказал Женя, – завтра с книжки сниму».

Через два дня Соркин мне ответил по телефону, что завезли румынские гарнитуры стоимостью тысяча двести рублей, и он может продать мне один, если я захочу.

Я тотчас же ушёл из отдела, предупредив женщин своих, куда я иду, прошёлся до магазина пешком, тут всего одна остановка была, вскоре приехала Лена и мы явились пред Соркиным. Он сразу же сотруднице своей повелел провести нас в склад, в колоссальное высоченное помещение за магазином с платформами для выгрузки мебели из железнодорожных вагонов и погрузки её из склада в грузовики. Мы посмотрели образец, он нам понравился, тут же у меня приняли тысячу двести рублей, тут же за пятьдесят рублей мы заказали машину-фургон, размышляя, что плательный шкаф нам вроде бы ни к чему поскольку у нас огромный в прихожей стоит. Вероятно, мы вслух рассуждали об этом, так как к нам подошла женщина и спросила, не продадим ли мы шкаф ей. Мы согласились и, получив четыреста рублей, расстались со шкафом, о чем пожалели спустя тринадцать лет, когда переехали в огромную трёхкомнатную квартиру на Красной площади.

Но, имея четыре сотни рублей на руках, мы в первую же получку сумели погасить долг Кравцову. Тут я был всегда щепетилен до крайности, понимая, что потеря доверия – потеря кредита. Это я уже не раз говорил.

Теперь гостиная наша была худо-бедно обставлена. Полированный письменный стол с рабочим креслом у окна, обеденный стол в центре комнаты с шестью стульями по краям, диван-кровать у стены слева от входа и два серванта и пианино у противоположных боковых стен. Кроме того, ещё два кресла для отдыха поместились и журнальный столик пред ними. Моя низенькая кровать была отправлена к тёще. Поскольку ребятки были ещё малыши, и кому-то надо было быть возле них, то Лене купили кресло-кровать, которое было поставлено в детской. На этой кровати она, бедная, гнулась возле ребят несколько лет, чего я себе простить не могу, надо было с порога отвергнуть эту идею и купить ей нормальную большую кровать.

… И вдруг стали на меня обрушиваться задания из нашего института в Москве, который сотрудники филиала неправильно называли головным[6], совершенно неожиданные задания, то представить какие-то материалы, то альбом с фотографиями аппаратуры, разработанной филиалом, проходящей или прошедшей уже испытания и внедрённой на шахтах и обогатительных фабриках. Каждый раз, как на пожаре, работал. Спрашиваю сотрудников, а в прошлые годы что-либо подобное выполняли. Отвечают, что ежегодно. Так почему же в плане работы отдела этого нет?.. Молчат. Что с них спросишь? Да и плана нет никакого. Записываю все поручения и сроки, в которые их надо исполнить, в рабочей тетради, чтобы в будущем заранее к ним быть подготовленным.

Особенно много мороки с подготовкой планшетов для ВДНХ и фотографиями. Не каждый сумеет снять оборудование так, чтобы оно хорошо, ясно смотрелось. А фотографа в нашем филиале нет. Бедняк мне говорит: «Решай на стороне, мы оплатим». Я бы в Углеобогащении сразу нашёл, да оплатить мы можем только зарплатой, приняв на работу. Тут Клигман подсказывает обратиться к известному фотокорреспонденту луганских газет старику Шлапоберскому, я по обкому немного знаю его, отличный профессионал, снимки его я видел на выставках. Связываюсь с ним, он приходит, договариваемся об условиях. Он просит на месяц принять на работу жену, так он стаж для пенсии для неё зарабатывает. Бедняк подписывает приказ, и Шлапобергский в два дня завершает работу. Приносит снимки нужного нам формата, пятьдесят сантиметров на шестьдесят. Они нисколько меня не устраивают, где-то тени на детали легли, и деталей не видно, где-то, наоборот, на ярко освещённой поверхности детали не проработаны. Можно оказывается прекрасные виды снимать, и не уметь снимать аппаратуру, машины. Снова и снова переснимает он всё, меняя углы освещения, пока не добивается качества не отличного, но сносного всё же. Большие листы отдаю нашим художникам для планшетов, малые фотографии отдел оформления клеит на плотные листы серой бумаги, переплетает в альбом, и мы успеваем в срок отослать всё в Москву.

Тут я и узнаю, для чего держат столько художников. Не для планшетов, увы. С планшетами и оформительскими работами к праздникам, скажем, и один бы управился, если, конечно, не пожар. Но тут постоянный пожар. То Бедняк, то зам по научной работе Ульшин, то главный инженер Башков вызывают меня и требуют, чтобы художники срочно изготовили графики, диаграммы, таблицы для диссертации кого-нибудь из сотрудников филиала. Это всегда неожиданно, срочно, и всегда дезорганизует работу. Художники – моя головная боль на предстоящие годы.

… Заявляется бурная особа из Москвы, из отдела научно-технической информации института. Идёт к Бедняку, забирает мою рыжую даму, и обе укатывают в командировку в Киев по издательским делам института. Что наказывает ей там сделать Бедняк, мне неизвестно, но я помалкиваю пока.

Когда она возвращается, уже одна – напарница её из Киева улетела в Москву, я подзываю её к себе и начинаю расспрашивать, чем они неделю занимались в Киеве. Она рассказывает, о каких изданиях института договорились в издательствах Киева и в Укрниинти[7]. «А какое отношение к этим изданиям имеет наш филиал?» – задаю я вопрос. Оказывается, никакого. Как я понимаю, московская дама прихватила мою сотрудницу, давнюю приятельницу свою, чтобы в Киеве ей не было скучно… «А вы какие вопросы решали?» – спрашиваю я. Моя собеседница не может дать вразумительного ответа. Я себе говорю: «Надо практику таких прогулочных командировок сломать».

В очередной приезд московской подруги месяца через два, я не соглашаюсь на командировку моей рыжей сотрудницы. Бедняк мои действия не осуждает, и москвичка, разгневанная, уезжает в Киев одна. А вскоре рыжая, понимая, что безделье её в филиале закончилось, подаёт заявление на расчёт.

Её уход оборачивается потерей ставки в отделе, Бедняк забирает её, но это на работе не сказывается никак, поскольку ушедшая не делала ничего, так, была на подхвате. Клигман просит возложить на неё "обязанности" по издательским делам, которых пока нет. Я не возражаю.

… Сенсация! Обокрали квартиры дочери Шевченко, бывшей замужем за главным инженером комбината "Ворошиловграджилстрой", в доме облисполкома и начальника областного управления милиции генерала Карагодникова, жившего в том же обкомовском доме, что Шевченко. Ну, там есть, чем поживиться! В городе злорадно даже об этом говорят, о Карагодникове особенно, гроза воров – генерал, и у дома дежурит милиционер постовой. И на те! Воров тогда не нашли. Но что любопытно, через несколько лет обнаружили совершенно случайно грабителя генеральской квартиры. Задержали по какому то мелкому делу молодого мужчину, и при обыске с руки у него сняли золотые часы. На обороте, на крышке часов была выгравирована дарственная надпись: "Генералу Карагодникову в день рождения…" Не захотел вор часы продавать, оставил себе, они его и уличили.

Не помню, писал ли, что в этом году, будучи на какой то из шахт треста "Первомайскуголь" и осматривая ламповую, я заметил, что кроме общего щита там было несколько индивидуальных зарядных устройств[8] для одной лампы. Начальник ламповой заметил, что это незаменимое средство для рыбака, пользующегося на рыбалке шахтёрскоё лампой. Поскольку Мозалёв уже подарил нам по длинному составному пластиковому удилищу химкомбината "Азот", я тут же шутливо намекнул, что не прочь бы приобщиться к сообществу таких рыбаков. Намёк был понят мгновенно и начальник шахты приказал выдать мне прибор ИЗУ-1 и две шахтёрские лампы: одна – в работе, другая – в зарядке, которые тут же исчезли в моём портфеле. Всё это было так естественно, что в душе у меня не заскребло ни чуть-чуть, не подумалось, что совершаю неблаговидный поступок. Если бы кто сказал мне тогда, что я беру взятку, я бы искренне возмутился. Ни я ничего не вымогал, ни партнёры мои ничего не выгадывали, я для них ничего не мог сделать. Просто как бы дружеский приятельский подарок. Но был бы сделан такой мне подарок, если б я не работал в обкоме? То-то, стало быть, и тут я против совести покривил. И не оправдание, что ничего нужного в магазинах купить было нельзя. Жил и ещё прожил бы без этого. Вот они соблазны чиновного положения, вот оно начало чиновного разложения. Может быть я усложняю? Может быть. Я ведь и помыслить не мог, чтобы просить начислять мне на шахте зарплату, к чему прибегали, как выяснилось позднее, иные партийные боссы, и на что охотно шли руководители предприятий. А так мелочь – удочка, аккумулятор, топор. Но не надо было этого делать. Пахнет всё-таки дурно – я себя всегда кристально честным считал, но теперь, по совести говоря, я в глазах своих не мог таковым оставаться…

Прибор в самом деле оказался незаменим, теперь стало не нужно искать спички, жечь свечи при отключении электричества в доме. Лампы всегда подзаряжены и готовы дать свет в любую минуту.

Но осенью неизвестно почему моё ИЗУ вышло из строя, обе индикаторные лампы (красная и белая[9]) погасли, лампы не заряжались. В обкоме я уже не работал, и обратиться на шахту за заменой или ремонтом не мог. Не попросишь и автоматчиков в угольных институтах, поскольку был для них я никто, а в ГУА я ещё мало кого знал. Все мои мучения по поводу ИЗУ закончились, когда я вспомнил о ворошиловградском заводе "Углеприбор". Я позвонил директору и из разговора с ним понял, что он не знает о моём уходе из обкома. Тогда я, не разуверяя его, спрашиваю: не могут ли они на заводе отремонтировать мой прибор для зарядки аккумуляторных ламп. «Можете привозить», – отвечает директор. Я, в очередной раз начиная чувствовать себя Хлестаковым, привожу прибор на завод и через сутки забираю обратно. С тех пор он служил мне исправно до девяносто девятого года, когда я отдал его с лампами Диме для гаража, и он увёз его в Петербург.

… В конце сентября или в октябре у меня вдруг схватило сердце, да так, что рукой не мог шевельнуть. Лена вызвала врача на дом, и тут мы допустили оплошность, вызвав врача из лечсанупра, о чём догадались не сразу. Врач, врачиха вернее – мужчины в терапевты, как и в школьные учителя, давно уж не шли – поставила диагноз: стенокардия и выписала больничный лист. Так я провалялся с этой стенокардией недели две, и по выздоровлении пошёл в лечсанупр закрывать свой больничный. Регистраторша заполняла в бланке нужные строчки, и когда прозвучал вопрос: «Должность и место работы?» – я понял, что совершил огромный прокол. Сказать: «Обком партии», – я не мог – бухгалтерия филиала больничный к оплате не допустила б, сказаться директором филиала, который имел право на лечсанупр, было бы глупо по той же причине, да и как бы я выглядел? Если б с обкомом в регистратуре дело прошло незамеченным, то в ГУА мой подлог бы мгновенно раскрылся, и как бы я выглядел перед Бедняком?

 

После секундного замешательства я вымолвил всё же: «Зав отделом Ворошиловградского филиала института "Гипроуглеавтоматизация", – регистраторша, не моргнув глазом, вписала это в больничный и в книгу регистрации листков нетрудоспособности, и мне стало ясно, что я взят на заметку и больше мне здесь не стоит и появляться. Хуже – от лечсанупра теперь будет отлучена и семья, Лена и дети. Если бы я вызвал врача из районной своей поликлиники, ничего этого не было бы, и Лена с ребятами могли пользоваться более удобной больницей ещё годы до очередной или внеочередной проверки и очистки этого учреждения от нежелательных элементов.

… В сырой осенний день я предпринял попытку осуществить задуманные ещё весною посадки. Доехал на автобусе по дороге на Коммунарск до питомника "Горзеленстроя", что не доезжая до сельхозинститута по правую руку шоссе, добрёл по раскисшей дороге до конторы, чтобы купить саженцы. Но выкопанных саженцев не было. Впрочем, предложили взять лопату и самому выкопать деревца на делянках. Делать нечего, взял лопату и пошёл с ней вдоль делянок. Липы были у нас во дворе и перед домом местами, и я решил выкопать парочку ив и рябинок. Провозился я с ними часа два наверно, тупой лопатой в липкой земле стараясь корни окопать поглубже. Взмок весь в демисезонном пальто чуть не насквозь, их в глубине ям подрубая.

Притащил деревья к конторе, оплатил (по рублю вроде за штуку), вытащил на шоссе и, поймав попутку, довёз саженцы прямо до дома.

Там я высадил ивы вдали, у тротуара, по сторонам участка перед нашей квартирой, рябинки посадил на лужайке к дому поближе и сделанным остался доволен. Вскоре мне удалось договориться с жэком, мне привезли полсотни кустов, и я, прокопав канаву от ивы до ивы, кусты эти сплошным рядом между ивами и разместил, отгородив ими широкий газон наш от тротуара. На этом благоустройство было закончено.

… В угольной промышленности области произошли перемены. Витольда Павловича Фокина Шевченко перевёл управляющим трестом "Свердловантрацит", ну, не он перевёл, министерство, но с его подачи, так правильнее сказать. Фокин же, зная, что в предложенном ему тресте процветали приписки, отказывался принимать дела без ревизии – зачем ему брать на себя дела преступных предшественников. Шевченко настаивал. Тогда Фокин на два месяца "заболел". Это время он разумно использовал, в Киеве, и в Правительстве и в ЦК были приведены в действие связи, и Витольд Павлович был выведен из-под удара Шевченко назначением начальником одела Госплана Украинской ССР.

Управляющим трестом "Свердловантрацит" был назначен бывший управляющий трестом "Краснолучуголь" Ермаченко Пётр Семёнович.

Пастухов Алексей Петрович перешёл в трест "Ворошиловградуглеавтаматика" заместителем управляющего по производству. Турецкий Олег Андреевич из строительного отдела обкома выдвинут таким же заместителем управляющего трестом "Краснодоншахтострой". Заглянув как-то в обком, я увидел за своим столом нового совсем молодого человека высокого роста с удивившей меня редкой фамилией – Солженицын. «Не Солженицын, а Соложеницын», – поправил он меня. И я, пошутив насчёт близости его к знаменитому, но опальному писателю, принял это различие к сведению.

На месте Пастухова сидел тоже молодой человек по фамилии Новиков. С обоими тут же установил я контакт; поскольку Дёмин и Мозалёв держались со мной как с коллегой, сделать это было нетрудно.

Поздней осенью или уже в декабре вечером в воскресенье Олег Андреевич зашёл к нам домой. Были все дома, я, Лена и мальчики. Мы уселись втроём на диван перед столом, начались разговоры – и что тут наши мальчишки начали вытворять! Они с разбегу в открытую дверь из своей комнаты вбегали с криками в нашу, лезли под стол, кувыркались, носились один за другим, как угорелые. Олег не выдержал и сказал: «Хунвейбины!»[10] Турецкий рассказывал о работе в тресте. Жаловался, что там вокруг управляющего сплотилась компания "старожилов", Олега они и, прежде всего, сам управляющий воспринимают как чужака, как агента обкома, не посвящают его в дела, словом обходятся так, будто его и нет, и в услугах его не нуждаются, он просто место заместителя управляющего занимает и получает за это зарплату.

Словом, вышло всё как почти что у Гондусова. Из обкома лучше в первые руководители уходить, да не в нашей то власти.

На будущий год Олег защитит кандидатскую диссертацию, по конкурсу пройдёт зав кафедрой экономики в один из институтов Днепропетровска. С Юлей он разошёлся. Квартиру свою на Советской хотел разменять, но как он мне рассказывал по телефону, обком размен зарубил, дескать обкомовская квартира размену не подлежит.

… В этом году мы часто с Леной ходили в филармонию на концерты, много читали. С ощущением подлинной литературы и окопной подлинной правды прочли повести Григория Бакланова "Пядь земли" и Юрия Бондарева "Горячий снег. Вероятно, несколько позже попалась нам в "Новом мире" "Чайка по имени Джонатан Ливингстон" американского лётчика Ричарда Баха, потомка знаменитого Иоганна Себастьяна. Вещь превосходная и отвечающая нашим устремлениям, нашему представлению о человеческом назначении в мире.

Интереснейший опыт был проведён "Новым миром". Одно из стихотворений известного чешского поэта Ярослава Незвала было роздано для перевода десяти популярным советским поэтам. И вот это стихотворение в подлиннике (и подстрочник на русском языке) и десять с него переводов были в журнале представлены. И какие же разные оказались эти стихотворения. Разные и по степени талантливости, но не это меня удивило – слишком разными средствами, содержанием даже выражали они авторские мысли и чувства. Так наглядно было показано, что переводчик стихов – не компилятор, переводчик – творец на поэтом заданную тему, и потому вправе делить славу с поэтом. Лучшим, самым близким к подлиннику, самым задевающим чувства, самым талантливым, стало быть, был перевод Юнны Мориц.

И ещё в те дни меня поразила попавшаяся на глаза свежая книжка журнала "Юность". Там было напечатано стихотворение Юнны Мориц "Памяти Тициана Тобидзе[11]". В нём в частности было:

Позор тебе, чума тебе,
                                        страна,
где вывели на площадь
                                         звезду,
чтоб зарубить как лошадь.

Это стихотворение, смелость Мориц меня восхитили, и одновременно и удивила смелость редактора, не побоявшегося поместить такие стихи во времена, когда во всю уже шёл откат от оттепели шестидесятых годов, и воспрявшие сталинисты снова вспять поворачивали страну. И цензор-то как пропустил?!

… В декабре простудился и заболел Илюша, Лена по инерции вызвал врача из лечсанупра, в трубку ей ответили: «Врач будет в последний раз, вы потеряли право пользоваться лечсанупром». Вот цена непродуманных действий!

С этим и вступили в Новый год.

 

 

---

[1] Известный в области бригадир очистной бригады, Герой Соцтруда.

[2] Поливинилацетатным.

[3] Амплипульс или диадинамик.

[4] Коньяк выдержанный высшего качества.

[5] Гипроуглеавтоматизация – Государственный институт по проектированию автоматизации угольных шахт.

[6] Головным назначается один из ряда равноправных институтов, ведущих одну большую работу. Мы же филиал своего института.

[7] Украинский научно исследовательский институт научно-технической информации.

[8] ИЗУ.

[9] Красная – ускоренный режим зарядки, белая – нормальный режим.

[10] Во время "культурной революции" Мао Цзэдуна в Китае, устроенной им в шестидесятых годах, миллионные толпы озверевших молокососов, вдохновлённые его лозунгом "Огонь по штабам" и им поощряемые, громили кабинеты руководителей и интеллигенции; несчастных людей-каппутистов, идущих якобы по капиталистическому пути, таскали по улицам, били их и калечили, и забивали на смерть порою. Замечательному китайскому пианисту, лауреату конкурса имени Чайковского, Лю Шикуню искалечили руки. Будущего творца китайских реформ Дэн Сяопина сняли со всех высших постов и отправили на "перевоспитание" работать в деревню. И примеров таких миллион.

[11] Известный грузинский поэт, репрессированный в 30-е годы.

[2] северо-донецкого производства. На линолеум громозжу ряды книг, прижимая его ими к полу, и так выдерживаю несколько дней. Диме очень нравится на книжных стопках сидеть, он и меня приглашает: «Папа, пойдём посидим на завалинке».