1971 год
В середине января меня вызвал Бедняк и поручил написать доклад к общему собранию филиала об итогах работы за год. Я взял годовой отчёт, зашёл в плановый отдел, затем в отдел экономических исследований, получил у них нужные "цифры" и в два дня доклад написал. Отпечатал его в машбюро и принёс Бедняку. Тот при мне доклад прочитал и сказал:
– Не так. Надо доклад переделать.
– А как, Геннадий Иванович? – спросил я, полагая, что он выскажет свои замечания, указания, как это делал в обкоме Шевченко. Однако Бедняк меня удивил:
– Не знаю как, но не так, – сказал он.
С этими словами я поднялся и пошёл доклад переделывать. Никакого иного материала к докладу у меня не было, и быть не могло, так как его не было вообще в филиале. Просто те же факты я в ином порядке расположил, фразеологию изменил и в отпечатанном виде представил новый доклад.
И знакомый уже разговор повторился:
– Не так.
– Но как, Геннадий Иванович?
– Не знаю как, но не так.
Я переделал доклад во второй раз, и Бедняк снова его забраковал. Тогда я разозлился и, ничего не переделывая, в четвёртый раз принёс первый вариант доклада.
– Вот теперь ничего, – сказал Бедняк.
Мне было смешно, но и не по себе: что же это он надо мной издевается, что ли?
Впрочем, на всё это не стоило обращать никакого внимания.
За три года, что я проработал у бедняка, я написал ему с десяток докладов и к праздникам для филиаловских собраний, и к выступлениям на парт-хозактивах, и каждый раз повторялась одна и та же картина: «Не так». Я давно уже перестал переживать по этому поводу, но неизменно упрямо спрашивал:
– А как?
И получал неизменный ответ:
– Не знаю как, но не так.
Я думал, что это он так ведёт себя только со мною, может быть недовольный, что меня ему навязали. Понимая, что у меня обком за спиной и сделать со мною ничего он не может, он, таким образом, недовольство своё вымещал. Однако догадка моя оказалась ошибочной. Уже в конце девяностых годов я встретил на улице заведующего одним из ведущих отделов филиала ГУА – заведующего отделом кибернетики и вычислительной техники Павлюка, идущего от вокзала. Он возвращался из командировки в Кузбасс, где в почти родном моём Междуреченске на моей бывшей шахте автоматизировал что-то на обогатительной фабрике. Это дало повод для разговора вообще о работе, в котором он пожаловался на Бедняка: «Сидит у себя в кабинете, стрижёт купоны со сданных в аренду помещений филиала и ничего не делает, чтобы помочь отделам в переговорах с предприятиями, в заключение договоров на хоздоговорные работы, хотя у него как у директора несравненно больше возможностей. Приходится самим зав отделами по всей бывшей стране рыскать в поисках работы для себя и сотрудников. Да и в былые времена с ним трудно было работать. Придешь, бывало, к нему с предложением, как выполнить очередное задание, или с отчётом, а он тебе:
– Не так.
Спросишь:
– А как?
– Не знаю как, но не так».
Я расхохотался: «А я думал он только мне так говорил. Раза три доклад переписывать заставляет, а потом на первом варианте и останавливается.
«Точно», – подтвердил Павлюк.
… Этой ли весной или ещё прошлой меня избрали председателем домового комитета, работа нетрудная, поскольку все пожелания наши жэком довольно быстро выполнялись. Во дворе были разведены трубы для полива травы и деревьев с торчащими на них метров через пять-шесть разбрызгивателями воды.
У себя перед лоджией я задумал установить водомёт. Ещё в прошлом году я заказал, и мне изготовили трубку, поворачивавшуюся на шарнире, и к ней насадку. Теперь надо было поставить стояк под шарнир и подвести к воду к качающемуся в двух плоскостях "монитору". Я набросал схему разводки со всеми изгибами труб и пошёл в ближний цех (просто двор) завода "Энергоремонт". Это недалеко, напротив почти Седьмой школы возле старого здания Третьей городской больницы в переулке, что ведёт от улицы Ленина к заводу Пархоменко, там трудились многие ребята из бывшей моей и их тоже лаборатории, окончившие к этому времени машиностроительный институт: Толя Литвинов, Володя Гайдуков, Решетняк, Елсуков. Евграфова уже не было на заводе. Где-то в Белоруссии отыскался у него приятель, руководитель какого-то предприятия, который и предложил ему вожделенное место главного инженера. Впрочем, и я сам, до болезни, в прошлые годы с удовольствием бы занял подобную должность на предприятии, выпускающем что-либо ощутимое материально.
Завернув за угол и спустившись по улице ниже больницы, я оказался перед широкими железными воротами, распахнутыми в обе стороны, и вошёл во двор, приветствуемый криками Литвинова и Решетняка. Объяснив, что мне нужно, я спросил, не могут ли они сварить мне водопроводные трубы для подвода воды к домашнему "монитору", пообещав вознаграждение сварщику. Толик произнес коротко, как обычно: «Сделаем, Владимир Стефанович. И никакого вознаграждения не нужно». Я передал ему листок с чертежом, а он глянул в него и сказал: «Я позвоню, когда будет готово».
Дня через два к вечеру, но ещё до конца рабочего дня он позвонил, я трамваем быстро доехал до Седьмой школы и успел во время, народ уже собирался кончать работу. Толик вручил мне шестиметровую громоздкую "конструкцию" из согнутых в двух плоскостях труб и навинченными патрубками на концах. Соваться с нею в трамвай нечего было и думать, и я потащил её, страшно скрежещущую, по тротуарам улицы Шевченко (Тараса), Четырнадцатой линии, Первой Донецкой, мимо драматического театра в самом центре Луганска, чувствуя себя очень неловко, будто на меня обратилось внимание всех прохожих, хотя, вероятно, никому не было до меня дела.
Притащив громоздкую конструкцию к лоджии, я навинтил её патрубок на трубку водопровода, торчащую из окошка подвала, второй конец с вентилем, оказавшимся как раз перед лоджией чуть ниже перил, соединил шлангом с трубкою установленного на стойке "монитора". Теперь, не выходя из лоджии, я мог поливать весь участок. Это было приятно.
С первыми солнечными днями ко мне обратилось несколько женщин из нашего дома и из дома автомобилистов с просьбой установить во дворе столбы с верёвками для сушки белья. Дело в том, что при большой стирке лоджия для сушки белья маловата, и кое-кто, и мы в том числе, приспособились сушить во дворе, натягивая верёвку между огромной акацией в самой глубине двора у сеткой огороженной спортплощадки и старым абрикосовым деревом в центре левого края двора. Но, понятно, одной даже очень длинной верёвки было и для одной семьи маловато. А что делать другим? Поэтому я к просьбе женщин отнёсся всерьёз, выбрал место свободное за деревьями у спортплощадки, чтобы развешанное бельё не бросалось в глаза во дворе, наметил три точки, чтобы верёвки натягивать по треугольнику, набросал эскизы столбов с поперечинами и крючками на них для верёвок и передал в ЖЭК. Ямы под столбы в намеченных точках, не помню, выкопал или сам или рабочие ЖЭКа.
Когда изготовленные стальные столбы привезли и разложили у ям, я заказал бетон для заливки основания столбов в ямах и утром в назначенное время вышел во двор, чтобы проследить за заливкой. И тут подошли ко мне Шкловский и Кущенко.
– Что это вы тут затеваете? – спросил меня Кущенко.
– Будем ставить столбы для верёвок.
– Что? Вешать бельё во дворе?! – Кущенко был на удивленье догадлив.
– Да, для сушки белья.
– Безобразие! – возмутился зав отделом науки. – Что же трусы пред глазами будут висеть во дворе?
Шкловский, с которым я это дело согласовал, подло молчал, не возразил, не вступился.
– Но я как раз место за деревьями выбрал, чтобы в глаза не бросалось.
– Нет, это никуда не годится, – категорично заявил Кущенко.
Шкловский согласно кивал. Я пожал плечами и пошёл звонить, чтобы бетон не привозили
Когда я рассказал Лене об утреннем разговоре, она возмутилась ханжеством Кущенко – трусы ему, видите, неприятно смотреть.
… На работе по-прежнему главная нервотрёпка исходила от наших художников, то есть не от них непосредственно, а оттого, что кроме текущих работ, им поручали вычерчивать графику диссертаций, оформлять праздничное убранство здания, демонстраций, к которым надо было писать массу лозунгов и плакатов, изощряться каждый раз в новизне изображения достижений филиала в до предела сжатые сроки, а за всё спрашивали с меня.
Художников было трое. Один из них, Швыдкий, пожилой уже, лет тридцати пяти с лицом болезненным был с высшим художественным образованием – окончил Львовский полиграфический институт. Двое других, один из которых был совсем молод, высок, а другой очень низок и шустр, специального образования не имели, так сказать самоучками были. Впрочем, высокий паренёк рисовать не умел. Он красиво чертил и писал плакатные буквы, а вот маленький, шустрый, рисовал в модной в то время манере стилизованно космос, пилотов в герметических шлемах, учёных, микроскопы и телескопы, книги и прочие атрибуты научного мира, его росписи стен и панно нравились Бедняку, и он прямо мне говорил, чтó ему поручить расписать.
Перед майскими праздниками он вдруг подал заявление об уходе, я спросил о причине, он ответил, что нашёл лучшее место, но ни о месте, ни о зарплате мне выведать у него не удалось. Я написал на заявлении, что возражаю, хотя возражать права не имел, по закону мог только на две недели расчёт задержать, но надеялся, что он, возможно, хочет прибавки к зарплате добиться, и сумеет договориться с Бедняком. Но Бедняк заявление подписал: «Рассчитать после отработки двенадцати рабочих дней», а мне поручил за это время найти другого художника. Вот ещё мне забота! Где его найдёшь?
Я начал звонить знакомым художникам, они могли кого-нибудь посоветовать. Прежде всего, пытался найти Горошенко, он многих знал по Союзу художников в городе, но с ним связаться не смог. Горошенко уже из Углеобогащения перебрался в Северодонецк на химкомбинат, где, как говорили, преуспевал, его ценили как художника-оформителя. Тогда я вспомнил о Слободяне. Укрниигидроуголь был в двадцати шагах от нашего здания, и я просто зашел к Дмитрию Ивановичу. Дмитрий Иванович располагался со своими планшетами и мольбертом в комнате в подвале, дневной свет сочился в окно из колодца, в который упиралось окно. Колодец сверху был перекрыт стальной решёткой. Но унылую цементную стенку колодца Слободян расписал весёленьким светлым пейзажем, отчего в комнате становилось как будто бы посветлей. И это мне очень понравилось. Разговор наш закончился неожиданно. На вопрос мой, не может ли он кого мне присоветовать, Дмитрий Иванович, узнав, что зарплата у художника будет сто сорок рублей, сказал, что он сам с охотой бы перешёл, ему платят в Гидроугле только сто двадцать. На том и решили. Через две недели он уже работал у нас. Кстати Дмитрий Иванович окончил тот же Львовский полиграфический институт, насколько я знаю давший высшее образование всем луганским художникам, и писал картины довольно профессионально, но продажей картин в Союзе не заработаешь, приходилось всем на штатную работу куда-либо поступать. Частные советские граждане не имели денег на покупку картин, провинциальные музеи также средств не имели, а столичные музеи покупали холсты лишь определённой направленности у уже известных художников.
… Из обкома мне позвонили, что типография отпечатала "Труды научно-практической конференции". Это сколько же, два года прошло? А Азаров через неделю хотел…
Я поехал за экземпляром для Бедняка: он на конференции выступал, и доклад его был там напечатан. В отделе угольной промышленности в бывшем моём кабинете в углу стояли стопы книг этих самых "Трудов" в белой мягкой обложке. Александр Иванович Соложеницын указал мне на них: «Возьми один для своего директора». В то же время на столе у Соложеницына я увидел такие же томики в плотной обложке золотистого цвета. «А нельзя ли, Саша, мне такой томик взять?» – спросил я. «Вообще-то в плотные обложки книжки для секретарей и зав отделами переплетены, ну, ты то бери, так и быть[1]».
Вернувшись в институт, я прямо пошёл к Бедняку, отдал ему книжку трудов и ушёл в свой отдел. Часа через два он мне позвонил: «Зайди ко мне». Я зашёл.
– Что же ты так редактировал, – насмешливо сказал он, и процитировал из своего доклада: "Среднесуточная добыча составила 1020 тонн в сутки".
"В сутки" тут были совершенно излишни.
– Да, тавтология, – сказал я. – Но я тут совсем не причём, выступления сокращали и редактировали отделы информации институтов и предприятий. От филиала материалы для редактирования брала, кажется, Клигман.
– Ну да, Клигман, – сказал он, но Клигман для выражения своего недовольства не вызвал.
Я же только сделал ей шутливое замечание, что к редактированию статей руководства надо внимательнее, благоговейнее подходить.
Между тем лето шло, Лена ушла на каникулы до конца августа, и надо было подумать об отпуске. Тут я вспомнил о "базе отдыха" обкома за Николаевкой у Северского Донца и, зайдя к Погорелову, спросил:
– Алексей Иванович, у вас домик на Донце пустует, не могли бы вы мне дать ключ от него и разрешить с семьёй в нём месяц пожить.
Погорелов замялся было, но тут же пошёл к столу, вытащил из ящика ключ и подал его мне.
– Спасибо.
– Но, надеюсь, всё будет в ажуре?
– О чём может быть речь, Алексей Иванович. Всё будет в полном порядке.
Итак, жильё в лесу у Донца лежало уже у меня в брючном кармане, оставалось решить вопрос о питании[2]. Я прошёл в отдел к Соложеницыну, его не было в кабинете. Усевшись за его стол, я взял справочник и позвонил председателю завкома завода ОР, в ведении которого был когда-то плавучий, а ныне постоянно причаленный к берегу дом отдыха на теплоходе "Эдуард Багрицкий".
Поздоровавшись, я представился:
– Это звонит Платонов из отдела угольной промышленности обкома партии (тут я ни капельки против истины не покривил, я звонил действительно из указанного отдела). Я с семьёй из четырёх человек собираюсь провести месяц на базе отдыха обкома возле Донца. Там же неподалёку стоит ваш дом отдыха "Эдуард Багрицкий". Нельзя ли мне приобрести четыре путёвки на питание в этом доме отдыха?
– Нет проблем, – отвечал в трубку мне председатель. – Подъезжайте в завком к бухгалтеру, я дам ей указание.
В тот же день я выкупил четыре льготные (с семидесяти процентной скидкой) путёвки на трёхразовое питание в течение двадцати четырёх дней. Обошлись они дёшево баснословно, по шестнадцать рублей штука.
Взяв отпуск, я поехал в Николаевку с лопатой и топором, чтобы привести двор и дом в место удобное для проживания.
Раздевшись до трусиков, первым делом поодаль от дома в укромном уголке в зарослях высоких кустов я выкопал узкую глубокую канаву, выбросив землю в одну только сторону, чтобы с одной стороны к канаве было легко подойти. Положил поперёк две доски и, таким образом приготовил отхожее место. В кучу земли воткнул я длинную обтёсанную дощечку, чтобы каждый мог, сгребая землю, за собой содеянное засыпать, дабы не слышать неприятного запаха и не приваживать мух.
Затем выровнял дорожку земляную вдоль домиков, и выложил её плитами песчаника из груды, что нетронутой лежала с прошлого года, – не месить же грязь во дворе в сырую погоду?! Перед домом угольного отдела я начал выкладывать песчаником круглую площадку в центре с очагом для костра и только край очередной плиты от земли оторвал, как взвыл, раскалённой проволокой проткнутый в руке и в ноге. Под вывернутою плитой лепилось осиное большое гнездо, и две осы в меня впились.
Я вскочил и запрыгал, так отведал на опыте, что оса жалит раз в сто больнее пчелы. Я не знал, куда деться от боли, прожигавшей меня, не всего, разумеется, а руку и ногу. К счастью, боль держалась не более получаса, и затихла совсем. В этом мне повезло, жало пчелы в теле болит целые сутки.
Но дело надобно продолжать, а что с осами делать? Я вошёл через калитку в ограде во двор базы отдыха облсовпрофа, которая выглядела обжитой, там стояли три дома, и дома эти были совсем настоящими, с остеклёнными верандами, с большими комнатами, с кроватями и с постельным бельём. Правда, там тоже никого кроме смотрителя и собаки при нём не было. Но мне никто другой был и не нужен. Я попросил у смотрителя ведро, там же в колонке набрал воды, на костре у себя во дворе нагрел воду почти до кипения и… совершил злодеяние – вылил кипяток на гнездо.
Больше мне ничто не мешало довести работу до конца. В центре выложенной плитняком большой круглой площадки я оградил место для очага, вбив по бокам его в землю два кола с развилками, на которые положил перекладину из стального прутка арматуры. Завершил все работы, привязав поперечную палку у вершины высокого береста, росшего возле нашего дома, и, перекинув через неё верёвочную петлю, свисавшую до земли, для подъёма флага.
На другой день, выпросив у Бедняка микроавтобус, я заехал домой за своими, за Леной, Евгенией Васильевной, Анатолием Ильичём и ребятами. Погрузив в него раскладушку, подушки, бельё, сковородки, кастрюли, ложки, вилки, кружки, тарелки и прочий скарб, мы отправились во второй половине дня Николаевку и благополучно через распахнутые ворота въехали во двор базы обкома. Остановившись возле дома угольного отдела у оставшейся кучи песчаника, мы начали разгружаться, при этом Анатолий Ильич неудачно вывалился из машины на плиты и порезал руку разбросанным среди плит битым стеклом, которого я вчера не заметил.
Я иду к смотрителю домиков облсовпрофа и получаю у него кровати, матрасы, постельное бельё – всё, о чём вчера с ним договаривался.
Переночевав, я ранёхонько отправился берегом к "Эдуарду Багрицкому", стоявшему у берега возле песчаного пляжа в километре от нас. Теплоход был довольно большим пассажирским трёхпалубным судном[3], на которое поднимались по трапу, с каютами на двоих и четверых. В этом своеобразном доме отдыха работники завода ОР по льготным тридцатипроцентным путёвкам жили по две или четыре недели. Не знаю, насколько в них было удобно, но в жаркие летние дни в этом металлическом доме на солнцепёке, мне кажется, было бы невозможно дышать, если в них не было охлаждённого воздуха, а я сомневаюсь, чтобы он тогда был. Впрочем, дни проводились вне судна. Здесь в окошке корабельного камбуза у кормы я получил четыре завтрака и в судках принёс их к себе. Их вполне хватило на всю нашу компанию.
Проснувшихся Диму и Илюшу я вывел во двор, привязал к петле, свисавшей с дерева, красное полотнище, и ребята, взявшись вдвоём за бечевку, подняли флаг до вершины береста над обкомовской базой. Сезон был открыт. Мне хотелось, чтобы мальчикам было здесь жить чуточку романтичней, чем дома, для этого я придумывал ритуалы с подъёмом флага, обязательным вечерним костром, спуском флага с наступлением ночи, походы по окрестным местам.
… Ребята впервые оказались в непосредственном соседстве с селом, и это привело их к массе открытий. Увидев телёнка, пасшегося на лужайке перед нашим двором, Илюша удивлённо заметил: «Какая больная собака». Вскоре тут же появился козёл, верёвкой привязанный к дереву. Козёл погнался за кошкой, та юркнула за дерево, козёл дерево обежал несколько раз, верёвка на ствол намоталась, и глупое животное уткнулось мордой в жёсткую кору ствола. Козёл долго так простоял, упрямо пытаясь продвинуться дальше, но верёвка его не пускала, а он, видно, не мог догадаться, что надобно идти в обратную сторону. Однако когда после обеда мы вышли к воротам, козёл снова был на длинной верёвке. Сам ли он, в конце концов, размотался, или, возможно, хозяйка его размотала, сказать не могу. Ребят эта история позабавила.
За лужайкой по-над базами обкома и облсовпрофа пролегала грунтовая дорога, по которой я не видел, чтобы кто-нибудь ездил. Поодаль за дорогою на пригорке проходила железнодорожная линия от села Станично-Луганского на Краснодон. Изредка по ней проходили товарные поезда. Ребята издали чутко улавливали стук вагонных колёс, и бежали к воротам с криками «Поезд! Поезд!» и долго спорили, кто первый поезд услышал. «Я!» – кричал Дима, «Нет, я!» – орал Илюша, и было смешно смотреть на этих маленьких неуступчивых спорщиков.
От двора через заросли шиповника и ещё каких-то кустов вилась тропка к берегу Северского Донца. Берег с нашей стороны был высокий, обрывистый. Крутизна его поверху жёлтела глиной, часто изрытой узкими норами, в которых гнездились касатки. Ласточки то и дело вылетали из них и возвращались обратно. Тут вверху над обрывом в тени деревьев стояла скамейка, на которой любили сидеть тесть и тёща. Я с ребятами и Леной проходили по-над берегом вверх по течению шагов сто, где от базы облсовпрофа вниз вели деревянные ступеньки к причалу и узкой полоске песка, на которой мы под обрывом и загорали. Мальчики плескались у берега в тёплой воде, я временами, оставив их на попечение Лены, переплывал реку, выбравшись на том берегу, отдыхал, шёл вдоль реки, поскольку теченьем был снесён далеко, и возвращался обратно, угадав как раз к нашему пляжику.
Часто я брал лодку у смотрителя облсовпрофа, и переправлялся с мальчиками и Леной на другой берег Донца, где ребята могли привольно побегать. Однажды, идя за обедом на теплоход, я обнаружил, что неподалёку от нас в лесу у реки живут в палатках какие-то люди. Каково же было моё удивление, когда в одном из них я узнал ведущего проектировщика нашего филиала Елизарова, жившего в городе почти напротив нас в доме комбината "Ворошиловградшахтострой". Он проводил здесь свой отпуск с женой и двумя маленькими дочками, совсем отрешившись от цивилизации, пищу они готовили себе на костре. Мне захотелось попытаться с ним ближе сойтись, да и ребятам, быть может, будет со сверстницами интересней, я предложил ему покатать его с дочками на лодке, свозить на тот берег – лодка была большая, места на всех в ней было достаточно.
… Так мы и сделали, я с мальчиками и Леной, Елизаров с дочками сели в лодку, я налёг на вёсла, переплыли на другой берег, вместе провели половину дня, но как-то видимо не сошлись, не потянулись друг к другу и больше вместе не плавали и не ходили в гости друг к другу.
Стоя в небольшой очереди за едой на "Эдуарде Багрицком", я, перегнувшись через перила возле кормы, смотрел на мутную воду между судном и берегом. Кто-то бросил горсть крошек за борт, и тотчас к поверхности из глубины к ним устремились сотни маленьких пескарей, и крошки исчезли с поверхности, и в тот же миг из-под днища метнулась в центр стаи длинная тень, и пескари брызнули в разные стороны. «Щука, – подумал я, – и не ошибся».
Щука таилась под кормой в ожиданье добычи. Снова в воду брошены крошки, снова налетели на них пескари, снова стрелой метнулась длинная тень, снова прыснули пескари. «Э-э, да она хитра эта щука, неспроста под кормой залегла, знает, что пескарей здесь уйма всегда, потому что крошки бросают», – подивился я уму этой рыбы.
На другой день я привёл мальчиков посмотреть на охоту щуки на пескарей. Они долго и с интересом смотрели на воду, в которой ежеминутно мелькала тень хищной рыбы. «Однако она прожорлива, эта щука, – размышлял я между тем. – Не думаю, чтобы она хоть раз промахнулась и ушла вглубь без добычи – так сколько же надо ей пескарей величиною с мой палец, чтобы насытиться, что она постоянно на них налетает?»
Однажды мы с Леной пошли вдвоём за обедом, стоим в проходе на палубе и видим какую-то суматоху на пляже. Люди сбились в одном месте в толпу. Мы пошли посмотреть. Я протиснулся – на песке лежал голенький в одних трусиках мальчик лет этак пяти, над ним склонилась сестра в медицинском халате, жала ему на грудь, разводила в стороны руки. В стороне причитала женщина в окруженье мужчин. Мальчик был мёртв. Сестра опоздала.
Из разговоров людей мы услышали, что мальчик плескался на мелководье, родители рядом на пляже играли в карты и не заметили, как мальчик исчез, попал в яму на мелководье и утонул, захлебнулся. На его тело наткнулся один из купающихся и вытащил из воды. Пока бегали, искали сестру – никто не мог сделать искусственное дыхание, – время было упущено. А, скорее всего, оно было упущено ещё раньше, заигравшиеся родители так и не хватились мальчика, пока его не вытащили из воды и неизвестно, сколько времени он пробыл под водой. Нас буквально передёргивало от ужаса. «Как это можно, оставлять без присмотра ребёнка в реке?!» – возмущаясь, говорила мне Лена.
Лена выдержала на отдыхе две недели всего, захотелось играть, читать книжки, и она сбежала от нас. Это в шутку сказано, что сбежала, мы сами, видя, как она мается, добровольно её отпустили. Но тем самым она дала повод для ребячьих насмешек на многие годы. Когда на телевизионном экране появлялись уголки дикой прекрасной природы, и Лена восхищённо произносила, как бы ей хотелось среди этой природы пожить, ребята тотчас же беззлобно укалывали её: «Да ты ведь, мама, и двух недель на природе не выдержала».
А мы с ребятами ежедневно с утра поднимали флаг, я приносил еду, Евгения Васильевна кормила их, потом мы шли на реку где плескались и плавали до обеда. Как-то раз у причала появился прогулочный катер, один из работников облсовпрофа, знавший меня, позвал нас, мальчики с радостью приняли приглашение – и вот мы уже мчимся на глиссере вниз по теченью Донца, мимо крутых глинистых берегов, мимо прибрежных лесочков, мимо зелёных лугов и желтеющих пшеничных полей и, достигнув где-то уже за Молодогвардейском границы с Россией, поворачиваем обратно. И снова размытые берега, к воде склонившиеся деревья, пляжи с немногими загорающими. И ветер треплет нам волосы, и чувствуем мы себя бывалыми путешественниками и моряками, и мальчики вопят от восторга. Пролетев мимо "Эдуарда Багрицкого", глиссер, не сбавляя ходу у облсовпрофовского причала, проскакивает вверх по течению до железнодорожного моста через Донец у Станично-Луганского. Здесь он разворачивается перед мостом, и мы возвращаемся.
… Илюша и Дима очень довольны этой поездкой
Облсовпрофовцы, приезжающие время от времени отдохнуть у реки на денёк, благоволят нам. Когда, бывает, мы возвращаемся после купанья, проходя лужайкой по их территории, они зовут нас к себе: «Владимир Стефанович, идите к нам, перекусите с нами». Мы не заставляем себя уговаривать и идём к столику, сколоченному из досок, возле которого чурочки вместо стульев. Илюша, Дима и я подсаживаемся к столу, любезные хозяева, пододвигают к ребятам кусочки белого хлеба с маслом и чёрной зернистой икрой, мне наливают стопку водки, и я с хозяевами выпиваю за то, чтобы жизнь всегда оставалась такой же прекрасной, как в этот момент.
… дружеское расположение людей всегда очень приятно. А когда угощают и водкой, и чёрной икрой – приятно вдвойне.
Часто я и мальчики, обычно это бывает после обеда, поднимаемся вверх на насыпь, идём по шпалам железной дороги, потом уходим куда-либо по тропинкам, обследуя окрестную местность. Ребята бегают, играют, и мне так радостно с ними. Как же я их люблю!
У меня всегда с собой фотокамера и я много снимаю ребят, на одном снимке Илюша, присевший на поле среди тыквенных плетей с большими лопушистыми листьями. Он так мал между ними, что мы начинаем шутить, нашли мальчика в лопухах, как других детей в капусте находят.
Дима же настроен воинственно, в руках у него почти всегда автомат.
Дима иногда пропускает походы, и тогда мы уходим вдвоём с Ильёй. Мы проходим за насыпь и уходим далеко по дороге к саду, что у самого горизонта. Сад колхозный, огромный, но плодов на деревьях не видно. Осторожно – а вдруг есть сторожевые собаки – мы входим в сад. Проходим мимо абрикосовых, сливовых деревьев, и находим несколько, с которых плоды почему-то не сорваны. Я срываю с дерева чёрную сливу, пробую – она вкусна, очень сладкая, и я начинаю рвать их для Илюши. Потом таким же образом мы лакомимся абрикосами. На обратном пути мы проходим мимо кукурузного поля. И я соображаю, что кукуруза ещё молода, и её можно сварить.
Залегаем с Илюшей в канаве, проходящей вдоль поля, наблюдаем, нет ли в кукурузе людей. Людей нет ни там, ни на дороге, и мы, пригибаясь, бежим в кукурузу. Особенно забавно мне, что Илюшенька пригибается тоже, хотя его в кукурузе и так не видать. Я ломаю початки, кукуруза в них хороша, молочная, сочная. Сломив дюжину крупных початков, мы уходим домой. Там Евгения Васильевна варит их нам в кастрюле, подвешенной над костром, и все мы с удовольствием уплетаем, посолив, вкусную кукурузу.
Во дворе облсовпрофовской базы живёт кошка, которая дружит с вороной. Каждый день – одна и та же картина: кошка делает вид, что бросается на ворону, которая ходит возле неё, та взлетает и тут же садится возле кошкиного хвоста. Кошка оборачивается, ворона взлетает и снова садится у неё позади. За их игрой наблюдать удовольствие. Я беру кинокамеру и заснимаю их баловство на двухминутный ролик. К сожалению, в том году плёнку не проявил, а потом за делами о плёнках как-то забылось, а когда спохватился лет двадцать спустя, что много плёнок у меня не проявлено, и отдал проявить – оказалось, что поздно, изображение за эти годы исчезло. И такая досада охватила меня – столько чудных мгновений потеряно.
… всё вовремя надобно делать, тогда будет меньше досад и потерь.
Вечером у нас неизменный костёр, и, пред сном, спуск флага.
Иногда приезжает к нам баба Маня, привозит продукты вдобавок к тому, что я получаю на теплоходе. Это чаще всего арбузы или в этом роде что-то ещё.
На денёк заглянула проведать нас Лена. «Соскучилась», – говорит. Поздно вечером, ночью, когда ребята уже спят крепким сном, мы выходим к берегу над Донцом. Лена поражена: реки с обрыва не видно, над ней стелется, поднимаясь, густой молочный туман. Для меня это не новость, а она видит это впервые и потому удивляется…
… Всё хорошее, как и плохое, когда-то кончается. Вот и кончился отпуск. Снова Бедняк даёт мне микроавтобус, мы погружаем в него все пожитки свои, дети с бабашкой и дедушкой уезжают, я до вечера остаюсь, чтобы привести всё на участке в порядок. Отношу постели и все, что брал в облсовпрофе, засыпаю отхожую канаву в кустах и иду напоследок поплавать в Донце, и вдруг вижу змею, на тропе, довольно большую, полтора метра, наверно, в длину. И, похоже, не уж, а гадюка. Передёрнуло даже всего – это значит всё время змея жила рядом с нами. Соседство не очень приятное. А она поперёк тропинки лежит, на солнышке греется и не думает уползать.
Сразу помчался я к домику за лопатой, чтобы её зарубить, но когда с лопатой вернулся, на тропе её уже не было, только слышно было шуршанье в кустах. Но в кусты искать змею не полез – где там, в зарослях, её сыщешь.
… Я приступаю к работе, и незаметно подбирается осень. За лето виноград мой дотянулся по проволокам с обеих сторон до третьего этажа, и я решаю лоджию отгородить от "внешнего мира". Забиваю по сторонам её стальные штыри в землю в полутора метрах от дома, натягиваю толстую проволоку от них до второго этажа, цепляю на них проволочки горизонтально и вертикально, завожу за эту сетку многочисленные побеги, так что треугольные паруса, заплетённые плетями винограда, в будущем году скроют с обеих сторон лоджию за сплошною лиственною завесой.
Перед лоджией между боковыми проволоками на уровне тех же полутора метров протягиваю проволоку и подобным же образом преграждаю путь к лоджии спереди.
Несколько раз в течение года меня на неделю забирает обком, езжу в командировки с бригадами для подготовки вопросов на бюро обкома, но поездки эти никак не запомнились. Только каждый раз мучаюсь в поисках цели и содержания командировки. Настоящую, что забран обкомом, нельзя написать, надо чтобы связана была с работою института. Выдумываю в отчёте всякую ерунду, Бедняк подписывает, и бухгалтерия мне поездки оплачивает исправно.
Раза два меня собой забирает Матяш, приезжавший из Киева, но зачем, я тоже не помню.
… всё это в какой-то мере как щит мой в отношениях с Бедняком, за моею спиною обком.
С наступлением осенних дожей у меня начинается снова простудное недомогание, но врачи, как всегда, ничего у меня не находят, рекомендуя провериться у фтизиатра. Тогда я обращаюсь к бабушкиному соседу доктору Леви, заведующему отделением туберкулёзного диспансера. Он решает либо поставить туберкулёзный диагноз, либо исключить его раз навсегда. Делает мне рентгенснимки лёгких и всех костей и суставов и ничего не находит. Для профилактики даёт мне два месяца противотуберкулёзные препараты паск с фтивазидом и делает окончательный вывод: туберкулёза у меня нет.
А я забываю, что, возможно, это опять даёт себя знать вялотекущая нейроинфекция. Да с головой что-то опять у меня не в порядке, усталость и вслед – очумелость, сердце стучит во всём теле, каждый шаг, когда утром на работу иду, а на работу хожу я от автовокзала пешком одну остановку, отдаётся в моей голове немыслимой болью. Чтобы унять возбуждение, я ритмично в такт спокойным шагам мысленно читаю стихи:
Красок на свете столько, что и названий нет…
Или:
Река раскинулась, течёт, грустит лениво…
Так и иду, читая стихи. Прохожу мимо строящегося здания нового автовокзала. Останавливаюсь, смотрю, и всё впечатывается в глаза и навсегда в памяти остаётся. Ночью прошёл дождь. Всё было отмытым, ясным, чистым и с резкими очертаниями. Здание странное. Бетонные выступы, прямоугольные, огибающие куб по периметру лестницы. Солнце чётко высвечивало рельефную после снятой опалубки отпечатано-древесную поверхность бетона. На стены с узором оттиснутых досок и алюминиевые переплёты окон ложились причудливо разломанные косые тени.
Внизу, на коричневом неровном пригорке, наклонясь, стояла, сверкая, крашеная синим хибарка с открытой дверью, внутри неё что-то чавкало, и толстый шланг, уходивший от неё на второй этаж, вздрагивал плотоядно, дёргаясь в равномерном такте, как огромный червь с защемлёнными головой и хвостом. Задняя стенка хибарки была наполовину раскрыта, и там медленно, вращаясь и разбрызгивая мелкие комья, колесо с лопатками перемешивало серо-жёлтую тягучую массу. Перед ней на помосте, на уровне открытой части стены, огромной нашлёпкой лежала песчано-цементная смесь, и две женщины брали её большими лопатами и бросали в пасть пожирающей её машины. Машина чавкала и, давясь, проглатывала очередную порцию смеси. Женщины – девушки, вероятно, ещё – были молоды. Одна из них – плотно сбитая в спецовке (в серых штанах и такой же куртке, обильно заляпанных белесым раствором) с красивым, но грубым лицом бросала безостановочно, играючи. Другая – повыше и потоньше, немного нескладная, с узкой талией и крутыми бёдрами, привлекавшая взгляд именно этой прелестной нескладностью, часто останавливалась и стояла, обхватив лопату своими большими длинными кистями. Была она в плотной и длинной шерстяной кофте, расстёгнутой на груди и свободно облегавшей её талию и бёдра её, и штанах от спецовки, но штаны эти, тоже забрызганные, внизу были расклёшены и выглядели почти элегантно – видно над ними она поработала. Лицо её, продолговатое, весьма миловидно и мечтательно, и хотя она и не была так красива, как её напарница, она смотрелась в общем эффектнее и чувственнее.
Работа была тяжёлая, но они улыбались, и я как-то через них ощутил холодную свежесть этого утра и яркость солнца, и чистоту линий и плоскостей, омытых дождём.
И тут я сразу увидел, что почти во всех окнах этого странного здания мелькают женские лица, и пожилые, и ещё совсем молодые. Поодаль, за мешальной машиной, ещё две девушки, смеясь, набирали в вёдра тёмный серый раствор цемента. И во всех них чувствовалась скрытая сила, молодость, радость жизни, и раскрывались они доверчиво нечаянному теплу поздней осени. Может быть, не у всех них было всё хорошо, но выглядели они сейчас довольными своей силой и молодостью.
Вверху по перекрытию молодой парень-электрик в спецовке тащил кабель, и разом меня резануло, что это единственный представитель сильного пола, что среди этих тяжело работающих молодых женщин и девушек, совсем не видно мужчин.
«Как-то всё у нас делают, чёрт знает как, – недовольно подумалось, – ну какой идиот проектировал эту передвижную мешалку. Неужели трудно было приделать к ней бункерок с днищем, слегка наклонённым к мешалке, чтобы машина с песком разгружалась не на настил, а в него – вот и не нужно тяжёлого труда, и вообще двух человек вовсе не нужно. Есть там и двигатель, чтобы вибрацию создавал, если песок самотёком перемещаться не будет».
Стоявший рядом со мною мужчина думал о чём-то видимо сходном, так как печально сказал: «Что бы мы делали, если бы не было наших женщин». И как бы в подтверждение этого вышла из здания группа женщин с лопатами и мужчина, который, расставив их, ушёл, а женщины принялись рыть канаву.
Какой парадокс. Мы до того женщину раскрепостили, уравняв в правах и на тяжёлый труд тоже, что теперь мужчины на лёгкий труд перешли и чаще всего женщинами командуют, а лопатой, ломом, кайлом орудуют женщины.
Ну, пусть, когда была нищета, пусть после войны, когда мужчин было мало – сколько, сердешных, их перебили! Но теперь-то, теперь можно что-то же сделать. Неужели никому это не нужно, неужели это никого не стыдит. И хотя женщины весело перекликались, и было видно, что работа совсем им не в тягость, что они к ней привыкли и иного, скорее всего, и не мыслили – всё же не женская была это работа.
Да, они весело смеялись, а мне было грустно, и тягостное чувство вины оставалось в душе всю дорогу, пока я шёл в институт.
Отрада наступала лишь дома. Там Лена, чудная и красивая, мальчики, которых безумно люблю.
Сижу как-то в конце ноября[4] рано утром, пишу, Дима дёргает дверь, входит и говорит: «Па, у тебя ещё петух не встал, а уже свет горит». И ещё: «Один раз мне приснился сон, что у меня вездеход». Что за прелесть! Разве это не счастье?!
Перед новым годом с Леной идём к остановке поезда, что за заводом Ленина. Там покупаем с рук пушистую сосенку и на саночках привозим домой. Вместе с ребятами наряжаем ёлочку. С Леной покупаем ребятам подарки, прячем их под ёлочку в Новогоднюю ночь. Есть там и вездеход, приснившийся Димочке в ноябре.
[1] Отдел связи со мной не порывал, вызывали меня частенько для подготовки материалов, брали с собою в командировки по области при подготовке вопросов на бюро обкома, то есть оставался я вроде как внештатным инструктором, хотя и не оформленным соответственно.
[2] Я бы мог пойти к инструктору отдела тяжёлой промышленности, чтобы он похлопотал за меня, но противно быть вечным просителем, и я решил действовать самостоятельно.
