Хроника одной жизни

1 9 7 4 г о д

Выход был найден и согласован с Москвой. В связи с новыми задачами, поставленными украинским правительством перед филиалом, директор НИИТруда своим приказам изменил структуру филиала, были ликвидированы или перепрофилированы некоторые старые отделы и секторы, созданы новые. Изменение структуры обосновывало необходимость в проведении срочного конкурса на замещение должностей зав отделами и секторами. Кроме того, проверяя многолетние протоколы заседаний Учёного совета и дела научных сотрудников, я обнаружил, что у всех старших и младших научных сотрудников срок, на который они были избраны, давно истёк, переизбрания на эти должности в филиале ни разу не проводились. Таким образом, в филиале все должности научных сотрудников по закону оказались вакантными, и возникла такая же срочная необходимость в проведении конкурса на замещение этих юридически незанятых должностей. По всем возникшим у меня вопросам, связанным с проведением этих конкурсов, я отправил письмо начальнику юридического отдела Президиума Академии Наук СССР, (у меня было право самостоятельно вести всю переписку со сторонними организациями по делам, входящим в круг моих обязанностей), и через две недели получил от него ответ и в приложение все постановления Правительства и Президиума Академии по этим вопросам. Теперь юридически я был вооружён до зубов.

Я доложил о нашей полной юридической готовности к проведению конкурса Олегу Андреевичу, в кабинете в это время был и Василий Павлович Олейник, с которым мы все дела обсуждали, и Турецкий принял решение о проведение конкурса в два этапа. Сначала провести избрание заведующих, затем, через месяц, научных сотрудников. Срок проведения конкурса зависел от появления в газете объявления о проведении конкурса на замещение должностей, в нём упомянутых. Объявление должно появиться в печати не менее чем за месяц до даты проведения конкурса.

– Ну, Володя, – сказал мне Турецкий, – давай объявления!

Легко было это ему сказать – труднее мне сделать. Когда я пришёл в отдел объявлений редакции газеты "Ворошиловградская правда" с письмом филиала об объявлении конкурсов, зав отделом мне заявил, что у них очередь вперёд на четыре месяца расписана. Четыре месяца ждать объявления?! Конкурсы, намеченные на февраль, проводить в мае-июне? Я было надеялся зава как-то уговорить, сославшись на чрезвычайные обстоятельства, но он оставался непреклонен. Что делать? Звонить Турецкому, просить его помощи? Он то, конечно, это дело пробьёт, ну а я то к чему? Для чего он меня в заместители по этим делам принимал? – чтобы я к нему по этим самым делам за помощью обращался?! Надо действовать самостоятельно, самому изворачиваться, самому искать входы и выходы. Недаром же в обкоме работал! Кое-что уже разумел, и связи кое-какие у меня уже были.

Для начала я пошёл к главному редактору, им тогда, по-моему, был Кононых. Как бывшего инструктора обкома, знакомого лично ему, он меня принял без промедления, я изложил ему суть наших проблем, для убедительности сослался на постановление ЦК Компартии Украины по нашему филиалу. Кононых покряхтел, покряхтел: «Всё у нас перегружено, щель не найти куда вставить что-либо можно. Во всяком случае, в начале месяца – исключено». – Он перелистал стопку бумаг, на чём-то остановился и вдруг спросил: «А пятнадцатое января вас устроит?» Я чуть не подпрыгнул от радости: «Устроит, конечно, устроит». Да, проблема разрешилась неожиданно просто.

Кононых начертал на нашем письме резолюцию и отправил меня в бухгалтерию, где, посчитав число строк, выписали квитанцию для оплаты грядущего объявления.

Я был страшно доволен и, вернувшись к себе в институт, рассказал Турецкому, как выполнил его поручение. «Молодец», – коротко сказал тот.

Турецкий вызвал меня и Олейника, показал список членов учёного совета филиала, в котором были и наши фамилии: «Еду в Москву утверждать у директора института членов нового учёного совета, вас тоже в совет ввожу». Тут осторожный Олейник сразу же возразил: «Не стоит, Олег Андреевич, в совет нас покуда вводить. Лучше старым составом учёного совета избрание на должности провести, а потом по результатам конкурса и новый совет утвердить, тогда и нас с Платоновым включить можно»

А голова! Молодец, я мигом понял разумность совета и Олейника поддержал: «Да, не стоит с нашим введением торопиться».

Олег, видимо, сомневался, удастся ли старым составом совета избрать на должности нужных людей, слишком явны в совете голоса противников всех изменений. Но старый опытный лис Олейник хорошо знал людей – большинство не будет перечить начальству, и хотя выборы тайные, молчаливое большинство постарается директору угодить. Неизвестно, как-то у самого избирателя сложатся дела при избрании, и поддержка директора тут будет крайне важна.

Турецкий подумал и согласился.

Пятнадцатого января в "Ворошиловградской правде" напечатали в рамочке:

Украинский филиал НИИТруда объявляет конкурс

на замещение вакантных должностей заведующих отделами и секторами (далее шло перечисление отделов и секторов), старших и младших научных сотрудников (по специальностям в соответствующие отделы).

Срок подачи заявлений на замещение должностей заведующих отделами и секторами – до 15 февраля 1974 года, на замещение должностей

Теперь начиналась работа по подготовке этого самого конкурса, сотрудники писали заявления о приёме на должность, которую они бы хотели занять, зав отделами, секторами, продолжавшими до конкурса свои обязанности исполнять, вместе с партгрупоргами и профоргами сочиняли своим сотрудникам характеристики, хотя известно, как такие характеристики получаются. Подходит, допустим, старший научный сотрудник к заведующему отделом и просит дать ему характеристику. Заву же заниматься этим и шевелить извилинами мозга никак неохота, он и отвечает: «Напиши сам, я подпишу».

Тот и пишет, естественно о недостатках своих не упоминает, а отмечает только положительные свои стороны и научные работы, в выполнении которых он принимал участие, и которые были оценены хорошо… А поскольку всего этого было немного, то и характеристики получались короткие, на четвертушку листа, и однотипные до невозможности полной одну от другой отличить, очень напоминая те, что давались гестаповцам в кинофильме "Семнадцать мгновений весны":

Характер стойкий, нордический.
Порочащих связей не имеет.
Делу национал-социализма предан.

Отличие было лишь в том, что в них ни о характере, ни о порочащих связях, ни о преданности социализму не упоминалось: «Имя рек за время работы проявил себя дисциплинированным добросовестным работником, склонным к научной работе. Неоднократно получал благодарности от руководства института».

Я поначалу этой особенности характеристик совершенно разных людей значения не придал, сложилась, видно уже за последние годы привычка к несерьёзному отношению ко всем этим требуемым бумагам, как правило, никогда и никем не читаемым, на которые мало кто и вообще внимание обращал.

Конкурсная комиссия во главе с Уманским, обладавшая правом рекомендовать (или не рекомендовать) учёному совету избрать того или иного сотрудника[1], рассматривая дела сотрудников, на характеристики внимания, конечно же, тоже не обратила, и все свои материалы передала Турецкому. Олег дела начал просматривать… побагровел и вызвал меня в месте с кадровиком.

– Вы хоть читали характеристики? – потрясая ворохом листков, заговорил нервно Олег. – Они же все на одно лицо писаны. Ни у кого никаких недостатков. Словно ангелы! Зав отделами к делу отнеслись беспардонно, формально, а вы у них всё это безответственно приняли!

Возразить было нечего.

– Хорошо, Олег Андреевич, – сказал я, – я переговорю с заведующими и потребую от них дать каждому сотруднику подробную объективную характеристику с указанием всех качеств, которые способствуют или мешают научной работе, с оценкой уровня способностей к анализу и обобщениям.

Возвратившись от директора, я созвал всех заведующих отделами и секторами и вернул им характеристики их сотрудников. Памятуя слова Сталина, брошенные одному из директоров военного завода, выполнявшего невыполнимое задание Сталина: «Что это вы всё ссылаетесь на указания товарища Сталина, вы, что? – своей властью подчинённым не можете приказать?! Или ответственность взять на себя боитесь? Так мы можем вам замену найти». Я не стал ссылаться на Турецкого, а сказал, как будто всё исходило от меня самого:

– Эти характеристики никуда не годятся. Они написаны на какого-то одного стандартного человека, да и его не характеризуют никак. Вы ведь знаете, чтó можно одному сотруднику поручить, а чего нельзя, что от каждого можно потребовать. Один склонен к глубокому анализу, другой может только систематизировать данные, и делать выводы, лишь сами собою напрашивающиеся, и не способен глубже разобраться в проблеме, третий хорошо владеет математическими методами анализа или обработки материалов, четвёртый – трудолюбив, всегда можете быть спокойны, что он дело сделает добросовестно и в срок, пятый – с ленцой, его надо время от времени подталкивать, подгонять, шестой склонен преувеличивать значение первых обнадёживающих результатов исследований и начинает трубить о победе, когда до победы ещё далеко, седьмой способен методику исследований тщательно разработать, но к самим исследованиям склонности не имеет. Восьмой может только работу по указанному ему плану вести, сам способа выполнить работу не придумает. Да разве всё перечислишь? Сколько людей – столько и особенностей, столько достоинств и недостатков. Охарактеризуйте своих сотрудников так, чтобы по ним можно было судить, на что, по вашему мнению, способен человек, какие у него есть слабости, на что внимание следует обратить.

С этими словами я вернул им характеристики, поручив через три дня представить мне новые.

Через три дня я новые характеристики получил, и они меня нисколько не удовлетворили. Да, они были расширены, не походили одна на другую, в них показывались положительные стороны сотрудника, способствующие плодотворной работе, отмечались те или иные недостатки, но всё это было составлено из мной сказанных слов, ничего от себя, никакой своей мысли. Не было своей характеристики человека, с которым они годами работали. Я был удручён, пробовал наедине с заведующими переговорить, но понял, что ничего из них больше не выжмешь…

Надо сказать, что к зиме от моего великолепного состояния летом и осенью прошлого года ничего не осталось, сердечный приступ накануне перехода в НИИТруда отступил, но совсем не бесследно, в голове и теле моём появилась непомерная тяжесть, я с трудом заставлял себя бодро ходить, держаться, но всё это требовало от меня непомерных усилий. Я не мог понять, что со мной происходит, обращение к Марии Николаевне ничего не дало, прописанное ею лечение больше не помогло, очевидно, причина была не в нервной системе. Причина была, как теперь понимаю, в тяжёлой депрессии – этой никогда неведомой мне прежде болезни, свалившейся на меня в такой странной и непонятной форме. Непонятной прежде всего потому, что у меня не было угнетённого состояния, что, как мне кажется, обязательно к депрессии прилагается. Пожалуй, мне надо было обратиться за помощью к психиатрам, но я о них позабыл с шестьдесят шестого года, да не мог и подумать, что они к моему состоянию быть могут причастны.

В довершение такой неприятности обострился давний, не причинявший мне до этого особого беспокойства пояснично-крестцо-вый радикулит, обострился настолько, что я еле удерживал вертикальное состояние, когда это нужно было делать на людях, превозмогая обессиливавшую меня боль, парализующую собой тело книзу от поясницы. Когда не было никого, я ходил, боль умеряя, чуть ли не переломившись. Но радикулит дело такое… Десять процедур электромассажа, на который мучительно было уставшему и разбитому после работы с этой болью тащиться в поликлинику, – и как рукой всё сняло. Хуже было с тяжестью в теле и в голове. Они серьёзно мне жизнь осложняли.

К счастью, отрадой мне был дом и семья. Там Лена любимая, там мои малыши, впрочем, не такие уж и малыши. Обстановка любви и тепла в доме поддерживала меня. Я боролся с болезнью.

По-прежнему ежедневно у нас бывали сваты, они покупали и приносили продукты, правда, теперь почему-то Евгения Васильевна и Анатолий Ильич приходили отдельно. Впрочем, бесспорно, не почему-то, а по простой той причине, что им трудно было ходить, оба жаловались на сильные боли в ногах, и ходили к нам, поэтому, поочерёдно. В один из вечеров в самом конце января, придя с работы, я застал Анатолия Ильича в детской комнате. Он сидел в собранном кресле-кровати посреди комнаты, положив ногу на ногу, и покачивая её. На качающейся ноге, обхватив колено, сидел довольный Илюшка, дед смешил его россказнями, и он заливался смехом. Увидев меня, Илюша повернулся, сказал: «А дедушка очки поломал».

– А ну-ка, покажите их мне, – проговорил я.

Дима, крутившийся тут же возле стола, подал мне очки с отвалившейся дужкой. Я взял их и ушёл на кухню, где у меня были немудрящие инструменты: молоток, парочка плоскогубцев и отвёртки разных размеров. Там же в коробочке лежало у меня несколько пар старых очков со сломанными дужками, гаечками и винтами. Подходящая дужка сразу нашлась, я её прикрутил винтиками к оправе и, вернувшись в комнату, торжественно вручил Анатолию Ильичу починенные очки. Вскорости Анатолий Ильич и ушёл, поехал домой. Не помню уж точно, этим же вечером очень поздно или рано утром на следующий день приехала Евгения Васильевна и сказала, что Анатолий Ильич сознание потерял. Видно, почувствовав себя плохо, пошёл в гостиной прилечь на диван и упал ничком на него.

Мы с Леной тотчас поехали на Челюскинцев. Анатолий Ильич лежал уже на кровати в спальне, лицом вверх, глаза были закрыты, дышал тяжело. Лена сразу стала спрашивать: «Папа, папа, ты меня узнаёшь?» Анатолий Ильич приоткрыл мутные глаза, промычал что-то, чего разобрать было нельзя, и глаза снова закрылись. Непонятно было, понял ли он Ленин вопрос, или просто на звук откликнулся бессознательно. Евгения Васильевна ощупала руки, ноги, похоже, паралича конечностей не было. К концу уже дня выяснилось, что паралич затронул мочевой пузырь, моча не отходила, её надо было спускать медицинским катетером.

Я поехал в областную больницу, которая тогда располагалась ещё на Оборонной, застал там Панченко, объяснил Евгению Николаевичу, что с моим тестем случилась беда, и просил его осмотреть. Евгений Николаевич мне ответил на это, что сам он сейчас не может поехать – начинается лекция, но немедля пошлёт доцента Дзюбу.

Дзюба в тот же час и приехал, осмотрел Анатолия Ильича, поставил диагноз: тромбоз, то есть закупорка сосуда (или сосудов) головного мозга, но никакого лекарства, способствующего рассасыванию тромба, не назначил. Сказал, что главное лекарство – покой и время, или организм сам справится с болезнью, или… Словом, через двадцать один день всё станет ясно.

Уже лет через двадцать после того прочитал я в воспоминаниях одного медицинского академика, что при тогдашнем состоянии медицинской диагностической аппаратуры отличить кровоизлияние (инсульт) от закупорки сосудов не представлялось возможным. Послойной компьютерной томографии тогда ещё не было, а внешние признаки (симптоматика) при обоих нарушениях мозгового кровообращения выглядят одинаково. Введение препарата, разжижающего сгусток крови, закупоривший кровеносный сосуд, при тромбозе, привело бы к улучшению кровотока и быстрому улучшению состояния больного, при инсульте же – к усилению кровотечения, к смерти. Вот врачам, руководствующимся принципом: не навреди, и было строжайше запрещено при нарушениях мозгового кровообращения применять растворяющие тромб препараты. Не рисковать. Путь будет что будет.

Академик рассказал о случае из своей практики, когда у известного писателя случился удар; на консилиуме мнения разошлись, одни склонялись к тромбозу, другие – к инсульту, хотя никто бы поручиться за достоверность своего диагноза на все сто процентов не мог. Упомянутый академик, как он сам признавался, интуитивно чувствовал, что это тромбоз и предложил всё же рискнуть, ввести препарат. Но его тут же остановили: – « А если умрёт. Чем тогда оправдаемся?» Так и собирались консилиумы все двадцать дней у постели беспамятного больного, и когда стало ясно, что наступает конец, академик решился – всё равно теперь ничего не теряем, и ему разрешили. Тромб рассосался, писатель стал поправляться, поправился, но не настолько, если б ему ввели препарат в первый день. Всё же ещё четыре года прожил и успел написать хорошую книгу.

Ровно двадцать дней пролежал, не придя ни разу в сознание, не откликаясь и не узнавая родных, Анатолий Ильич. Боль же чувствовал остро, когда скапливалась моча в мочевом пузыре, он от боли стонал, и, когда сестра скорой помощи вводила катетер, он болезненно морщился.

Да ведь и сами катетеры в Союзе до самого распада его были у нас безобразные, варварские: стальные изогнутые жёсткие трубки – это вам не теперешние синтетические, гибкие, эластичные. К тому же и варварской той процедуре никакого обезболивания (анестезии) не делали.

На двадцать первый день, как и предсказывал Дзюба, всё разрешилась, Анатолий Ильич умер.

Я увидел его уже перед похоронами в гробу, ребят привели с ним попрощаться, они молча жались в углу, и я увёл их из комнаты. Анатолий Ильич лежал в своём выходном чёрном костюме, в белой рубашке при галстуке, укрытый до пояса простынёй. Большая голова его покоилась на подушке, руки были сложены на груди. Щёки и подбородок у него заросли седой неопрятной двадцатидневной щетиной. Это неприятно меня поразило до крайности. Как же можно с покойником так неряшливо обойтись. Это ведь как последний долг отдать перед вечной разлукой. Ну, в горе, допустим, Евгения Васильевна, это могла пропустить, не до этого было, но те, кто ей помогал – чёрствые, равнодушные люди… Ну а сам ты? Да как-то неловко уж было, когда покойник обряженный в гробе лежал, окружённый прощающимися, лезть к нему с мыльной кисточкой, бритвой. Всё это делается, когда умершего обмывают…

Когда я отпрашивался с работы в день смерти тестя, Турецкий позвал к себе в кабинет парторга и председателя местного профсоюзного комитета.

– Володя, – сказал мне Турецкий, – мы через газету тебе выразить соболезнование хотим, вот думаем, как это сделать. Жене твоей, – так она у нас не работает…

– Наверно, никак, – сказал я, – соболезнование печатно обычно выражают кровным родным, работающим в организации. А зятьям и невесткам, тестям и тёщам вроде не принято. А вам спасибо за соболезнование.

– Да, ты прав, – сказал Олег. И на этом закончил обсуждение.

Не знаю, сам ли я проговорился, Турецкий ли заметил моё тяжёлое состояние, но он оценил его происхождение так: «Это, Володя, смерть на тебя так подействовала, это пройдёт…»

Если бы!..

Между тем подошёл срок избрания заведующих отделами и секторами, все поданные заявления на замещение должностей были рассмотрены комиссией Уманского. Никаких сюрпризов тут не было. Со стороны подал заявление только один человек, и он был нам нужен, остальные все были свои, из них кого-то рекомендовали на прежнюю должность, кого-то не рекомендовали. Решать должен был учёный совет, но это, собственно, никому особыми неприятностями не грозило кроме, в крайнем случае, некоторой потерей престижа, так как не прошедшие на должность заведующего отделом непременно были бы избраны зав секторами, так как число заявлений не превышало совокупного числа вакансий заведующих. А у зав сектором в НИИТруда оклад был точно такой же, как и у зав отделом, у кандидата наук со стажем не менее десяти лет он составлял 450 рублей, что по тем временам сумма немалая. Вообще надо сказать, что в НИИТруда оклады были выше, чем в других институтах, Госкомтруд[2], законодатель в области заработной платы, расстарался для своего института – присвоил ему высшую – первую категорию по зарплате. Для сравнения Гидроуголь и Углеобогащение имели только вторую, а Гипроград, например, даже третью. Оклады там были значительно ниже. Для примера приведу следующую таблицу окладов:

Учёное звание / должность	Оклад сотрудника без степени	Кандидат наук со стажем до 5 лет	Кандидат наук со стажем от 5 до 10 лет	Кандидат наук со стажем свыше 5 лет
Ст. н. с. (1 кат.)	165-190 рублей	250 рублей	280 рублей	300 рублей
Ст .н. с. (2 кат.)	155-175 рублей	210 рублей	230 рублей	250 рублей

Естественно, Полстянкина, комиссия не рекомендовала к избранию на должность заведующего отделом.

На заседании учёного совета я как учёный секретарь докладывал по каждой кандидатуре, объяснил порядок голосования. Полстянкин начал высказывать свои возражения, но я их парировал зачтением соответствующих параграфов Постановления Академии Наук СССР о порядке проведения конкурсов на замещение научных должностей. Крыть ему Академию было нечем. Затем члены учёного совета, в число которых входил и сам Полстянкин, опустили бюллетени в урну для тайного голосования. После вскрытия урны оказалось, что большинство членов совета проголосовало так, как рекомендовала комиссия. Полстянкин в заведующие отделом не прошёл, и половины голосов не набрал.

После этого мне пришлось в кабинете директора наблюдать занятную картину. Полстянкин пришёл жаловаться Турецкому на несправедливость, допущенную в отношении его. На это Олег Андреевич ответил, что ничего поделать не может – таково решение учёного совета. «Но я могу рекомендовать вас зав сектором, – продолжил Турецкий, – и в зарплате вы нисколько не потеряете».

– Нет, – отрезал Полстянкин, – зав сектором я не пойду!

– Напрасно, – сказал Турецкий, – но дело ваше, решать вам.

Полстянкин встал и со словами: «Я буду жаловаться», – вышел из кабинета.

Через неделю, не найдя в Луганске места и на половину прежней зарплаты, Полстянкин вновь явился к Турецкому.

– Я согласен на должность зав сектором, – сказал он директору на сей раз.

– Но у меня уже нет этой вакансии, – ответил Олег. – Я могу принять вас только старшим научным сотрудником.

А это была уже существенная потеря в зарплате.

Тут Полстянкин побагровел, вскочил, хлопнул дверью и вылетел из кабинета.

Между тем мы успешно провели конкурс на замещение должностей старших и младших научных сотрудников, как говорится, по маслу, без сучка, без задоринки, без единого замечания.

После завершения конкурса Турецкий наметил состав нового учёного совета Украинского филиала, куда вошли и Олейник, и я. Новый состав был утверждён в Москве директором НИИТруда.

Когда после окончания всех этих дел я зашёл к Турецкому, у которого сидели парторг Филипповский, председатель месткома Харченко и Уманский, Олег подмигнул парторгу: «Ну, как? Как тебе наш учёный секретарь? Обратил внимание, как он выборы безукоризненно провёл?» Тот одобрительно ухмыльнулся. А мне, не скрою, приятна была эта похвала…

И тут в "Правде" появился фельетон об одном из бакинских научно-исследовательских институтов. В сей институт был назначен новый директор, который стал преследовать неугодных ему сотрудников, благо те тоже, как и у нас, не переизбирались на должности уже много лет. Директор распустил старый учёный совет, в новый совет ввёл своих людей, во всём поддерживавших его, и новым составом совета произвёл избрание сотрудников на научные должности, забаллотировав, как и следовало ожидать, всех неугодных и уволив их из института. "Правда" устроила разнос по этому поводу, потребовала вмешательства в дело республиканских партийных органов Азербайджана, отмены увольнений и выборов и наказания зарвавшегося директора.

Мы с Олейником фельетон прочитали, отметили, как умно мы поступили, не посоветовав Олегу Андреевичу менять состав совета до выборов (тут главная заслуга, конечно, Олейника), и уже забыли о нём, как на одно из заседаний учёного совета, где я, стоя, докладывал что-то, ворвался никем не приглашённый Полстянкин и, потрясая газетой, вскричал: «Вот они, ваши махинации, здесь все раскрыты! То же будет и с вами!»

– Ошибаетесь, Николай Тимофеевич, – кротко отвечал я ему, – там рассказана совершенно другая история. У нас состава совета до выборов никто не менял, и вас не избрал на должность старый совет, в который входили и вы, и люди, с которыми вы вместе работали долгие годы.

Гонор Полстянкина тотчас увял, он пробормотал что-то, то ли не соглашаясь со мною, то ли посылая меня к чёртовой матери, и закрыл дверь за собой.

… На должности старших и младших научных сотрудников были переизбраны только наши сотрудники, со стороны заявлений на конкурс не поступало, но один-то сотрудник, вернее сотрудница, был всё же взят нами со стороны, причём совершенно не по профилю нашего института. И этим старшим научным сотрудником была молодая полноватая красивая женщина по фамилии Звонова. Несколько лет тому назад, ещё будучи студенткой, она вышла замуж за Звонова, пожилого профессора химии машиностроительного института, и вышла недаром: сейчас она уже обладала дипломом кандидата химических наук. С какой именно целью Олег взял её в институт, мне неясно, явно Звонов был нужен для чего-то ему.

Звонова числилась в штате отдела условий труда, но вела самостоятельную совершенно тему по химии, с работами филиала и института не связанную никак. И никто из нас её не касался, ни перед кем она не отчитывалась. Непостижимо, под каким соусом Турецкому удалось включить её тему в тематический план.

Поставленная в особое положение Звонова вела себя независимо, никого и ничего не боялась, могла кого угодно резко одёрнуть. Но мне с ней сталкиваться не приходилось, так как, повторяю, она была в филиале сама по себе.

… Один этап работы, не самый сложный надо сказать, был пройден, начинались будни. Отделы готовили предложения по тематике института, я старался вникнуть в сущность работ филиала, но на это времени не хватало, как правило. Надо было заниматься и с аспирантами, договариваться со специалистами сторонних организаций, посылать им работы наших отделов на отзыв, планировать и готовить заседания учёного совета, начать подготовку к организации рассмотрения методических программ на секциях совета, готовить данные при подведении итогов социалистического соревнования между нашим, Украинским, и Белорусским и Казахским филиалами НИИТруда.

Тут подоспело новое здание филиала, о строительстве которого я и не знал. Строил его НИИТруда на паях с областным статистическим управлением. Строили так долго, что об этом как-то все позабыли. Но не Турецкий. Он всё время, оказывается, следил за ходом строительства. Здание вырастало на улице Луначарского, следующей за улицей Лермонтова, на углу которой стояло музыкальное училище Лены. Собственно, училище от нашего нового здания отделял лишь комплекс корпусов типографии и издательства "Ворошиловградская правда". Длинная часть шестиэтажного "Г"-образного дома с полуподвалом, протянувшаяся вдоль улицы Луначарского, принадлежала облстату. Наша, – меньшая, короткая часть, – завернув назад, торцом своим выходила на улицу Ленина. И всё здание с той, другой, стороны возвышалось на склоне холма над низинной частью Луганска с заводами и над улицей Ленина там, где та вместе с трамвайной линией пересекает Советскую. В это светлое чистое здание с большими комнатами и огромными окнами нам и предстояло вскорости переехать из закоулков бывшего совнархоза.

Но хорошее никогда просто так не достаётся, не успели строители здание сдать, как Турецкого вызвали в горсовет и обязали два этажа отдать, не помню какой уж организации. Олег возмутился, пытался отбиться на заседании горисполкома, но тщетно. Вернувшись к себе, он созвал на совет Уманского, зама по общим вопросам Гаврилюка, Олейника и меня. Что делать? Но что могли мы ему посоветовать. Горисполком очевидно уже заручился согласьем обкома. Так что советовался с нами он только для видимости, все советы он давал себе сам. И главное, что прозвучало, это: «Если позволить кому-то вселиться в наше здание, то их уже оттуда не выгонишь никогда». Турецкий решил действовать нагло, решительно, пойти на конфликт с горсоветом, чтобы выиграть время для обращения за помощью к директору НИИтруда, и тому для принятия мер. Вполне ведь возможно, что НИИТруда через Госкомтруд удастся нас защитить, своими же руководствуясь интересами.

В тот же вечер Олегом было решено, не ожидая формальной приёмки здания, самовольно вселиться в него. Сотрудники были задержаны после работы, появились грузовики, их бегом загружали столами, шкафами, стульями, пишущими машинками, то есть, всем имуществом филиала, которое тут же и отвозили в здание по новому адресу.

К утру все помещения на всех этажах нашего торцевого крыла были заняты отделами и секторами филиала, и сотрудники приступили к работе на новых местах в новых благоустроенных помещениях.

На втором этаже у нас за входными дверьми располагался колоссальнейший холл, всего с парой дверей по длинной стене. Одни из них были входом в приёмную, где сидели рассыльная и секретарша. Из приёмной направо – двойные двери в огромный директорский кабинет, а налево – две в кабинеты поменьше – заместителя по науке и зама по общим вопросам.

В торцах холла были двери в обычные кабинеты.

На других этажах никаких холлов не было, а были коридоры, заворачивавшие с лестничной клетки, общей с этой стороны у нас со статистическим управлением, в наш тупичок. По обе стороны коридоров располагались одинаковые комнаты отделов, лабораторий и секторов, за исключением четвёртого этажа. Тут с той стороны, где на втором были приёмная и кабинеты руководителей филиала, помещался зал заседаний учёного совета – на комнату длиннее директорского кабинета. В зале же был вход и в мой угловой кабинетик с двумя окнами на южную и западную стороны здания. Отсюда, с высоты холма и четвёртого этажа, мне открывался обширнейший вид на заводы Луганска в низине вдоль улицы Ленина до 3-го километра, на лес дымных труб, на новостройки кварталов за ними, на квартал имени Гаевого. Вдали угадывались строения посёлка шахты "Луганская" № 1, копёр шахты. В правом окне виднелась конфетная фабрика, седьмая школа и часть Каменного брода.

Председатель горисполкома был взбешён нашим наглым самовольным вселением, Турецкого по несколько раз на день "на ковёр" вызывали и горсовет и в горком партии и в обком, но в бой введена была уже тяжёлая артиллерия, и Турецкий держался. В разговоре с Шевченко директор НИИТруда был непреклонен, ни на какие, даже временные, уступки и компромиссы не шёл, ссылаясь на сложность задач, поставленных правительством перед Госкомтрудом, и на необходимость увеличения в связи с этим штата работников филиала. Помотав нам нервы неделю, от нас, наконец, отступились. Шевченко, вероятно, решил, что портить отношения с Госкомтрудом не в его интересах и перестал поддерживать горисполком. А возможно его занимали уже другие заботы, Щербицкий в Киеве на него давно зуб точил, и на это дело он махнул просто рукой.

… Встретив на улице Северинова, начальника Углеснабсбыта, я рассказал ему о перипетиях нашей борьбы. Он вздохнул: «Вам повезло, за вас вступились, а наше начальство нас кинуло. Ты же знаешь, что здание Лечсанупра выстроено было для нас?» Я этого не знал и удивился. «Да, мы строили это здание для себя, а когда выстроили – обком его и отнял. А Госснаб за нас не вступился».

Везде царил произвол, но кто знает, если бы он нахрапом своё здание захватил, может, тогда бы и его Госснаб зашевелился. Но уж очень рисковое это дело – против обкома идти. Тут вполне и голову потерять было можно.

Вскоре после этих событий Олег вызвал меня в кабинет:

– Володя, я еду в командировку в Москву, хочу сойтись поближе с директором. Надо сводить его в ресторан. Есть у меня небольшой директорский фонд, но сам знаешь, оттуда я сам взять ничего не могу. Так что садись и пиши заявление о материальной помощи на сто рублей.

Мне всё это было понятно. Так уж устроено было у нас, что везде надо было искать кривые пути и выходы находить.

Я сел за столик, взял бумагу и ручку, и быстро написал заявление: «В связи с болезнью и необходимостью лечения прошу оказать мне материальную помощь в размере ста рублей».

Олег тут же резолюцию наложил, я пошёл в бухгалтерию и через несколько минут получил сто рублей в кассе.

Разумеется, сразу же я к директору не вернулся, конспирацию соблюдал. Во второй половине дня, задержавшись после многолюдного совещания у директора, когда мы остались одни, я передал Турецкому сотню. Он тут же вытащил из кармана полусотен-ную бумажку и протянул её мне.

– Зачем, Олег, мне не нужно.

– Бери, бери, раз дают, – и он насильно всучил мне полсотни, сунув в карман.

Я понял это и так, что хотя Турецкий мне доверял, но не отступил от железного правила деянием связать сообщника по щепетильному делу. В конце концов, и для меня пятидесятка не лишняя, раз я не могу от неё отказаться[3], в очередной раз поладил я с совестью. Боже, как же бедно мы жили, что и пятьдесят рублей – мелочь такая – имели значение… А всё-таки стыдно.

С этого года я начал постоянно делать зарубки на торце книжного стеллажа в дни рожденья детей, и делал это до 1984 года до переезда на Красную площадь. Там уже Димы не было, не было и стеллажа, он был спущен в подвал, а Илюшин рост я просто в сантиметрах записывал. И вот что у меня получилось:

Имя год

1974

1975

1976

1977

1978

1979

1980

1981

1982

1983

1984

1985

1986

Дима

137

141,5

147,7

150,9

157,3

169,8

176,7

179.4

181,1

182,5

Илюша

103.6

116,8

120,4

128,3

131,9

135,8

139,7

144,4

149,3

155,1

166,1

175,4

181,4

Можно сравнить их рост в одном и том же возрасте:

Имя лет

Дима

137

141,5

147,7

150,9

157,3

169,8

176,7

179.4

181,1

182,5

Илюша

103.6

116,8

120,4

128,3

131,9

135,8

139,7

144,4

149,3

155,1

166,1

175,4

181,4

Разница

8,7

9,6

11,9

11,2

12,9

20,5

21,6

13,3

5,7

1,1

Дима рос быстрее Илюши в возрасте до 14 лет, особенно быстро с 12 до 14; Илюша в 14 лет отстал от Димы на 20 сантиметров, но с 14 лет начал быстро его догонять и в 18 лет уже перегнал сантиметров на девять или десять. Точных цифр у меня нет, так как оба уже учились, один – в университете, второй – в институте.

Имя рост за год

5-6

6-7

7-8

8-9

9-10

10-11

11-12

12-13

13-14

14-15

15-16

16-17

Дима

4,5

6,2

3,2

6,4

12,5

7,9

2,7

1,7

1,4

Илюша

13,2

3,6

7,9

3,6

3,9

4,7

4,9

5,8

11,0

9,9

6,0

Разница

0,9

2,3

- 0,7

1,7

7,6

2.1

- 8,3

- 8,2

- 4,6

Учебный год в школе закончился – Дима круглый отличник, как я рад этому, и как им горжусь!

Так хочется, чтобы дети наши были лучше, умнее родителей, так хочется, чтобы они дальше нас с Леной пошли. Хотя, Лена, впрочем, дальше не собиралась. И не то, чтобы преподавательская работа её чересчур увлекала, ей больше нравилась исполнительская, концертмейстерская, и она ей удавалась, и этим она удовлетворялась, но вполне ли? Таила, ей хотелось с оркестром играть.

Я же мог достичь большего в жизни, местом, которое мне пришлось в ней из-за болезни занять, и зарплатой я не был доволен. Выздоровление в 1973 году и переход в НИИТруда возрождали во мне надежду на защиту кандидатской диссертации, а со временем, кто знает, и докторской. Но об этих потаённых мечтах я, понятно, помалкивал. И не зря. Ощущение тяжести, обрушившееся на меня после сердечного вроде бы приступа в конце того года и продолжившееся в начале текущего, показало, что болезнь не прошла, затаилась, меняет свои проявления. Так что строить планы весьма преждевременно, тем более о них говорить. Как бы с ними не пришлось так же расстаться, как и с мечтой стать литератором, публицистом, серьёзным исследователем.

В своих личных делах и задумках я был человеком закрытым. Лена часто по этому поводу говорила, что я кантовская вещь в себе. Я часто такой вещью и был, и не потому, что мне не хотелось думами своими с кем-либо поделиться, а потому, что не был уверен в осуществимости их и не хотел оказаться или прослыть болтуном. И, тем более, огласив свои планы, прилюдно потерпеть поражение. Я был просто беспомощен, незащищён и не хотел обнажать ни перед кем эту беспомощность и незащищённость. Я не хотел, чтобы кто-либо это видел, даже друг и жена…

Природа наградила меня неплохими способностями, но из талантов дала только три: глубже многих людей чувствовать и переживать, сопереживать и любить. Но даже и те неплохие способности, что во мне были заложены, мне не пришлось воплотить во что-либо дельное.

Надо сказать, что к середине весны, тяжесть, зимой навалившаяся на меня, меня отпустила, чувствовал я себя сносно всё лето и осень. И работалось мне довольно легко.

… Итак, преобразовавшись, хотя преобразование большей частью чисто формальное было, филиал начал проводить собственные работы, перестал на побегушках быть по заданьям обкома и собирать для отделов НИИТруда не утверждённую законом статистику[4], и, преисполнившись чувством собственного достоинства, значимость собственную почувствовал наравне с другими институтами Ворошиловграда. Для полноты ощущения не хватало только собственного станка для печати. В самом деле, не бегать же нам каждый раз с заказами на печатанье бланков и форм в типографии и ждать пока очередь там подойдет, и заказ выполнен будет… И Турецкий станок такой приобрёл. Чёрт знает, как ему удалось это сделать?! Ну, деньги, допустим, директор НИИтруда ему дал. Но что можно купить за безналичные деньги? Да и за наличные тоже, если заявку на печатную машину в прошлом году ни в Госкомтруд, ни в Госплан, ни в Госснаб институт не подавал. Да и подавал бы – не факт, что её нам бы занарядили.

Тем не менее, чешская новенькая машина (всё тот же превосходнейший "Ро-майор") у нас появилась. Надо было её установить и принять на работу печатника. По поводу печатника Турецкий обратился ко мне, ты, мол, с ними дело имел. И прав оказался. Был мастер этого дела, Боря Гетьманцев, у меня на виду. Но захочет ли он к нам перейти? Тут, конечно, дело в окладе, какой мы предложим. Я об этом сразу спросил у Турецкого. «Сто восемьдесят рублей», – был ответ.

Я позвонил Борису в Укрниигидроуголь, для начала спросил, как дела, поинтересовался окладом. Борис получал уже сто пятьдесят (лет десять назад пришёл он на сто двадцать).

Я рассказал о себе, о том, что работаю учёным секретарём в Украинском филиале НИИТруда. «Слушай, Боря, – сказал я, – сейчас наш филиал приобрёл "Ро-майор", и нам нужен печатник. Зарплата сто восемьдесят рублей. Как ты смотришь, если я кандидатуру твою предложу?»

Боря ответил, что с радостью смотрит…

Турецкий Бориса пригласил на беседу и тут же после неё заявление Гетьманцева подписал, уж не помню, кем его он оформил. Отработав на прежнем месте положенный срок, Боря появился у нас и бурно принялся за работу. В несколько дней машина была установлена в отведённой ей комнате и пущена в ход…

Да, Борис всё подготовил, запустил машину и всё подготовил, что нужно для набора и изготовления пластин для офсетной печати[5]. Не было одного. Разрешения чтобы начать печатать.

Жили мы, как вы помните из моих воспоминаний тридцатых годов, в стране, окружённой врагами. Во враждебном окружении то есть. К тому ж и в самом государстве, как утверждали вожди и тайные службы, было много скрытых врагов, готовых призвать к немедленному восстанию и свержению самой в мире справедливейшей власти. После этого станет понятно, что эта добрейшая народная власть запретила свободное распространение печатного слова, дабы народ уберечь от возможного пагубного влияния. От руки писать, само собой, было можно, но уже на пишущую машинку, из которой под копирку выходила до пяти экземпляров (последний совершенно уже не читался), надо было иметь разрешение. Машинка и образец шрифта под угрозой уголовной ответственности регистрировались в местном управлении Комитета Государственной Безопасности. Я так понимаю, чтобы всегда можно было определить, кто печатал на ней прокламации. Что уж тут говорить о машинах с массовым тиражом?!

Впрочем, к нашему делу это никакого отношения не имеет, в конце концов, ответственность за печать лежала на руководителях учреждений, где такие машины имелись. Загвоздка состояла в другом. Все в стране типографии находились во владении партии, то есть, в конечном счете, ЦК, ну, разве кроме одной или двух у Союза писателей или у Академии наук, да и то сомневаюсь, и весь доход от них шёл в казну партии, ЦК строил собственные дома, поликлиники, санатории, платил зарплату массе партийных чиновников, коим и я был недавно, и делиться своими доходами ни с кем не хотел. Кое-кто в пору ещё совнархозов, когда всевластие партии крохотку ослабело, всё же сумел завести печатные машины для внутренних нужд.

Укрниигидроуголь, правда, сделал это в более позднюю пору, но тут следует то учесть, что Сереченко был вхож к Шевченко, а Турецкий, при всех его обширных знакомствах и связях, не вхож. Вот немыслимым способом печатную машину купил, а обком не дал пустить её в ход. Будь добр, заказывай в типографиях всё, что надо. И, конечно, плати и плати в бездонный партийный карман.

Машину пришлось демонтировать и продать.

Утешились тем, что ксерокс купили. Он тоже был ещё пещерного вида с засыпанием в копировальную камеру каждый раз чёрного порошка, со встряхиванием его, чтобы равномерно распределился по камере, но всё же был более совершенен, чем описанный мною в Гидроугле. Всё в одном корпусе совершалось.

Для обслуживания его приняли на работу капитана-отставника.

Борис Гетьманцев в пертурбациях этих не пострадал. Он был неплохим оформителем, и Турецкий использовал его, где только мог. А где мог, мне доподлинно неизвестно.

Впоследствии он стал незаменим и в поездках в колхоз, и как глава добровольной народной дружины нашего филиала.

Взяв отпуск, я в июле с Леной уехал на месяц в Алушту, захватив с собой и ребят. Пребывания там совершенно не помню. Ездил с Димой и Илюшей в Ялту, в порту как раз стояла у причала "Россия". Я сфотографировал ребят возле сходен, но на борт нас не пустили – пропускали только пассажиров с билетами.

В августе умер долго болевший отец Турецкого, живший с матерью его с селе совсем неподалёку от Луганска, то ли в Александровском, то ли в Славяносербском районе. Олег тут же и выехал к родителям на своей персональной "Волге", а на следующий день на институтском автобусе на похороны поехали и мы, сотрудники филиала: Уманский, я, зав отделами и зав секторами. Подъехали к обыкновенному крестьянскому дому в огороженном дворе, выразили Олегу, матери и сестре[6] соболезнование.

… Закончилось обычное прощание с покойником, сотрудники подняли гроб на руках и по пыльной дороге под нещадным августовским солнцем понесли к кладбищу в степь. Я шёл в толпе провожавших и остро вспомнил, почувствовал собственную горечь утраты, когда умер мой отец. Я шёл, слепящее солнце пекло в голову, и оно вдруг показалось мне чёрным. На ярком солнечном небе висел небольшой траурный диск, и лица, фигуры людей, среди которых я шёл, показались мне чёрными, как будто против солнца сфотографированные, в контурном свете.

И тут я вспомнил "чёрное солнце" в "Тихом Доне" у Шолохова. Тогда, при чтении, я этому образу не придал никакого значения, не почувствовал ничего, вероятно потому, что сам ничего подобного представить не мог, а сейчас вот вдруг убедился, что солнце в самом деле может быть чёрным в тяжкие траурные минуты.

… Но ещё до этого в начале лета была мозговая атака. Что это такое, я в принципе знал из зарубежного опыта. Столкнувшись с неразрешимой проблемой, руководитель проекта собирает учёных, специалистов по этой, неподдающейся решению, задаче и предлагает высказаться, каким же путём обойти возникшие затруднения, при этом допускается изрекать всевозможные мысли, вплоть до самых фантастических и сумасшедших. И вот при таком обсуждении иногда рождается спасительная идея, помогающая преодолеть возникшие трудности. Провести мозговую атаку с ведущими сотрудниками филиала Олег поручил мне. Это было крайне легкомысленное решение. Во-первых, я не был специалистом, знающим все тонкости нашего хозяйства, способным направить обсуждение в нужное русло, во-вторых, никакой проблемы поставлено не было, надо было просто знать, какие вопросы в экономике страны назрели и перезрели, и никем не решаются, то есть чем филиалу надо в первую очередь заниматься. И, в-третьих, не привлечены к обсуждению были зав отделами и секторами, а только старшие научные сотрудники, кругозор которых был узок. Сейчас бы я легко выделил самый главный вопрос, относящийся к сфере деятельности нашего института и филиала. Почему производительность труда работников в нашей стране, ниже, чем в США, в четыре раза ниже в промышленности и раз в шесть ниже в сельском хозяйстве. Какие вопросы в организации труда и в системе оплаты его надо коренным образом изменить, чтобы преодолеть хроническое отставание в этом деле нашей социалистической системы. И всё время бил бы в эту точку, всё время сводил бы все рассуждения к этому: что надо решать? Что надо делать? Какие исследования в связи с этим следует провести.

Но тогда я до смелости такой не дорос, чтобы ставить такие вопросы, да в вряд ли поставил, надеясь, что они то понятны руководству страны и надлежащие меры им принимаются. Нерешённость же этих проблем нашпигованная пропагандистскими объяснениями голова моя этими же толкованиями и оправдывала. Военной разрухой, чуть не с нуля начинали – а сколько лет прошло с той войны?! Вот в ФРГ разруха была и почище – а как рванули!.. И село у нас в зоне рискованного земледелия, потому и урожаи низки и нерегулярны. Плюнул в глаза б тому, кто так говорил, теперь, в Израиле побывав – вот где зона рискованного, да нет, невозможного, земледелия! А урожаи отменны и регулярны.

Но тогда было иначе. Установив в зале магнитофон и собрав упомянутых сотрудников, я объяснил им условия обсуждения; заметив, что они с опаской поглядывают на магнитофон, заверил их, что включаю его лишь с целью не упустить ценные мысли, и все высказывания останутся анонимными, если на то будет желание говорящих. И спросил: какими животрепещущими вопросами экономики труда следует, по их мнению, заняться нашему филиалу, что требует незамедлительного решения?

И полились примитивные речи о новых приёмах в социалистическом соревновании, о коэффициентах трудового участия, и ещё такая маловразумительная ахинея, что я с первых минут понял: "мозговая атака" полностью провалилась, для неё всё же мозги у участников хоть какие нужны.

На другой день машинистка перепечатала запись "идей", и я отнёс текст двухчасового обсуждения Турецкому. Он его внимательно изучил и покачал головой: ни одной свежей мысли.

– Вот с такими кадрами приходится, Володя, работать.

… Осенью я впервые столкнулся с трудностью при подписке на газеты и журналы. Подписка в СССР была давно ограничена, как и все, впрочем, товары. В перечне, спущенном сверху для филиала, не было ни "Литературной газеты", ни журнала "Новый мир", ни вообще каких-либо изданий кроме официальных союзных и украинских газет. В поисках выхода я зашёл к Ивкину в отдел пропаганды и агитации обкома. Ивкин на мой вопрос, как же всё-таки регулярному подписчику подписаться на традиционно выписываемые издания, не поспешил снять телефонную трубку, а ответил: «Да Альбина Михайловна сейчас начальник городского отдела "Союзпечать", обратись к ней, я думаю, она тебе поможет». Но, как сказано, сам Альбине Михайловне не позвонил.

Просто так соваться к Альбине я не хотел, никогда не были мы с ней слишком близки, чтобы она ни с того, ни с сего помощь мне оказала. К счастью, тут приближался праздник октябрьский, и, заставив себя потрудится, я послал ей к празднику поздравление в стихах, лестное для неё, после чего и сам к ней заявился с визитом в квартал "Молодёжный", где для "Союзпечати" было выстроено новое здание. Приняла она меня очень любезно. Спросила, на какие издания я хотел бы подписаться, записала их все от "Литературки", "Правды" и "Комсомолки" до "Нового мира", "Нашего современника", "Октября", "Науки и жизни", "Техники – молодёжи", "Знания – силы" и "Вокруг света" и с запиской, что на это надобно меня подписать, направила к старшему инспектору по подписке. Это оказалась женщина средних лет, вежливо принявшая с запиской меня. Там, сидя у неё за столом, я заполнил квитанции, и годовая подписка была оформлена, что потребовало, правда, заметных затрат, рублей до восьмидесяти. Но это было нужное дело. И для собственного развития и для наших ребят; хотелось, чтобы они сформировались знающими людьми, сведущими в разных областях науки, техники, литературы, изобразительного искусства.

В это момент произошёл и развеселивший, и опечаливший меня инцидент. Внезапно дверь в комнату широко распахнулась, и в неё шагнул пожилой худощавый мужчина, громогласно заявивший с порога: «Поэт Степан Бугорков подписываться пришёл».

Тот самый Степан Бугорков, стихи которого в начале шестидесятых печатались на целых страницах "Луганской правды", выходившей большим форматом. Тот самый, что после поездки в Париж, организованной тогда же ему обкомом, создал в подвальном помещении старого здания филармонии подпольный клуб "Голубая лошадь" с порнографическими журналами и с совсем непорнографическими хорошенькими студенточками из педагогического и медицинского институтов, с которыми развлекалась местная знать. Каким-то образом на этом деле он погорел, в "Правде" появился фельетон под заголовком "Голубая лошадь", о чём я писал. Степан Бугорков, как зачинщик этого дела был отдан под суд, приговорён к четырём годам заключения, по истечении которых вернулся в Луганск, но к высшим сферам приближен вновь не был. Жил уже на правах рядового советского гражданина. И вот теперь пытался из узости прав этих выйти, сыграв на бывшей известности своей как главного областного поэта.

Но это не произвело на старшего инспектора-женщину ни малейшего впечатления.

– Здесь не подписывают, – сказала она, – идите к инспектору своего района.

А кому же из нас неизвестно, что инспекторы районов подписывают обыкновенных советских граждан только на не лимитированные[7] издания? Вроде "Правды", "Советской России", "Радяньской Украины" и "Прапора перемоги".

Степан Бугорков на секунду замялся и… закрыл дверь за собой. Мне было смешно, как он ухарски беззастенчиво заявил о себе, но с другой стороны и неловко и грустно. Вот я, никто, уже отлучённый о партийного пирога, но сохранивший хотя и слабые связи с действующими и бывшими работниками обкома, беспрепятственно выписываю всё, что хочу, а человек как-никак причастный к литературе, бывший член Союза писателей Украины, входившего в Союз писателей СССР, не может подписаться на художественный журнал… Где же тут справедливость?! В стране со справедливейшим строем… Позор!.. А вообще-то позором сама ограниченность подписки была. Социализм называется!

… В этом году оправили на пенсию министра угольной промышленности Украины Худосовцева. И тут же об этом родился правдивейший анекдот.

Вызывают Худосовцева в ЦК Компартии Украины и говорят: «Вы, Николай Михайлович хорошо поработали, пришла пора отдохнуть. Вам назначена персональная пенсия союзного значения (300 рублей), Вы будете пользоваться по прежнему поликлиникой и больницей Четвёртого управления, раз в году Вы с семьёй в самое для Вас удобное время будете получать бесплатные путёвки в любой санаторий, в какой Вам захочется, за Вами закрепляется легковая машина, которая приедет по Вашему первому вызову. Захотите съездить на рыбалку – пожалуйста, Вас отвезут в самое хорошее клеевое место, а если рыба будет плохо клевать, то водолаз под водой Вам и рыбку на крючочки нанижет…

– Да, – вздохнул Николай Михайлович, – работа та же, а платить в три раза будете меньше…

… И грянул гром над Ворошиловрадской областной партийной организацией на стыке 1974-1975 годов. Был учинён ей полнейший разгром[8]. Работавшая в области комиссия ЦК совместно с республиканской прокуратурой, нашла грубейшие нарушения закона, злоупотребления властью, взяточничество в огромных размерах. Должен сказать, что этим грешили все власти в Союзе, но проверяли и наказывали их лишь иногда, когда у руководства КПСС или республиканской компартии вырастал большой зуб на какого-либо секретаря. У возвращённого из хрущёвской опалы Щербицкого было к Шевченко отношение неприязненное, поскольку тот Хрущёва поддерживал, а возможно и сам Брежнев злобу на него затаил. Шевченко, когда снимали Хрущева, сориентировался не сразу и вначале выступил невпопад в защиту Хрущёва. Так что Щербицкий мог назначить проверку и в угоду генсеку ещё. Итак, при внезапных обысках в кабинетах первых секретарей ряда горкомов в их сейфах были обнаружены непомерные по представлениям советского человека суммы денег. У Кошкарёва, в Кировске, например, нашли более тридцати пяти тысяч рублей. У кадиевского секретаря оказалась ещё более крупная сумма. Деньги эти были получены за государственные квартиры, то есть за право вселение в них без всяких очередей лиц, обладавших солидными накоплениями, нажитыми обычно в торговле, и страстно желавших немедленно поселиться в хороших квартирах. Брали деньги, само собой, не сами секретари, и даже не председатели горисполкомов, ведавших распределеньем жилья среди долгими годами его ждущих трудящихся, а служки помельче, что-то и к их рукам приставало, но основная-то сумма оседала у двух первых вышеозначенных руководителей, которые оставались в тени, и будто бы к махинациям, взяткам, были совсем непричастны.

Секретарь нашего Ленинского райкома города Ворошиловграда, Щедриков, милейший вроде бы человек, умудрялся получать зарплату не только в райкоме (350 рублей в месяц), но и в других разных местах. На литейно-механическом заводе, к примеру, он числился тренером заводской футбольной команды со скромным окладом в 120 рублей, но такой скромный оклад был не один, складываясь с другими, он превращались в приличную сумму, не снившуюся ни министрам[9], ни академикам.

При обыске на квартире у первого заместителя председателя облисполкома было изъято 300 тысяч рублей, и его колоссальная библиотека с рядом весьма ценных изданий "тянула" примерно на такую же сумму.

У первого секретаря Ворошиловградского горкома Стратонова нашли всего 120 тысяч рублей, но участь ему не смягчили.

Все упомянутые мною товарищи были судимы и все, кроме Щедрикова – тот всё же брал меньше – получили по 12 лет лагерей, исправительно-трудовых работ, говоря по научному. Впрочем, за отличные трудовые успехи они были выпущены, отсидев лишь треть этого срока в лагерях полусанаторного типа. Руковод-ство и здесь привилегиями не было обойдено.

Какая кара настигла Азарова я не мог проследить, он уже после обкома успел побывать генералом в республиканском МВД, с повышением был взят в Москву, но там, по слухам, в связи с "нашим делом" разжалован, о чём я с уверенностью говорить не могу.

Владимиру Васильевичу Шевченко обвинений в казнокрадстве и взяточничестве не предъявляли, но в вину ставили то, что принимал в дни рождения чрезвычайно дорогие подарки вроде запонок бриллиантовых или, как у Воланда, золотых портсигаров с алмазами.

Пленум обкома в присутствии члена Политбюро из киевского ЦК рассмотрел вопрос о работе Шевченко, и признал её крайне неудовлетворительной. Те, кто в рот ему заглядывали постоянно и пели ему без стеснения дифирамбы, теперь яростно клейми его. Особенно отличился тут любимец его, мой бывший шеф, А. И., Погорелов. Вот, действительно, Шевченко змею на шее пригрел! И каких только помоев тот не вылил на своего покровителя. И что он ни с кем не считался, и ничьего мнения не выслушивал никогда, все решения, в том числе и ошибочные по кадрам, принимал единолично и много ещё всякой грязи – всё это и привело к "провалам в работе областной партийной организации".

Шевченко был от работы в обкоме освобождён и назначен заместителем начальника объединения "Ворошиловградуголь" по экономике, теперь по утрам он ходил на работу мимо комсомольского сквера на виду у всех горожан, но вскоре, чтобы в городе глаза никому не мозолил, был сплавлен на такую же должность в Макеевку в Донецкую область.

Первым секретарём был "избран" бывший до этого зав отделом тяжёлой промышленности ЦК Гончаренко, запойный пьяница, как окажется вскоре потом, что не помешало ему продержаться до "перестройки", устроенной Горбачёвым.

Неудивительно, что Погорелов тут же был назначен зав организационным отделом, ведущим отделом обкома. Подлецов, прослывших принципиальными, в наших верхах всегда привечали…

Года уже три ли, четыре спустя мне рассказали в ЦК КПСС, что инструктор отдела тяжёлой промышленности случайно оказался в приёмной генерального секретаря в то время, когда остававшийся "на хозяйстве" в ЦК Андропов Юрий Владимирович звонил Леониду Ильичу Брежневу, бывшему на юге на отдыхе. Дверь кабинета оставалась слегка приоткрытой, и инструктор услышал, как Юрий Владимирович завёл с Брежневым разговор о привлечении Шевченко к уголовной ответственности за все те безобразия, что были в нашей области найдены. В ответ из телефонного аппарата явственно донеслись брежневские слова: «Знаешь, Юра, в нашей партии сложилась практика первых руководителей к уголовной ответственности не привлекать…»

Так-то вот…

… В течение года учёный совет филиала и его комиссии рассматривали законченные собственные работы и работы по программам отделов НИИТруда перед их передачей руководству института или Госкомтруда, и тут выяснилось, что с большой регулярностью работы заканчивались и сдавались мне как раз накануне заседания совета или комиссии, и члены последних не успевали с работами ознакомиться, то есть обсуждение работ практически не велось, и они отправлялись после беглого просмотра их зам директора по науке Уманским Александром Михайловичем. Никакого регламента представленья работ не существовало. Хотя Уманский был и умницей, но, само собой, детально рассмотреть всю массу работ он не мог, и из института приходили нередко отрицательные отзывы на наши работы или отдельные части работ.

Тогда я внёс предложение и получил поручение от Турецкого разработать положение о представлении работ на заседания учёного совета и методических комиссий. И я документ такой разработал, оговорив в нём порядок и сроки прохождения по этапам работ разного вида. Турецкий его утвердил и за нашими двумя подписями издал отдельной брошюрой, разосланной в подразделения филиала и в отделения в Одессе и Кировограде. Ничего выдающегося тут не было, как выразился парторг Филипповский: «Платонов только формализовал весь процесс». Да, это было именно так. Но это надо было сделать. Формализм бывает временами очень полезен. Когда он чётко предписывает, что и когда надо сделать, то есть дело организует.

… В ноябре мама получила письмо от тёти Наташи:

– Дорогая Вера! Сидоров[10] и Иван написали в Ворошиловградское радио и телевидение, чтобы поздравить тебя к 23 февраля ко дню Советской Армии как участника гражданской войны, а также в передачу по радио "Встреча с песней" в Москву. Встреча с песней бывает всегда в пятницу в 9 часов вечера раза два в месяц, в какие числа точно не знаю. Декабрь 1974 или январь 1975.

В декабре мы с песней не встретились, не ожидали встретиться с нею и январе, поскольку местного радио, транслировавшего московские передачи, у нас не было, а о телевидении как-то быстро забыли – мало ли желающих передать поздравления, так что же всех поздравлять?!

… В Новогоднюю ночь мы всегда клали Диме и Илюше подарки от деда Мороза под ёлку.

С вечером укладывали ребят спать, а утром, проснувшись, они бежали к ёлке и находили под слоем ваты под ней игрушки. Нам не хотелось, чтобы они ссорились, спорили из-за них, как часто бывает, если одному вдруг понравится предназначенное другому. Поэтому с осторожностью, чтобы они не могли догадаться, что мы им собираемся приготовить подарки (на Новый год мы ничего ведь не дарим, подарки разносит сам дед Мороз!), мы выведывали сокровенные их желания, но всё же не покупали каждому лишь то, что ему очень хотелось, а покупали обоим желанное и одному, и другому. В обоих пакетах было всё то же самое. И раздоров возникнуть никаких не могло. И не возникало…

А ребята верили байкам, чтоб в желаньях ребят не запутаться дед Мороз приносит каждому всё, о чём слышал из комнаты.

Но легко дурачить детей, – но ведь в этом и заключалась сказочная прелесть для них, – пока они были маленькие. Но по мере того как они подрастали, их вера в загадочные события в Новогоднюю ночь убавлялась. Первым, конечно, Дима стал сомневаться, он и в не сомневающемся Илюше подозрения зародил.

Стали ребята под Новый год каждый раз ко мне приставать:

– Папа, это не дед Мороз, а вы с мамой под ёлку подарки подкладываете.

Ну да, – я говорю, – мы же с вами всё время, когда ж нам подкладывать?

– Угу, – говорит Дима, – мы спать ложимся, а вы тем временем игрушки кладёте.

И не стали они в Новогоднюю ночь до боя часов спать ложится. Сидят за столом в зале, с нами пируют, и бегают до наступленья полуночи в свою комнату проверять: не лежат ли подарки под ёлкой. И вот этот миг – бьют куранты. В эти секунды удаётся внимание их мне чем-то отвлечь, я мгновенно выскакиваю в детскую комнату, сую под ёлку подарки, возвращаюсь, и с последним ударом часов, пью рядом с ними за встречу Нового года.

Тут они вскакивают (секундной отлучки моей не заметили!) и бегут в свою комнату проверять… Возвращаются обескураженные с подарочными коробками.

– Ну вот, – я торжествую. – Только что там не было ничего. Сами проверили. Мы все были здесь вместе. Что же теперь туда подарки с неба упали? Ясно, что дед Мороз их принёс.

Несколько раз фокус это мне удавался. Но пришла пора оставить его. Негоже, чтобы поймали с поличным.

Ребята взрослели…

[1] Решение об избрании или не избрании на должность тайным голосованием принимают члены учёного совета на своём заседании.

[2] Государственный Комитет по вопросам труда и заработной платы при Совете Министров СССР.

[3] Не взять – значит навсегда испортить отношения с директором. Как против этого устоять?

[4]Хотя полностью, разумеется, от заданий этих освободиться не мог: партия была высшей властью в стране, а институт был нашим хозяином.

[5] Плоская печать с гибких металлических пластин, на которые с макета фотографическим способом перенесёны текст, графики, диаграммы, рисунки, словом, изображения.

[6] Надо сказать, красавице исключительной – я её раза два видел до этого, когда она приходила к Олегу в обком, и ещё тогда она красотой своей меня поразила.

[7] Большей частью ненужные никому.

[8] Подобным погромам время от времени, для острастки, наверное, а может и за какие другие грехи, подвергались и другие областные партийные организации. Двумя-тремя годами ранее досталось Одесскому обкому, а следом Воронежскому. Это только то, о чём до меня слухи дошли.

[9] Если невинно считать, что министры в карман государству не залезали.

[10] Общий друг детства, гостивший в то время у тёти Наташи и дяди Вани в Алуште.