1976 год
Весь январь я на больничном в поликлинике. Состояние моё не улучшается. Навещаю маму в больнице, она постепенно от инсульта отходит, делает упражнения, движения уже почти полностью восстановились. Бабчиницер хвалит её: «Она у вас молодец, держится стойко. Я её всем больным в пример привожу».
… У Лены обострилось воспаление поджелудочной железы. Врачи рекомендуют ей в санатории в Миргороде подлечиться на водах. Но по статистике обыкновенному советскому человеку надо ждать путёвку туда лет сорок, не меньше. На самом деле большинство населения и в жизнь её не дождётся. Статистику улучшает начальство, их семьи, отдыхающие в санаториях ежегодно, ну ещё и рабочие тяжёлых профессий. Больные шахтёры и металлурги, особенно заслуженные, имеют большие шансы. Да и не только больные. В лёгкой промышленности дело сложнее, а интеллигенция вообще ставится ни во что. Это ещё с Ленина повелось…
Переживаю за Лену, очень хочу, безусловно, помочь ей и, то ли в самом начале месяца, то ли ещё в декабре прошлого года захожу к Славику Зотову в облсовпроф[1]. Он уже секретарь облсовпрофа, то есть один из двух заместителей председателя. Рассказываю ему о болезни Лены, спрашиваю, не может ли он ей с путёвкой в Миргород в санаторий помочь.
Зотов записывает, что ему нужно, и говорит: «Будет сделано».
Ну, будет и будет, а когда неизвестно…
И вдруг в середине января, когда о разговоре со Славиком уже позабылось, Лену вызывают в училище в местком профсоюза. И там она узнаёт: пришла путёвка для Платоновой на 24 дня в миргородский санаторий. Выезжать через день. В училище понять не могли, как это Лена путёвку могла получить? В училище, скорее всего, одну путёвку получали вообще раз в пять лет, да и то в санатории обычно случайного профиля. А тут нате-ка, сразу, едва заявление она подала, – путёвка по профилю. Да и не на усмотрение местного комитета пришла (а там ведь очерёдность была), а заполненная уже на имя Платоновой.
Ну, не могут понять, и не могут. Нам от этого беды никакой. Не зря же я работал в обкоме. Живём по законам большевиков…
Лена собралась и уехала в Миргород.
… Кончается третий месяц, как я на больничном, и невропатолог Белобородов, вроде симпатизирующий мне, направляет меня на ВКК[2], больше двух месяцев он не может держать меня на больничном (до этого я месяц был на бюллетене в больнице). На заседании ВКК в поликлинике мне больничный не продлевают, а посылают на областную неврологическую ВТЭК[3].
Я в таком плачевном и беспомощном состоянии, которое за три месяца не улучшилось, что понимаю, систематически работать я пока не могу. Мне нужен длительный отдых и длительное лечение, в сложившихся обстоятельствах каким-то приемлемым выходом мог быть выход на время, как минимум на год, на пенсию. Чтобы признан был я инвалидом, и опять же каким-либо инвалидом, а инвалидом второй группы, дающей, как и первая (её получают совсем лежачие люди) право на максимальную пенсию. На 120 рублей. Это вдвое меньше, чем я получал, но на это всё же можно прожить.
На ВТЭК разговор выходит тяжёлый. Врачи-члены ВТЭК не хотят меня понимать, я пальцем в нос при закрытых глазах попадаю, все рецепторы откликаются на раздражение, как и положено, никаких свидетельств об органических изменениях в нервной системе у меня они не находят (и в самом деле их нет). А то, что я им говорю, для них безразлично. Я повторяю, что работать совсем не могу, рассказываю, что со мной происходит. Но они и слушать меня не хотят. Один, особо зловредный всё время грубо твердит: «Вы можете работать. Ваше заболевание не смертельно. Не выдумывайте. Идите и работайте!»
Я стою на своём. Один из членов комиссии мне предлагает: «Мы можем продлить вам больничный на месяц, на два». «Это не выход», – я отвечаю.
И тогда они направляют меня с письмом к психиатру. Благо психиатрическая клиника рядом тут совсем, во дворе. Я иду и сразу попадаю с письмом на приём к психиатру. Врач, милая женщина Тертыченко, знает меня, очевидно, я к ней обращался уже, да сейчас вот запамятовал. Она пишет своё заключение, и в запечатанном конверте даёт мне его.
Я тут же возвращаюсь во ВТЭК. Конверт с заключением у меня принимают и велят подождать в коридоре. И вскоре выносят листочек на гербовой розоватой бумаге. Решение ВТЭК. Признан инвалидом второй группы с 1 февраля 1976 года сроком на один год[4]. Это то, что мне нужно. Не знаю, что Тертыченко там написала. Но её заключение, по всему, роль сыграло решающую.
Вернувшись домой, я сажусь к телефону, который на тумбочке с зеркалом перед дверьми в зал (в мою комнату) в прихожей стоял, набираю Турецкого. Разговор могли слышать все, кто находились в квартире. А находились Евгения Васильевна и Мария Феофановна. В кухне занимались приготовленьем обеда.
Я и не замети, как они возле меня очутились, когда я Олегу сказал: «С первого февраля меня переводят на инвалидность, так что принимай нового учёного секретаря».
Едва я разговор этот закончил, как возникшая возле меня тёща закричала: «Подлец! Авантюрист! Проходимец!», а Мария Феофановна, зашедшая сзади, обрушила на мою спину град частых ударов своих крепеньких сухих кулачков.
На безобразный крик тёщи я почёл ниже собственного достоинства внимание обращать. А вот Ленину бабушку, встав и к ней обернувшись, за кулачки взял и не дал себя бить. После чего ушёл в свою комнату и заперся на ключ.
На работе в конце января подаю заявление с просьбой уволить меня с первого февраля в связи с инвалидностью и переходом на пенсию. Турецкий заявление подписывает и уезжает в командировку, а я, получив обходной лист, начинаю рассчитываться, одновременно в Ленинском райсобесе[5] оформляя пенсию. Бухгалтерия выдаёт мне справку о заработке за последний год (из него начисляется пенсия, либо из пяти лет подряд за последние десять лет). Вместе с премиями ежемесячная зарплата составила около двухсот пятидесяти рублей. Этого вроде вполне бы достаточно, чтобы получить максимальную пенсию (50 процентов от месячного заработка, но не более ста двадцати рублей), но в собесе вычитают из заработка несколько премий, к тому же до необходимого в моём возрасте трудового стажа не хватает двух лет[6], и насчитывают только сто десять рублей. Это меня огорчает, но тут же оказывается, что инвалиду, имеющему ребёнка, полагается надбавка в 10 процентов до его совершеннолетия. Таким образом, свою пенсию я сполна получаю, а до Илюшиных восемнадцати лет ещё целых одиннадцать. Что там будет, гадать преждевременно.
Неожиданно возникает препятствие при расчёте. Я ведь материально ответственное лицо. За всё то имущество, что выписывал для работы. За стол, за стулья, за пишущую машинку, за шкаф… и за папки для членов учёного совета. Турецкий купил их сразу же после утверждения нового состава совета. Не такие богатые, как в своё время по приказу Азарова покупали для конференции, не из кожи, без "молний", покрытые пластиком, но из трёх отделений и достаточно дорогие. Перед заседаниями совета, в них раскладывались каждому члену необходимые документы и справки. И при сдаче имущества обнаружилась их недостача.
У нас, кроме наших заведующих, членами учёного совета состояло человек пять кандидатов и докторов из других институтов и с предприятий. Вероятно кто-то из членов совета забрал папки с собой. Так или иначе, наш главный бухгалтер, женщина, жёстко соблюдавшая правила, несмотря на давнее наше знакомство ещё с Гидроугля, отказывалась подписать мой обходной. Ни зарплату за январь, ни трудовую книжку получить я не мог. Не покупать же мне их в самом деле, да и папок таких давно уже не было в магазине. Тягомотина длилась дня три, пока не вернулся Турецкий.
«Что вы над человеком тут издеваетесь?! Спишите папки – и всё», – резко сказал он бухгалтерше, и мигом всё разрешилось.
Работа моя в НИИТруда кончилась, но на партийном учёте меня там оставили, не хотелось мне переходить в парторганизацию ЖЭКа, как полагалось, но это было бы унизительно для меня. Что с ними у меня общего там?
В середине февраля, когда Лена вернулась из санатория, она застала мужа-пенсионера. Не знаю, как она внутренне восприняла это. Но я ничего не почувствовал. Всё было прекрасно. А что творилось в душе у неё? Наверно переживала. Нет, нет, не о потере зарплаты – в этом она редкий удивительный человек. Переживала, конечно же, за меня. За то, что болею, за то, что мне не легко смириться с потерей положения в обществе.
Не следует думать, что болезнь терзала меня непрерывно. При длительном отдыхе я чувствовал себя почти что нормально, но стоило мне часа два позаниматься какой-то работой, книжку почитать без перерыва, как возникала нервозность, едва выносимое напряжение, головная боль, боль в сердце. Раздражали меня, возбуждая, равномерное падение капель из крана, суета, крики, лай собак по ночам. Даже мальчишечья возня, если она превосходила все меры.
Изредка в последующем (раз два-три года) это приводило к тому, что я лоб себе разбивал от непереносимости этого возбуждения. Случалось такое во время зарядки. После женитьбы у меня уже времени не было заниматься со штангой в спортзале. Но полчаса я всегда по утрам упражнялся с гантелями в комнате. Мальчики тут же появлялись возле меня, начиналась возня, беготня, крики – нормальное для детей состояние, а меня начинало трясти. Я просил их немного уняться, но разве можно увлёкшегося ребёнка остановить?![7] Мне становилось невмоготу, я терял самообладание и в ярости ударял себя гантелью по лбу, набивая шишку и рассекая кожу до крови (но, однако же, никогда не ударил так сильно, чтобы череп пробить!). И тут же всё перенапряженье спадало. И как же счастлив был я всегда, что вспышка эта оборачивалась не во вне, а на меня самого… Упаси бог, если б было иначе!
Я успокаиваюсь. Мальчики испуганно умолкали…
Летом я с Димой и Илюшей намеревались отправиться в Крым. Лена по какой-то причине ехать не могла или не захотела, и я решил повезти их туда кружным путём через Кубань, чтобы родину показать. Затем морем по давно обкатанному маршруту доплыть на теплоходе до Ялты. Хотелось ребятам доставить новые впечатления.
Как известно, летом с железнодорожными билетами трудно, их надо намного заранее покупать, но денег в этот момент у нас не оказалось. До пенсии или получения Леной зарплаты оставалось несколько дней, и я решил перехватить денег у мамы, зная, что на сберкнижке у неё лежит тысяча рублей. Такие деньги у стариков похоронными называли. Так мёртвые в советские времена заботились о живых, чтобы не вводить родных в расходы на собственных похоронах. Мама скопила денежки в предыдущие годы, мóя лестницы и лестничные площадки в подъездах свого дома, где председателем домового комитета была.
Вот из этих-то отложенных денег я хотел у неё занять двести рублей "до получки". Деньги лежали в сберкассе, но мама сама не могла за ними сходить, после инсульта длительные прогулки ей не по силам, из дому она не выходила почти, дома готовила и стирала сама, а всё нужное – продукты, прежде всего – иногда я ей покупал, чаще соседи.
Сейчас, чтобы получить деньги в сберкассе, нужна была доверенность на меня. Самой маме трудно было её написать – для мелкой работы рука не годилась, – и я написал доверенность за неё, а мама каракулями расписалась.
С такой подписью нечего в сберкассу ходить – на образец не похожа, и я еду к врачу в поликлинику, та заверяет мамину подпись своей и гербовой больничной печатью.
Сделав, что нужно, я прихожу в сберкассу в конце маминого квартала, где её деньги на книжку положены, заполняю расходный листочек и подаю его в окошечко контролёру вместе с доверенностью и своим паспортом. Контролёрша, взглянув на доверенность, говорит:
– Пусть Быкова сама придёт за деньгами.
– Она не может придти, она ещё после паралича не совсем отошла.
– Я не могу выдать вам по доверенности: подпись не сходится.
– Потому и не сходится, что рука плохо действует после паралича. Потому и заверена подпись печатью больницы…
– Нет, я не выдам по этой доверенности. Пусть заверит у нотариуса.
Я начинаю терять терпение:
– Но она не может пойти к нотариусу, а на дом нотариус не выезжает, он один на весь район и у него очередь…
– Это меня не касается.
Я взбешён:
– Что же ей теперь с голоду помирать? Вы не имеете права не выдать деньги больному по доверенности, заверенной врачом и больницей! я буду жаловаться на вас.
Контролёрша, как показалось, под угрозой заколебалась и что-то (что именно не помню уже) спросила меня. Отвечая, и объясняя, что мать сама не может писать, я сказал, не придавая тому никакого значения: «Поэтому и доверенность я сам написал»
– А так вы сами и доверенность написали! – взвилась контролёрша. – В таком случае я вам деньги не выдам!
– А какое имеет значение, кто доверенность написал?! – воскликнул я возмущённо. – Было б время, мне б её напечатали на машинке.
Но контролёрша удила закусила, началась перебранка, к ней подключилась кассирша и выскочившая из комнаты в зал заведующая сберкассой.
Пригрозив, что их безобразное отношение к людям им так не пройдёт, я вышел на улицу. Вслед мне неслись проклятия женщин.
В тот же день, у кого-то денег перехватив, я купил три билета в купейный вагон поезда, идущего через Ворошиловград до Адлера.
В тот же день я написал и опустил в почтовый ящик письмо в управление гострудсберкасс с описанием произвола работников сберегательной кассе маминого квартала.
Снаряжаемся как туристы, как путешественники, без чемоданов. У меня за плечами большой, но не огромный, рюкзак. У Димы – рюкзак значительно меньше, у Илюши – совсем маленький рюкзачок.
И вот перрон, поезд до Адлера. Поцелуи, прощание с Леной.
Нет, прямого поезда из Ворошиловграда до Адлера не было, а были вагоны, вывозимые киевским поездом до Дебальцево и прицепляемые там к московскому поезду, идущему на Кавказ. Где-то в среднем купе такого вагона мы и устраиваемся, занимая верхнюю и две нижние полки. Верхняя – для меня, нижние – для ребят. Но тут разгорается спор между ними. До ночи и Дима, и Илюша претендуют на верхнюю полку: оттуда лёжа лучше смотреть в окно, дальше видно. Предлагаю им делать это поочерёдно. Они на удивленье покладисты и соглашаются сразу. Договариваются залезать на верхнюю полку по жребию.
А пока выходим к окну в коридор. Поезд медленно трогается, проплывает мимо окна милое лицо Лены, машущей нам вослед. Настроение грустное, как всегда при прощании, но не тягостное. Как ни странно настроение скрашивает внутренний вид вагона. Всё же молодцы гэдээровцы[8], их вагоны так и блещут нарядностью и чистотой, сверкающим бледно-сереньким пластиком, хромированными ручками и замками, тёмно-дубовыми рамами окон, дверей.
Частят колёса, ускоряется ход, простучали по мосту над Ольховой, вот уже отстали и дома квартала Гаевого. Выше него видно шоссе с бегущими машинами, а ближе луг и кущи деревьев, здания среди них – сельскохозяйственный институт.
Указываю ребятам на них. А вверху над шоссе посёлок шахты "Ворошиловградская первая", за ним башенный копёр самой шахты, а дальше экспериментальная база Укрниигидроуголь, где я когда-то работал.
Мы вошли в купе, оставив дверь отодвинутой, чтобы смотреть на две стороны. Но смотреть уже было не на что. Пошла выжженная холмистая степь с черными, разбросанными на ней, дымящимися кое-где пирамидами терриконов, воспеваемыми поэтами из газет.
Нет у них совести, машинально подумалось при мысли об этих поэтах. Горит в этих пирамидах породы, добытой из шахт и каменным углём пересыпанной, уголь с примесью серы, расточая в окрестностях ядовитый сернистый газ, затрудняющий и дыхание, и глаза до слёз выедающий. Что же тут поэтичного?!
Подъезжаем к Коммунарску, ныне, как и прежде, Алчевску, ребята немедленно оживляются, глядя на клубы красного дыма валящего из труб металлургического завода. Дым застилает окрестности, стелется по земле, ест горло и нос. Пассажиры поспешно закрывают все окна в вагоне. И будто сумерки наступили.
Недаром о Коммунарске ходит невесёлая байка, что это город очень весёлых людей. Когда ветер дует с запада на восток, западная часть города смеётся над восточной, Когда ветер дует наоборот, восточная – над западной.
В Дебальцево вагон перецепляют глубокой ночью, когда мы уже спим.
Весь следующий день занимает путь до Ростова и, по переезде через Дон, до Тихорецкой или Кавказской. Ох и медленно ходят у нас даже скорые пассажирские поезда! В среднем в час километров тридцать, не более… Ещё одна ночь, и июльским солнечным утром вы сходим с поезда в станице Курганной. Я иду в кассу и отмечаю в билете остановку на десять дней. Это не значит, что мы обязаны десять дней здесь оставаться. Можем снова в сторону Сочи ехать в этот же день. Просто отметка такая, после десяти дней билет недействителен.
Поезд до Лабинской не скоро, но нам говорят, что из Курганной ходят автобусы до Мостовской. Это по с детства знакомому мне Кошехабльскому тракту, проходящему через Вольный. Это даже лучше для нас – не надо через Лабинскую тащиться на хутор. Впрочем, сейчас это не хутор, а большое село, а все названные станицы административно превращены в города.
Автостанция тут же за запомнившемся с сорок шестого года зданьицем – розовое с белым – железнодорожного вокзала. Иду туда и свободно покупаю билеты до Вольного. Никакой очереди. Отправление через час.
Между автостанцией и вокзалом – привокзальный базарчик.
Он привлекает нас горами фруктов, под навесом наваленных на прилавках. И чего только нет! Ну, на овощи мы вниманья не обращаем, зато фрукты нас зачаровывают. Красивы, как на подбор. Горками лежат крупные сливы, белые, желтоватые, синие. Горками насыпаны красные, жёлтые, белесые с нежно розовеющими бочкáми яблоки. Абрикосы величиной с хороший детский кулак. Груши разных сортов, форм, разных вкусов. И все дёшево баснословно по меркам Донбасса. Так бы всё это враз и купил!
Но в дорогу всё с собой не возьмёшь. Да в Лабинской, думаю, на базаре будет не хуже.
Солнце уже высоко, жарко, хочется пить. Рядом с базаром колонка. Но зачем пить воду, если можно купить превосходный арбуз или дыню. Покупаем большущий арбуз без надреза, как делали это в Луганске. Здесь, по опыту знаю, неспелых арбузов не продают.
Складываем свои рюкзаки в тени под акацией у автостанции, моем руки водой из колонки, ополаскиваем ею арбуз… И незадача! Турист, путешественник! А нож с собою в дорогу не взял. Чем же вожделённый арбуз разрезать?
Не догадываюсь пойти на базарчике у продавцов попросить. Впрочем, возможно, потому не пошёл, что не видел. Здесь же арбузы, дыни не надрезают.
Раскалываю арбуз пополам о камень. Некрасиво, рвано, неровно, но ничего не поделаешь. Руками половинки разламываю на куски, даю их ребятам. С наслаждением впиваются зубами сочную красную мякоть. До чего же сладок и прохладен арбуз! Лица, руки перемазаны липким соком. Съев арбуз, идём умываться.
А вот уже и автобус до Мостовской. Проезжаем Курганную, переезжаем Лабу, и мы – в Кошехабле. Он сразу же за рекой. В Кошехабле автобус поворачивает налево. Проезжаем аулы, знакомые по названиям, Блечепсин, Унароково, Натырбово. Возле Натырбово я когда-то ночью ходил с толпой хуторян в поисках пропавших телят.
За Натырбово – Вольный, Вольное, никак не привыкну, что теперь это село. Хотя внешне никаких изменений. Впрочем, больше стало домов. Дома выглядят лучше, крыты шифером, под соломой уже почти не осталось. При въезде в Вольное виден слева шоссейный мост через Лабу в город Лабинск, раньше здесь не было никакого моста, снесённый мост был по течению выше, напротив поворота Кошехабльского тракта в центре хутора направо. На повороте наш автобус и останавливается. Мы выходим.
До площади имени Гагарина, где живут Дядьковы, отсюда всего с полсотни шагов. Да, да, это те самые Надя, моя троюродная сестра, в которую в двенадцать лет был я влюблён, и Сергей, лётчик, увёзший её. Сергей много лет уж на пенсии. Мама и я переписывались изредка с ними, открытки к праздникам посылали. Я перед отъездом у них запросил, можно ли нам будет на несколько дней остановиться у них. Они дали согласие.
Мы останавливаемся перед двором с краю площади, хорошо огороженным сплошным забором, с большим домом за ним. Стучу в калитку. Выходят Надя и Сергей, встречают нас как родных, вводят во двор. А во дворе – рай. Он поверху по натянутой проволоке заплетён виноградом, – сплошной покров больших резных листьев, между которыми свисают с плетей крупные кисти ещё незрелого винограда. На улице зной, а здесь тень и прохлада.
Слева притулилась небольшая открытая летняя кухня, с железной трубой выведенной вверх за виноградные листья. Рядом с кухней колонка с краном – вода. Тут же и шланги свёрнутые лежат. Для полива. За двором огород с фруктовыми деревьями по краям.
Справа – дом, крыльцо, большая прихожая, кухня, две комнаты. Всё по-городскому устроено. В дом тоже водопровод проведён и слив сделан в наглухо закрытую яму за домом.
У Дядьковых гостит их маленький внук, четырёхлетний Виталик, с которым мои мальчики тут же знакомятся и начинают возиться.
Надя начинает хлопотать возле летней кухни, – и вот уже стол накрыт во дворе. Борщ с курятиной вкусен, ещё вкуснее свиные котлеты – вещь невиданная раньше в селе. Ребята всё уминают за обе щеки.
После этого Надя с Сергеем выводят нас за ворота, подводят к вишням, что снаружи вдоль забора стоят.
– Вишни давно отошли, – говорит Надя нам, – но два дерева мы специально не обирали, оставили для Виталика, ждали, когда Анюта нам его привезёт, чтобы полакомился.
Деревца густо обсыпаны крупными почти чёрными вишнями, я дотянулся, сорвал несколько ягод – до чего же вкусны и сладки, вкус намного богаче, чем у черешни. Дал ребятам попробовать. Очень понравились. Дима стал сам с нижних веток вишни срывать, а Илюше не дотянуться. Тут Сергей вынес лестницу, приставил к стволу, и Илья полез в гущу веток.
На другой день все мы с Виталиком, Сергеем и Надей, Сергей нёс Виталика на плечах, сходили в Лабинск на базар. Шли по дамбе, которая стала короче, и сразу же вступили на мост, восстановленный там, где стоял до наводнения в сорок пятом году. Теперь мост стоял на бетонных быках, но был очень узок, только для пешеходов, машина бы по нему не прошла, впрочем, мотоциклисты то и дело мимо проскакивали. Лаба русло своё намного расширила, съев почти весь островок до Малой Лабы. И протянулось обширное ложе, булыжником вымощенное, только неровно, с ямами, рытвинами. Из булыжников прорастали плеши ракитника, невысокого, галькой полузасыпанного у корневищ. Слева и справа на низменной хуторской стороне, как и прежде, вдоль реки тянутся заросли ивы повыше. А Лаба, когда-то мощная, быстрая, струится тремя узкими удалёнными друг от друга потоками в непомерно широком ложе для них. Бедно как-то всё это выглядит…
Пивзавод обочь дороги как стоял, так и стоит, двухэтажный, высокий со стрельчатым арками над кирпичным наличниками окон в стене от времени почерневшего дореволюционного красного кирпича. Всё ж была в те времена своеобразная заводская архитектура, возводили не просто коробки. У стены у ворот кирпичный киоск, но в киоске пивом уже не торгуют. И дорога вверх мимо него не пылит и непривычно пустынна. Базар стал меньше базара прежних времён, меньше заметно, толкучка вовсе исчезла, но всё, что нужно, мы на базаре купили. В том числе и великолепный арбуз, который, вернувшись домой, разрезав ножом, съели по-человечески.
У вечеру я с ребятами отправляюсь к Бычковым, двоюродным моим дяде и тёте и по Быковым и по Платоновым. Дом их в улочке сразу за площадью, ближе к речке. К дому лестница стремянка приставлена, на ней, под крышей почти, стоит щупленький старичок. Догадываюсь, что это дядя Сергей.
Подходим, здороваемся. Сергей Власович с лестницы шустро соскакивает, хватает прислонённый к забору велосипед и, вскочив на него, педалями закрутив, мгновенно уезжает за поворот.
– За поллитрой поехал, – вздыхая, объясняет мне тётка. Вот не вспомню, как же звали её?
Сергей Власович возвращается, и мы уже за столом. Над ним висит тусклая электрическая лампочка, освещая нехитрую закуску на нём, три стакана, бутылку. Ведём разговор. Дядя Сергей расспрашивает о маме, рассказывает, я кажется уже это знал, что старший сын, Ваня, погиб ночью под трактором, наехавшим на него, когда он в пересмене заснул на меже. Возле меня, прижимаясь ко мне, вертится младший сын Коля, чуть старше Диминых лет. Коля кривой. Нет глаза. Наткнулся на сучок и глаз выколол. Воистину, беда не приходит одна. Мне жаль Колю, я глажу его по головке и мне становится не по себе оттого, что я не купил ему какой-нибудь самый пустячный подарок. Эх, бедность, бедность! Да, но рублей на двадцать, на тридцать мог бы и раскошелиться. Просто не подумал об этом. Чёрствая душа! Стыдно…
Приходит Тая. Наверно сказали о нашем приезде, позвали. Какая же красивая была она в детстве, подростком. Я от лица её тогда глаз не мог отвести, мечтал в жёны взять, если б была чуть хотя бы постарше. Судьба у неё неудачна. Вышла замуж за какого-то грузина. Он бросил её, скрылся. Одна воспитывает ребёнка. Прелесть черт лица её не утратилась, но от грубости жизни, от тяжелой сельской работы лицо почернело и огрубело до некрасивости. Тяжело, больно смотреть на лицо её, когда-то нежное, ангельское. Как же так, что все беды свалились на эту семью?!
Рано утром прохладно – солнце едва краешком выглянуло из-за Лабинска, – ребята натягивают шерстяные пуловеры, я – свою коричневую кофту, берём леску, крючки и идём к Малой Лабе на рыбалку. Вырезаю там из вербы удилище, по старой памяти из гусиного пера делаю поплавок, цепляю грузило, крючок. Начинаю удить. Понемногу клюёт. Вытаскиваю одного за другим крупных пять пескарей. Показываю ребятам, как их на низки нанизывать. Солнце уже пригревает. Я снимаю кофту и вешаю на сук огромной акации на берегу. Пригревшись на солнышке, в траве оживились кузнечики, скачут. Мы ловим их, я нанизываю кузнеца на крючок и – сразу, удача. Голавль на крючке. Отправляю его к пескарям на низку в реку и продолжаю удить. Ещё голавль! Чуть поменьше, величиною с ладонь.
Клёв прекращается, я меняю место, но и там не клюёт. Видимо стало слишком жарко для ловли. Уходим с уловом домой и, уже подходя к дому Дядьковых, я спохватываюсь, что забыл свою шерстяную кофту на дереве. Возвращаемся, благо это недалеко, но кофты на суку уже нет. Спёрли. И когда только успели? И не новая кофта, сильно поношена. Тем не менее, это прискорбно, у меня ничего больше нет про запас на случай ночного похолодания… Ладно, перебьюсь как-нибудь. В крайнем случае, вторую рубашку надену.
Надя, обед уже приготовила, рыбу жарить не стали, на завтра оставили, запустив в большую ванну с водой, стоявшую возле дома.
В разговоре узнаю от Сергея, что Митя Радченко, с которым мы в детстве вместе "Историю военного искусства" читали, работает в школе историком. Сейчас школа закрыта – каникулы, но, возможно, он на лето никуда не уехал, надо адрес его отыскать, повидаться.
К вечеру стоим с Сергеем Дядьковым у забора возле двора. Подходит худощавый невысокий старик, называется, спрашивает о маме. Да это же тот самый председатель колхоза, который колхозников Вольного от голода спас в тридцать третьем году! Который у нас был в Архангельске в тридцать восьмом!
Я тотчас бегу в магазин за бутылкой, чтобы такую встречу отметить, но Сергей не расположен к распитию, шепчет мне сердито, что не надо бы этого делать. Он (председатель, стало быть, бывший) только и норовит, чтоб ему кто-то налил.
Это меня резануло: нет благодарности к человеку, впрочем, Дядьковы и Заховайло люди в Вольном в тридцатых не жившие, и я не ответил: сам гость, и не мне им выговаривать.
Так что выпили и закусили мы с бывшим вольненским председателем наскоро, и расстались…
Наутро дня следующего я что-то заторопился поехать в Костромскую, станицу, где мама и отец мой родились, и где жила тётя Люба, надобно было проведать её, да и нельзя быть всё время в тягость Дядьковым: Напрашивался остановиться, а не гостить. Рыбы со вчерашнего дня живые ещё вяло плавали в ванне. Пропадут бесполезно – не зажарили вовремя. Без нас Надя собиралась их кошке отдать. И от этого было мне не по себе: будто погубил бесполезно души живые. Всё утро время от времени эта мысль точила меня.
Автобус в Костромскую уходил до обеда с остановки от перекрёстка дорог, мы влезли в него с рюкзаками, а через час уже были у спуска дороги с Костромского плоскогорья. Не помню, показался ли спуск ребятам моим таким впечатляющим, как мне в Илюшины годы. Мне он таким давно не казался. Псефир превратился совсем в ручеёк, и, переехав его по мосточку, не вброд, – мостик всё же построили, мы вылезли из автобуса улицей ниже домика почты, стоявшего на углу дороги, пошедшей прямёхонько в гору к верхнему краю станицы.
Пройдя мимо здания школы, знакомыми тропками я провёл ребят мимо хат на старом батарейном валу, спустился с ними к речонке и вывел к знакомому двору тёти Любы.
Всё тот же плетень, слева всё та же хатка, но уже под шифером – мама время от времени сестре деньги понемножечку посылала. Справа во дворе появился новый сарайчик, крытый толем. Толь это весь был изрешечён, будто в него из автоматического орудия палили малокалиберными снарядами.
Рубившая что-то топором на колоде, тётя Люба, завидев нас у калитки, пошла нам навстречу и сразу всё объяснила. Только что прошёл крупный град (с куриное яйцо, – сказала она), побил все помидоры на огороде и в толе дырок наделал.
Мы порядочно проголодались уже, но покормить тёте Любе было нас нечем. «Даже вот помидор теперь нарезать вам не могу». Я посочувствовал, но сказанное меня не обрадовало. Впрочем, тётя Люба начала варить то ли суп, то ли борщ с алычой и зарубила курёнка, но нам пришлось подождать, пока этим она во дворе занималась. Сидели мы в горнице за столом, рассматривали старые фотографии. У тёти сохранились в рост в полной форме в черкесках с газырями с кинжалами фотографии братьев, мне очень хотелось выпросить их у неё, но я постеснялся. Извечная моя нелюбовь, что-то выпрашивать, особенно если это может быть кому-либо неприятно! Понимал, что фотографии ей дороги, как память о молодости и семье, которой не было у неё. А надо бы попросить. Это история. И семьи, и России. И чувство историзма должно же в нас жить. Не безродные мы, в самом деле… Теперь фотографии, безусловно, пропали, и внуки мои не могут представить, какими были их прадеды, какими были они защитниками отечества, его рубежей, какими стройными были они, подтянутыми красавцами. Всё ушло. Всё порушили. И пропала Россия… Но и к этому они тоже причастны…
У Любы мне не понравилось. К тому ж оказалось, что в сарайчике жил худой длинный неопрятный мужик, которого она приняла. Он лежал на топчане в тени возле сарайчика, и, по-моему, от него попахивало вином. Такая компания нам была ни к чему. Наскоро пообедав с ребятами хлебом с невкусным борщом (раньше борщи Люба отменно готовила!), я засобирался уходить к Заховайло. Люба просила остаться, заночевать у неё – я был непреклонен. Забрав рюкзаки, мы пошли по станице. Передохнув возле школы и сделав несколько снимков, мы двинулись вверх по дороге. И ни с того ни с сего Диме стало вдруг плохо. Тяжело задышал, покраснел. Видно стало: мальчишечка болен. Ему трудно идти. Я снял с него рюкзачок, забросил себе на плечо, просил его: «Димочка, потерпи». И он, бедняга, терпит, идёт.
Заховайло Вера Никифоровна выходит к калитке, заводит нас в дом. Не в старый, что в глубине, а в новый, что глухою стеною выходит на улицу. На доме табличка: ул. Сергея Быкова, 19. Это видно в дни празднования пятидесятилетия Октября в шестьдесят седьмом году безымянную улицу, на которой Сергей родился и жил, назвали в честь первого председателя Костромского революционного комитета и комиссара бригады. Лестно, вроде, что дядя у меня такой был, но со слов мамы я уже знаю, что в Костромской большевики первыми развязали террор, постреляв юнкеров ещё до возвращения Сергея с братьями с фронта, это его в моих глазах как-то оправдывает. Ему уже довелось кровавую кашу расхлёбывать, заваренную другими.
В старом доме живёт сама тётя Вера, дочь её, Маня, в Костромской сейчас не живёт, по-прежнему работает на лесозаводе на Севере, так одинокою и осталась с тех пор как муж, Демьян Стародубцев, бросил её с ребёнком. Ребёнок, Юрий Демьянович, вырос в рослого сильного парня, отслужил в армии, недавно вернулся оттуда с женой, с которой познакомился в поезде – целая романтическая история, – живут они в новеньком – только построенном – доме с высоким крыльцом.
Тётя Вера заводит нас во вторую комнату, Диму укладывает на кровать. Мы с Ильёй выходим посидеть на крыльцо в ожидании возвращения молодых.
Их пока нет. Юра работает шофёром в колхозе, – сейчас хлеб убирают, самая горячая пора. Приезжает к полуночи, а в три ночи уже пора уезжать. Жена его, Галина Михайловна, в школе учительница, сейчас каникулы у неё, но в страду, как и все, работает в поле. Муж заезжает за ней и привозит её с поля домой.
А история их любви необычна. Молодой рослый красавец сержант в новенькой форме, лихо сидящей на нём, отслужив, возвращался из армии в одном купе с прехорошенькой девушкой. Она только взглянула – и сразу влюбилась в него. И бывает такое – он тоже с первого взгляда влюбился. Сумасшествие было такое, что Галя, из поезда в родном Куйбышеве не выходя, уехала с Юрой в Костромскую.
Отец Гали, полковник, да и мать её, учительница, были решительно против их брака: сельский парень не пара тебе! Но если случилась такая любовь… разве доводами рассудка её урезонишь! Да и довод ли это? Юра был воспитанным парнем с десятилеткою за плечами, не развращённым, порядочным, достаточно развитым. Разве этого мало? И к тому ж он тоже любил…
… Галя все родительские возражения отмела и всё решила сама. И родители вынужденно согласились на свадьбу.
… Юрий с Галиной приехали затемно, привезли с собой свежей рыбы, целое ведро больших голавлей в воде, – Юра в речке наловил в перерывы меж ездками.
Тут же Галя пообещала, что накормит сейчас нас вкусной ухой. Она примостилась с ведром на крылечке, нож, которым она чистила рыбу от чешуи и потрошила, замелькал. Делала это она увлечённо, с задором, со смехом и шутками, и я подивился, как у неё, уставшей же, несомненно, после работы от зари до зари, хватает энергии, сил, с таким видимым удовольствием и быстротой занимать делами домашними. Юрий помогал ей, и видно было, что живут они дружно и счастливо.
Конечно же жаловались на летнюю работу в колхозе, когда приезжаешь с поля затемно, а уезжать в три часа утра уже надо. Это Юре. Галя уходили часа на два попозже.
В разговоре со мной Галя спросила, не мог ли бы я помочь найти им в Луганске работу. Сколько же можно Юре в колхозе беспросветно работать?
Ах, с каким удовольствием я помог бы молодым энергичным племянникам. Но сделать это было непросто, даже когда работал в обкоме. Что могу я сейчас? В доме автомобилистов в нашем дворе жил начальник областного управления автомобильных перевозок. Шофёры там зарабатывали неплохо, особенно в дальних поездках в соцстраны. Я был по обкому немного знаком с этим начальником и обещал переговорить с ним, разузнать. Больше ничего я сделать не мог.
… Наконец, к полуночи уха была приготовлена, разлита в тарелки, крупно нарезан хлеб, мы взялись за ложки, но хлебали лениво, от усталости ни мне, ни мальчикам еда в горло не лезла, и, ощущая, как уха хороша, мы не могли оценить её по достоинству. Мальчики над тарелками засыпали.
Илюшу уложили на каком-то диванчике. Я лёг с Димой на широченной кровати, он мгновенно уснул, а я долго ухом, прижатым к лопатке его, слышал, как у него в груди всё хрипело и клокотало. Страшная музыка. Надо было немедленно прерывать эту поездку и спешно уезжать в Вольное, а может быть и в Луганск, имени Ворошилова. Снотворное сделало своё дело, и от горестных размышлений я впал в забытьё. Утром, проснувшись, мы Юру уже не застали. Тётя Вера и Галя хлопотали над завтраком.
Автобус уходил из станицы Костромской в двенадцать, Галя на работу в этот день не пошла и проводила нас до остановки автобуса, где уже нас ждала тётя Люба. Ей дали знать, что мы уезжаем, и она пришла попрощаться.
Автобус покатил, и Костромская навсегда исчезла из глаз.
Во второй половине дня мы были уже у Дядьковых. Горестная судьба наловленных рыб, отданных на съедение кошке, уже не волновала меня. Надя посчитала, что у Димы простуда. Да и я, и Сергей думали так. На ночь Надя напоила Димочку чаем с малиной, укутала и уложила спать. Я же решил, что в любом случае завтра мы выезжаем в Курганную – надо добираться до мест, где есть медицинская помощь. Если Диме к утру не полегчает, то из Курганной сразу едем обратно в Луганск, если станет получше, без излишних задержек продолжим путь наш в Алушту. Уже и речи быть не могло, чтоб Митю Радченко поискать и кого-либо из прошлых знакомых.
Наутро Дима совершенно здоров. Мы едем в Курганную, там без труда компостируем билеты на первый же поезд до Сочи. Поезд из Лабинской долины втягивается в горную часть, купола гор становятся выше, лес гуще, дорога виляет меж гор, идя на подъём, проскакиваем несколько коротких тоннелей, и выезжаем по другую сторону горной гряды уже на спуске порту и городу Туапсе. Кто-то из пассажиров, показывая на самый выдающий купол среди других гор, отстающих от нас, замечает: «Гора Индюк». Дима с Илюшей хохочут, повторяя: «Гора Индюк»…
В Сочи, сойдя с поезда, едем сразу в морской порт, чтобы узнать расписание рейсов. Нам везёт. Теплоход отходит из Сочи завтра с утра. Правда, корабль не такой уж огромный, как "Россия", "Адмирал Нахимов", "Пётр Великий", которого почему-то на линии нет, но внушительный всё же – "Молдавия" из серии однотипных судов, построенных в последние годы ("Узбекистан", "Грузия", "Казахстан"…).
Билеты продавать будут утром, а на ночь нам надо устроиться как-то с ночлегом. Знакомым путём направляюсь я с ребятами через пригорок на улицу Войкова к Марии Ивановне Хисматулиной, надеясь, что на ночь она нас приютит. Оказалось, что я допустил большую и легкомысленную ошибку, не списавшись с ней и даже о ней не расспросив Надю Дядькову. На улицу-то Войкова мы вышли, пошли вниз по ней, но дома номер 45 на улице не обнаружили. Небольшой склон, где раньше стояли дома частников-домовладельцев, был срезан, и на выровненной площадке свободно расположилось двухэтажное здание одного из райкомов партии города Сочи.
Это меня озадачило. Небо над горами темнело, солнце садилось, и надо было до наступления темноты отыскать, где же теперь живёт Хисматулина. Я стучусь в двери нетронутых сносом домов, спрашиваю хозяев, не знают ли, куда отселили Марию Ивановну. Мне отвечают, что ей дали квартиру, но где, неизвестно. Вопрос: «Не пустит ли нас кто-нибудь на ночь?» – наивен и бесполезен. Курортников-дикарей в каждой щели набито, как тараканов.
Марию Ивановну искать ни к чему, я её не найду, а и нашёл бы – квартира это не собственный дом с двором огороженным. Да и какую квартиру она могла получить? Однокомнатную? Кого там уложишь? Идти в гостиницу – глупее ещё. Номеров для простых людей не бывает.
Вспоминаю те времена, когда Медунов был первым секретарём Сочинского горкома. К нему бы не дозвонился, не допустили б, но мог сыграть роль друга семьи перед дежурным горкома – авось справки у секретаря наводить бы не стал, если б я привёл известные факты из крымской жизни хозяина, и куда-нибудь на ночь нас и определил. Сейчас Медунов в Краснодаре первым в крайкоме, туда далеко.
Лев Федорович, брат его, генерал медицины, командует военным санаторием в Сочи, но каким, я не знаю. Да признаться, противно, унизительно это, нищим просить милости у сильных мира сего. Что я им. Что из того, что когда-то меня знали мальчишкой.
Стемнело. Зажигаются фонари. Идём в направлении приморского парка. В крайнем случае, на скамейках придётся там ночевать, хотя ох как не хочется! Потеряв надежду почти, стучусь во все двери. И вдруг в одной мне говорят: постучитесь в соседнем доме в квартиру такую-то, там сейчас мужчина один, жена уехала, может он пустит…
Мы мигом туда. Дом небольшой, двухэтажный, находим квартиру на втором этаже. Хозяин её неопрятный, небритый в мятых брюках и грязной белой рубахе, суетлив, в комнатах вещи разбросаны, как попало, не квартира – притон. Подозрительно всё это как-то. Но деваться нам некуда. Спрашиваю его – он готов пустить за пятёрку нас на ночь. Отдаю ему пять рублей, он ведёт нас в конец коридора, открывает в торце его дверь в комнату, жестом руки указав на кровать, приглашает: «Располагайтесь!» – и сбегает по скрипучим ступеням лестницы вниз.
В комнате на обе стороны распахнуты створки двух больших окон, прикрытых чуть ветром колеблемым тюлем. Закрывать окна не будем. Ночь тепла… Деревянная кровать – небывалых размеров, на ней легко мы все трое поместимся. Застлана мятой простынёй, на ней лежит скомканная вторая несвежая простынь. В головах две подушки. Неприятно, противно, но куда ж нам деваться?!
В тусклом свете весь этот бедлам, и хозяин квартиры, прежде всего, кажутся нам весьма подозрительными. Напьётся с дружками, заявится в комнату ночью и спящих прирежет. Думаем, какие меры предосторожности предпринять. Прежде всего, надо дверь запереть, но на ней нет задвижки. И ещё, дверь двустворчатая, её вообще трудно надёжно закрыть. Находим длинную швабру. С трудом просовываем палку швабры в ручки дверей и заводим её за дверные наличники. Дёргаем дверь, вроде держит. Обезопасив себя от неожиданного вторжения, втроём укладываемся на кровать. Я между Илюшей и Димой. Намаявшиеся ребята сразу же засыпают.
Я сплю тревожно, каждый час просыпаюсь, смотрю на часы, чтобы не проспать время подъёма. Ночь сереет. Рассвет постепенно съедает её. Пять часов. Бужу мальчиков, забираем свои рюкзаки и покидаем пустую квартиру.
В порт приходим как раз к открытию касс. Народу немного и мы покупаем билеты. Два билета в каюту второго класса, один – в третий класс. Из каких соображений сделано это, я не пойму. Может, во второй класс не было больше билетов? Или всё та же грошовая экономия?
Как бы там ни было, мы всходим по трапу на борт, ребята в восторге от всего того, что приводило когда-то в восторг и меня. От праздничного блеска начищенных медных поручней на лестницах при спуске во второй класс, от полированных дубовых панелей, красных ковровых дорожек на лестницах и в коридорах, зеркал, матово-молочных плафонов.
Дежурная открывает каюту, по обе стороны иллюминатора от борта судна и до дверей двухэтажные кровати. Мы занимаем две нижних и идём смотреть третий класс. Это с палубы дальше и ещё глубже в трюм. Тут на лестницах нет ни медных поручней, ни ковров. Под ногами стальные ступени из рубчатого железа. Упираемся в дверь. За дверью площадка, и снова железная лестница вниз, а под нею зал, не каюта, непомерных размеров и высотой в два этажа – ряд круглых иллюминаторов расположился под потолком, – в ней штук двадцать кроватей, на которых сидят пассажиры, и всю её бьёт сильной дрожью от работы каких-то гигантских машин. Пол и стены вибрируют. За стеной, видно, рядом машинное отделение. В такой каюте не то что спать, но и быть невозможно. И мы возвращаемся во второй класс к себе.
"Молдавия" отплывает, места в нашей каюте не заняты, и я выхожу в коридор. Отыскав миленькую дежурную в фирменном передничке и пилотке, объясняю ей: «Так получилось, что у нас два билета во второй класс, а один в третий. Не хочется на ночь с мальчиками разлучаться. Можно мне здесь остаться?»
Дежурная отвечает: «Оставайтесь. Всё равно места ведь свободны». Так мы и остаёмся одни в четырёхместной каюте.
Весь день теплоход идёт в виду Кавказского побережья. Море синее-синее, вдоль моря горы в зелёных лесах, горы, сбегающие крутыми хребтами к воде, по-над морем за белой кромкой прибоя – крохотные отсюда посёлки с белыми домиками. Так и идут чередой.
Целый день проводим на палубе. Завтракаем в буфете, обедаем в ресторане. К вечеру входим в порт Туапсе. Стоянка в порту два часа. Оставляю ребят в каюте, сам бегу на городской рынок, он ещё не закрыт, запоздавшие торговцы спешат распродать свой товар. Покупаю для ребят груш, слив абрикос и за полчаса до отплытия успеваю вернуться. "Молдавия", дав прощальный гудок, берёт курс на Новороссийск…
К Новороссийску подходим, когда ночь непроницаемой чернотой опустилась на море. В море вдали перемещаются одинокие огоньки плывущих судов, на берегу в темноте огоньки изредка соберутся маленькой кучкой и тут же угаснут, заслонённые каким либо мысом.
И вдруг смена курса. Нос корабля поворачивает в открытое море. Теплоход описывает большой полукруг, и перед глазами распахивается огромная Новороссийская бухта, вперёд выброшенными молами ограждённая с моря. А внутри – величавое зеркало чёрной воды, в котором бликуют цепочки стоящих на пирсах, на молах фонарей, ламп, висящих на стрелах грузовых кранов, на судах, стоящих у стенки. За этим ослепительным двойным ожерельем (в воздухе и в воде) по-над горой, внизу на склоне её, сверкающим покрывалом раскинулся город с ровным пунктиром прочерченных улиц и беспокойными огнями цементных заводов, портовых сооружений и человеческого жилья.
Теплоход входит в узкий проход и, сбавив ход до предела, бортом приближается к пристани. На берег летят концы, и мы притянуты ими к причалу. В Новороссийске стоим два часа, и, выйдя из порта, сразу отворачиваем от Черноморского побережья Кавказа. Берем курс во тьму, в открытое море на Ялту.
… а в былые времена, боясь мин, корабли ночью отстаивались в порту.
Идём ужинать в ресторан. Горят люстры. Белые скатерти. На столах искрится хрусталь. Нарядно, на душе хорошо и грустно немного. Садимся за столик, заказываю закуску, мясное блюдо и сладкое мальчиком и себе. Неплохо б и водочки рюмку, но просто так, без компании при мальчиках я не пью, да и ресурс для питья у меня довольно таки ограничен.
К нам подсаживается, спросив разрешения, крепкий с виду молодой человек, с мужественным лицом полярника, вроде Нансена или Амундсена. Ему к заказу приносят графинчик с водкой. Завязываем разговор. Он геолог, поисковик, работает в партиях в Сибири на Севере. Говорю, что тоже в Сибири работал, но не на Севере, а на юге, хотя тоже в суровых краях. Сибирь сближает нас точно мы земляки.
Геолог наливает водку в рюмку себе, затем мне в свободную рюмку (столик сервирован на четверых) и предлагает выпить за знакомство, я не отказываюсь. За неторопливой едой течёт наша беседа. Ребята-то с ней быстро расправились, но уходить не хотят. Сидеть с нами им, по всему, интересно. Впрочем, Дима долго не усидел. Корабль наш покачивало чуть-чуть, в каюте этого не чувствовалось совершенно, а вот наверху, в ресторане, пол немного вздымался от борта до борта, и Диму стало укачивать.
Я свёл мальчика вниз, уложил в постель, и он уснул. Я же вернулся наверх, где Илюша оставался за столиком вместе с геологом, и беседа наша продолжилась. Собственно, о своей жизни больше геолог рассказывал. У него была женщина, которая ему нравилась уже несколько лет, но он всё не мог решить: женится ему на ней или нет. Вечный разговор людей не нашедших "ту, единственную"…
Я ему в этих делах, конечно, был не советчик.
Мы прощаемся, я увожу Илюшу, укладываю и его. Убедившись, что Дима и он мирно спят, я поднимаюсь на палубу.
Вверху из-за гор высоко поднялась полная шальная луна и посеребрила палубу судна. Засверкали ступени лестниц, боковые проходы по палубам, переходы меж ними, бок трубы, обращённый к луне. А тени перил, мачты, бортовых ограждений чёткими чёрными полосами легли на освещённые её светом поверхности. И в тенях верхних палуб утонули окна верхних кают первого класса, люксов и ресторана.
А луна буйствовала над морем, неотступно плыла за теплоходом, и тянула от теплохода к горам, над которыми возвышалась, сверкающую серебристо-голубую дорогу.
Я прошёл на корму. У накрытой брезентом лебёдки на спальных мешках большим полукругом расположилась с гитарой группа девушек и парней, студентов, судя по песням, которые под гитару напевали они. Пели задумчиво, с какой-то вечной печалью, присущей молодости в ожиданье любви. Я стал у стенки, над которой горел кормовой красный сигнальный фонарь. Луна сзади освещала поющих, и лица их была в тени, но отблеск красного огня горел в глазах девушек, и от этого они казались одухотворённо прекрасными.
Я смотрел на них, слушал, и на меня остро повеяло юностью, когда был я совсем молодым, беззаботным, и вся жизнь у меня была ещё впереди. Я стоял очень долго, бездумно, весь в ощущениях позабытого прошлого, весь в ощущеньях непреходящей печали даже в самые светлые дни.
Да ведь в светлые дни мы печали не ощущаем?! Это так. Но проходят, проходят они, и что остаётся? Лишь память. О прекрасном, но бывшем. И от этого возникает печаль.
Очень поздно я вернулся в каюту.
Утром мы уже наблюдаем за манёврами нашего теплохода в порту города Ялты. Здесь он не идёт своим ходом к причалу, а становится посреди акватории, и немыслимой формы плоский кораблик, будто сверху придавленный, с резиновыми автомобильными шинами на носу и по бортам, носом своим подталкивает его. Так до пристани потихоньку и дотолкал.
… Обеспокоенный неожиданной болезнью Димочки в Костромской я по приезде в Алуште в первый же день веду его на проверку к детскому врачу в городскую поликлинику. Врач, приставив свой стетоскоп, прослушал лёгкие Димы, обстукал спину и сказал, что хрипов никаких нет, лёгкие и бронхи чисты совершенно. Мальчик здоров.
Пребывание в Алуште почти не запомнилось. Кажется, Костя Муравицкий в это время отдыхал с Наташкой в санатории Минобороны в новом корпусе, что выше старого на горе. Они зашли к тёте Наташе и, увидев нас, пригласили к себе в гости. Мы к ним в их двухместную палату, как в шикарной гостинице, пошли то ли сразу же с ними, то ли в назначенный день. Угощали нас огромным арбузом. Тут я впервые узнал, что разрезанный пополам арбуз можно есть ложкой. Наташка нам показала. Но мне так есть арбуз не понравилось…
На море купаться уходили рано утром в Рабочий уголок, пока не было жарко, и пока не пришли контролёры, пропускавшие на городской пляж по билетам. Тратить деньги на это нам не хотелось, так же как и не хотелось идти дальше к Черновским камням, где плавать и загорать можно было бесплатно. Располагались в дальнем конце пляжа у сетки, огораживавшей пляж и выходящей в море метров на десять. Это сделали для того, чтобы по мелководью безбилетники не забредали на пляж. Мы загорали немного, больше были в воде, я плавал, ребята баловались, кидались в прибой, набежавшая волна окатывала их, волочила вверх по песку и по гальке, потом вниз и, обессилев, бросала. А они от счастья смеялись и снова бежали в прибой. И я тоже был счастлив.
Дима, по-моему, уже на воде научился держаться самостоятельно, понемногу плавал вдоль берега под неустанным моим наблюдением. Вообще я мальчиков из виду ни на минуту не выпускал. Илюша боялся, когда я клал его на воду, снизу поддерживая ладонями, и ни за что не хотел руками грести. Плавал тоже конечно, но с резиновым надувным кругом подмышками.
Возле нас близ сетки обычно сидели две молодые женщины, некрасивые очень, одна из них была с дочкой Диминых лет, выглядевшей, да и бывшей, дебильной. Глядя на них, я думал, какое же это несчастье иметь таких вот детей. Лучше совсем не иметь.
Часов в десять мы с пляжа уже уходили, как законные пляжники, у контролёра взяв на всякий случай входные билеты для повторного входа на пляж – вдруг к вечеру нам захочется сюда снова приехать. Но так этой возможностью мы и не воспользовались ни разу. Перейдя через дорогу, мы покупали в киосках пирожки, мороженое с газировкой и подкреплялись в ожидании автобуса.
День мальчики проводили у тёти Наташи, я же с авоськами и двумя большими кошёлками обегал магазины в поисках фруктов и овощей. Всё это было на рынке – отменные фрукты и овощи, всё, кроме черешни – черешня давно отошла, но и цены были отменные, не по нашим карманам. В магазинах цены были низкие, государственные, но там всё разбирали мгновенно. Всё же мне удавалось, обежав по кругу несколько магазинов нагрузить авоськи картошкой и яблоками, а кошёлки помидорами, персиками и грушами. С двадцатью килограммами в обеих руках, а то и побольше, я возвращался домой. Магазинные персики были может и не самых лучших сортов, но зрелые, сладкие, сочные – ребята и я поедали их с удовольствием, груши же были на вид хороши и крупны, но зелены совершенно. Дядя Ваня такие груши варил, и такими их ел, я же свои груши рассыпал под кроватями. Через неделю они там дозревали; улёживались, делались сочными, сладкими. Тем временем запасы незрелых груш я пополнял.
Иногда днём мы уходили по тропе в лес, что начинался за виноградником сразу за следующим домом, бывшим последним на улице Ялтинской посмотреть на окрестности с горки, иногда поднимались от дома вверх на Ялтинское шоссе, проходили по нему сколько-то в сторону Ялты, и ребята обрадовано кричали, найдя сбоку шоссе отвод старого растрескавшегося асфальта: «Старая Ялтинская дорога!»
Бывало под вечер мы снова ехали в Рабочий уголок, но уже не купаться, а побродить, сходить к Черновским камням, посмотреть, как в узких щелях меж ними дышит вода, высоко поднимаясь, когда набегала и разбивалась, взметая веером брызги, очередная волна. Мальчики лазали по уступам камней, я их на память фотографировал. Как-то раз уже пора была уходить, я очень устал в этот день, а они расшалились, не шли, не слушали призывов моих. А во мне нестерпимое возбуждение нарастало, и, не выдержав муки, я впервые матюгнулся при детях: «Ё. вашу мать, что же вы делаете со мною!»
И увидев на их лицах испуг – ещё бы, от отца впервые такое услышать! – я устыдился. Не знал, куда глаза деть.
Это надо же – дойти до такого!
Созвонившись с Ивановой Светланой, мы с Илюшей пошли к ней в гости. Илюша с детства любил двигаться, в походы ходить. Дима идти с нами не захотел, он вообще предпочитал днём с книжкой посидеть на веранде у тёти Наташи. С чудесными розами мы пришли, поговорили, Светлана угостила нас редким чрезвычайно вкусным вином из повалов винсовхоза. У неё родственники работали в крымском обкоме, да и в винсовхозе сохранились старые отцовские связи.
В серванте у неё за стеклом заинтересовали нас заморские сувениры и чрезвычайно кораллы. Я и не знал, что они бывают так красивы и многоцветны. Сказала, что это дарят ей бывшие выпускники, некоторые их них служат в торговом флоте.
На этом короткий визит наш закончился.
Несколько раз вечером перед заходом мы уходили на часовую морскую прогулку на маленьком теплоходике "Зоя Космодемьянская" в открытое море. Тут Дима бывал почти всегда с нами. Мы стоим на корме, Алушта уходит назад, и побережье открывается шире и шире. Оно уже в наступающих сумерках видно слева до горы Аю-Даг, справа – до мыса, скрывающего Судак. Но полчаса истекли, и судно поворачивает назад. Мы переходим с кормы на нос корабля, и воздух бьёт нам в лицо, как бывалым ветрами овеянным мореходам. Берег уже погрузился во мрак, огоньки редким пунктиром протянулись по берегу, в местах поселений собираясь в пригоршни дрожащего света.
Однажды, когда я с Илюшей гулял по набережной – Дима по какой-то причине дома остался, – громкоговоритель у морского вокзала пригласил отдыхающих на морскую прогулку на час позже обычного. Илюша тут же меня попросил: «Па, давай съездим на прогулку». Я согласился. Мы пошли к павильону "морского вокзала", я купил билеты. На пристани уже толпился народ, желающий попасть на корабль, на этот раз им была на подводных крыльях "Комета", и с этим народом мы оказались на палубе. Как обычно, корабль пошёл в открытое море, корабельный динамик вливал нам в уши звуки знойного танго – под эти звуки когда-то хотелось любить, танцевать и грустить, теперь же они лишь веяли напоминаньем о молодости, и полнили счастьем стоять рядом с маленьким любознательным обаятельным сыном…
Корабль повернул, и уже на самом подходе к Алуште, когда окрестные горы сузили горизонт от поворота дороги на Рабочий уголок и до дачи Украинского правительства в конце городского центрального пляжа, в Алуште вдруг погасли электрические огни. Все до единого. И город погрузился во тьму. Исчезли дома, полосы освещённых дорог, санатории, свет и отблески в окнах. Исчезла Генуэзская башня и мачты линии высоковольтных электрических передач. Растворились в небытие очертания гор. И звёзд на небе не было ни одной. Облака, видно, закрыли. Лишь корабельный прожектор светил на причал, на который валила с борта толпа пассажиров.
Мы вышли на набережную с толпой, уже не различая друг друга, – корабль отвалил и ушёл в сторону Ялты. И тут толпа как-то сразу рассеялась, и только я и Илюша во тьме переходим дорогу. Перед нами такая непроглядная тьма, что мне на мгновение жутко становится: как будто мы с мальчиком в мире остались, одни одинёшеньки. Изредка только высоко в черноте прорежется огоньков машинная строчка, это в горах едет машина. Я держу в своей руке Илюшину тёплую маленькую ручонку, и тепло доверчивой этой руки согревает меня, подавляет ощущение жуткого одиночества. Дороги не видно, интуитивно по памяти выбираю я направление, и мы благополучно доходим до дому. Впрочем, возможно вполне, что по пути освещенье включили. Неполадку исправили. Но воспоминание о пережитых минутах осталось и впоследствии вылилось в стихотворение «Багровая полоска в облаках…», хотя саму эту багровую полоску я увижу в Алуште на небе четыре года спустя.
Как-то задумали мы с Ильёй большое путешествие вдоль берега моря. Решили пешком до Гурзуфа дойти. То есть понимали, что до самого Гурзуфа берегом никак не получится – проплывая не раз мимо Медведь горы, видели, как круты и обрывисты над водой её склоны, – но до Фрунзенского можно берегом, вероятно, дойти и, обогнув гору, выйдя на Ялтинское шоссе, а, быть может, и по какой-нибудь дороге пониже, мы выйдем к Гурзуфу, откуда на автобусе вернёмся в Алушту.
Дима план этот отверг и в "путешествие" не пошёл, а Илья за него ухватился.
С восходом солнца мы вышли совсем налегке, прихватив лишь тощие бутерброды, доехали автобусом до последней остановки его за Рабочим уголком, к той, что наверху вскоре за Черновскими камнями, спустились там к морю и пошли под склоном пригорка по узкой полоске гальки, отделявшей этот склон от воды. Волны набегали на гальку, но полоску не перехлёстывали, и мы шли, не боясь намочить свою обувь.
Вскоре мы подошли к Кастелю, очень крутому со стороны моря, но к нашему счастью полоса гальки и его огибала. Так что можно было по-над морем его обойти. За Кастелем мы вышли к широкой лощине, глинистой, как мне казалось, изборождённой глубокими следами потоков, сбегавших с гор во время дождей, но сейчас выжженной и окаменелой под солнцем. Кстати, как выяснится уже в двадцать первом веке, один из этих потоков, дно которого не просохло совсем, вытекал в горах то ли из самого родника Талма, то ли из какого-то возле него и назывался, да и теперь, наверное, называется Ли-Илья.
Лощина спускалась сверху от Ялтинского шоссе чуть ближе посёлка Малый Маяк у дороги.
Солнце уже поднялось достаточно высоко, пригревало, и, перейдя эту лощину, мы, разделись и искупались в мутной морской воде. В мутной потому, что море было здесь мелко.
Дальше путь наш пошел вновь под склонами гор, но не по гальке, а по крупным булыжникам. Лента под склонами была не прямой, всё время виляла, огибая выступающие в море мысы и мысики, и мы поняли, что путь наш будет гораздо длиннее, чем по карте казалось.
Тут мне в голову пришла интересная мысль: я поднял булыжник незаметно от Илюши, занятого, кажется, бросаньем камней в море, и написал на нём ребром тонкой гальки белесые буквы: «Идите вперёд, вас ждут приключения». Отнёс этот камень метров на десять вперёд и положил надписью вниз, и тут же вернулся к Илюше. Он этой отлучки моей не заметил.
Я стал рядом с ним и тоже начал швырять плоские камешки в море, считая, сколько раз отскочат они от воды. Потом это нам надоело, и мы двинулись дальше. Подойдя к булыжнику, который я подложил, я сказал: «Что-то этот булыжник неправильно как-то лежит, давай осмотрим его?»
Илюша поднял камень и на обороте его прочитал: «Идите вперед, вас ждут приключения».
«Ну, вот, – удивился я, кто-то направляет наш путь». Илюша ничего не сказал.
Через сотню шагов за поворотом я сумел снова плоский камень впереди пути нашего подложить, и снова Илюша поднял его. На камне было начертано: «Идите прямо перёд».
Я только ахнул: «Вот чудеса!»
Илюша недоверчиво посмотрел на меня: «Папа, ты сам эти камни подкладываешь».
«Как же я могу их подкладывать, если я иду рядом с тобой или даже позади, за тобой, а ты впереди их находишь?»
Возразить было нечего.
Мне ещё раз пять удалось, камешки с указаниями пути подложить, да жаль, что не вспомню, как же это мне удавалось, чем я мог внимание Илюши так отвлекать. В этом вся соль. Надо во время бы всё записать, а теперь подробности не воротишь.
Указания кончились, когда кончилась булыжная эта гряда, а закончилась она песчаною полосой, огибающей мыс Карабах. Но до мыса надо было ещё нам добраться. Море тут совсем подступило к обрыву, и набегавшие волны, перекатив через песок, били в обрыв, разбившись, взмывали потоками вверх по нему, и, схлынув, обнажали на секунду полоску песка. И в эту секунду под обрывом надобно было нам проскочить. Мы стояли, высчитывали. Большие валы шли один за другим, мы явно не успевали. Но вот показалась волна чуть положе, ударила, схлынула, – мы побежали… Следующая волна ударила позади. Проскочили. Подкрепившись, съев свои бутерброды, дальше по бровке песка мы вышли к обрыву, над которым был санаторий "Утёс", где в давние времена наш класс день гостил у Веры Ханиной. Скала мыса Плака здесь вздымалась из морской глубины, пришлось, её обходить, взобравшись на горку, по дорожкам санаторного парка.
По другую сторону мыса открывался вид на широкую дугу залива, отсюда, с высоты, синего и спокойного, к берегам которого сбегали аллеи кипарисов, белели одинокие корпуса небольших санаториев, зеленели сады, виноградники. А выше шли горы, леса, и над всеми господствовал голый пик Роман-Коша. Впереди замыкала картину Медведь гора, прильнувшая к морю.
И тут мы с Илюшей второй раз вздохнули. Фрунзенское по прямой было не так уже далеко, километра может четыре, ну, пять, но по прямой не пойдёшь, надобно залив обойти, а дуга овала его неровна, есть выступы и есть впадины, так что идти вдвое дальше и дольше придётся, а мы и так уже порядком устали. Но другого-то выхода нет. Вздохнули мы и дальше отправились.
Шли долго над морем вверху, не было земли у подножья откосов, и, лишь отмерив половину дуги, смогли мы спуститься к пологому широкому песчаному пляжу, тянувшемуся, наверное, до самого Фрунзенского.
Идём это мы по этому пляжу, уже и строения Фрунзенского выглянул за горкой, как вдруг дорогу нам преградила высокая сетка на трубах в землю забитых. Сетчатый забор уходил в море, другой стороной он прижался к крутому склону холма. Поразмыслив, мы полезли на склон и благополучно через забор перелезли. Спустившись на пляж, мы двинулись по верхнему краю его и, пройдя метров двести, обнаружили у нижнего края, то есть почти у самого моря, навесы и лежаки, на которых сидело несколько человек в плавках, не больше десятка. Подивившись этому обстоятельству – на таком пляже и так мало людей! – мы их миновали и, пройдя ещё метров сто, увидали впереди новый забор. Он нас нисколько не озадачил, способ преодоления таких заграждений был нами опробован. Мы уже направлялись к верхней части него, чтобы через него перелезть и прямиком через бугор двинуть во Фрунзенское, как были неожиданно остановлены двумя молодыми людьми в брюках и белых рубашках, неизвестно откуда вдруг появившихся возле нас:
– Вы как попали сюда? – прозвучал вежливый, но резкий вопрос.
– Очень просто. Перелезли там через сетку, – я показал рукой в другую сторону пляжа.
– Вы откуда пришли?
– Из Алушты.
– Зачем?
– Просто решили прогуляться до Фрунзенского вдоль берега.
– А вы знаете, что здесь запретная зона? Это территория дома отдыха Президиума Верховного Совета СССР.
– Откуда ж мне знать. На ограде об этом ничего не написано.
– Возвращайтесь назад.
– Как назад?!
– Как пришли.
– Пропустите нас здесь. Фрунзенское же рядом за горкой.
– Не положено.
– Но в Алушту берегом мы назад не дойдём. Я же с мальчиком. Он очень устал.
Тут они замолчали, потом один другому сказал: «Выведи их вверх на дорогу». Тот кивнул и сказал нам: «Пошли!» – и повёл по скату наверх. Поднявшись, мы слева увидели здания дома отдыха, невидимые с пляжа внизу, но к ним не пошли. Наш провожатый указал на дорогу вверх и в обратную сторону: «Идите по ней и выйдите к воротам». «Это какой же крюк нам надо сделать теперь, чтобы выйти на дорогу к Гурзуфу», – думал я, вышагивая по дороге с Илюшей. Наш провожатый отстал. Наблюдал ли он за нами, не знаю, я не оглядывался.
Видим воротам в заборе. Решётчатые, высокие, метра три в высоту. Подходим к ним, я пытаюсь открыть – они заперты. «Вот прохвост, знал же наверное!» И тут сбоку: «Гав!». Прямо мне в ухо! Я от ужаса подскочил. Обернулся, а в двадцати сантиметрах за сеткою пёс. Больше тигра. Встал на лапы и скалится злобно, и лает.
А за ним – мы с Илюшею обмерли. А за ним, в собачьем загоне, ещё штук двадцать таких. И сетка загона тонка. Если бросятся все, и сетку прорвут, и нас разорвут на куски.
И деваться нам некуда. Вперёд путь закрыт. Может вверх? Надо пробовать! По решётке влезаем наверх, на ворота, и с другой стороны слезаем по ней. И быстрее отсюда.
Забираем по дороге далеко в противоположную сторону, вправо – другого пути просто нет, пока она поворачивает к заднему склону Медведь горы. Но обойти гору ближним путём не удаётся. С развилка одна ветвь уходит вниз во Фрунзенское, вторая выводит нас на Ялтинское шоссе. Не удалось нам ниже него пройти дорогой в Гурзуф. Не было тогда той дороги. А может из Фрунзенского и была, но мы проверять и спускаться вновь вниз не решились.
С той, западной уже стороны, от шоссе отделяется дорога в Гурзуф, это уже самый трудный в пути километр. Я ног не чую. А как же Илюша? Не жалуется, молчит. Наконец, подходим к автобусной остановке на окраине городка. Ждать час до отхода автобуса на Алушту. В киоске у остановки покупаем какие-то пирожки. Газировки нет. Приходится пирожки жевать всухомятку.
Садимся на скамью под навесом, блаженно вытянув ноги. Через час уезжаем в Алушту…
… Помню, что с Илюшей и Димой ездили мы в Ялту на автодром. Но в этот ли приезд или в другой? Может и в этот. Нам понравилось, нажимая педали, поворачиваться в потоке машин, передние обгонять, уворачиваться от ударов со встречными. Удовольствие было огромным. Запомнилось, словом. И вот Илюша просит меня: «Па, давай съездим в Ялту на автодром». Что ж, я не против. Дима опять почему-то с нами не едет.
Диме уже десять лет, подросток, уже его, видимо, больше привлекают приятели. Хотя какие в Алуште приятели у него? Книжки больше читает. Отходит, удаляется от меня. Это грустно, но неизбежно. Илья ещё пока мой сын. Будем довольствоваться и этим.
… В электромобилях, похожих на утюги с длинными штагами, вверху прижатыми к сетке под напряжением, носимся в толчее маленьких бестолковых водителей, и только навык приобретаем, как среди хаоса столкновений и пробок вывернуться из них, только входим во вкус, как звонок оповещает об окончанье сеанса. Слишком они коротки эти сеансы. Занимаем очередь снова, а желающих много, и она продвигается медленно. Два-три заезда приходится обождать. Часам к четырём успеваем ещё раза три покататься, посмотреть рядом мотоциклетную гонку по вертикальной стене и уходим на автостанцию, чтобы уехать в Алушту. И тут обнаруживается, что в сторону Симферополя на четыре часа в кассах билетов нет. Нет и на пять. Как нет и на шесть, и на семь, и на восемь… И в промежутках меж ними. Есть на час ночи, ни минутою раньше.
Это конечно удар. Что же нам делать? Остаётся нудно сидеть на жёстком диванчике в здании автовокзала, набитом людьми. Идти куда-либо поздно, да и мы порядком устали. Как же это я так не подумал, надо было сразу же по приезде взять билеты обратно. Да кто же мог знать. Никогда такого ведь не было.
За стеклянными стенами ночь, я развлекаю Илюшу рассказами, что-то выдумываю, хотя на выдумки не горазд, выдохся уже весь, но что-то пытаюсь ещё вымучить из себя. Холодает, надеваю полиэтиленовый плащ на Илюшу – свёрточки с плащами всегда в дорогу на всякий случай беру. Сам терплю, да не так уж и холодно, просто боюсь, чтобы мальчик не простудился. Глаза у Илюши начинают слипаться, и он засыпает у меня на коленях, Я сверху его накрываю своим дождевиком – всё будет теплее.
Чувствую на коленях тёплое беззащитное тельце, и неизмеримая нежность охватывает меня к этому существу. Я очень привязан к мальчикам, к Диме – это была первая радость, к Илюше. Всё-таки жаль, что Дима отдаляется от меня.
В час ночи садимся в автобус. По дороге он делает остановку. Мы выходим размяться, вокруг нас абсолютная темнота. Звёзды же ярки неправдоподобно. Илюша смотрит на небо и в изумлении спрашивает: «Что это, па?» Он рукой проводит от горизонта до горизонта. «Млечный путь», – говорю. Сам не менее его поражён: боже, дети в городе о Млечном пути и не ведают! Не виден он там в свете уличных ламп и огней. Объясняю ему, что это громаднейшее скопление звёзд Нашей галактики, с краю которой летит наше Солнце.
Шофёр заводит мотор, мы залезаем в автобус. К двум мы уже дома, свет в квартире горит, тётя Натана встречает нас на пороге: «А я уже и не знала, что думать».
… Первого сентября Илюша пошёл в первый класс. Дима – в четвертый. С удивленьем увидели, что Илюша, как Дима когда-то, попал в первый "Б" к той же учительнице, что с первого класса до третьего Диму учила. Мы этого не хотели, она человек весьма ординарный, серый какой-то, к тому же неуравновешенна и криклива. Чтобы Илюша к ней не попал, мы летом пораньше, в числе самых первых в школу его записали. Но как оказалось, увидев фамилию Платонова в списках, Тамара Семёновна, так прежнюю Димину учительницу звали, забрала Илюшу в свой класс. Нам с Леной не понравилось это, но скандалить не стали. Бог с ней. Дима и у неё отлично учился. А зря. Сколько раз я уже повторял это зря. Характера не хватало. Не любил враждовать…
Илюша у нас был левша. Он, как и Дима, едва взял карандаш в руки, как стал рисовать левой рукой. Диму-то я легко от этого отучил, просто раза два переложил карандаш в правую руку, он так и привык, не природный, видно, левша, а Илюша у нас заупрямился. Сколько я не перекладывал карандаш или ложку, он всё равно делал по-своему.
Мы сказали об этом Тамаре Семёновне. Но она нам заявила, что в школе приучать писать надо правой рукой. А правой у него получались каракули. Простить себе не могу, что не вспомнил вовремя Ханину Веру, она прекрасно писала левой рукой. К тому же – такие вот безграмотные мы были родители – мы слишком поздно узнали, что медицина уже доказала, как вредно левшу заставлять всё время делать что-то правой рукой. Илья, правда, ничего больше правой не делал, но писать правой пришлось. Когда же мы, просветившись, предложили ему писать левой рукой, он уже и ею красиво писать не мог научиться. Вот такой подвох учинила Тамара Семёновна, сама сделала так, что ребёнок не мог хорошо научиться писать, и сама же потом за это снижала отметки ему. И хотя Илья был развит нисколько Димы не хуже, отличником ему стать не пришлось, что, думаю, втайне его уязвляло.
… Я всё время в думах о будущем: как дальше жить?
Узнав, что обком партии организует школу лекторов-междуна-родников, я записался в неё. Это то, что мне сейчас надо. Знания у меня есть, за политикой я с детства слежу, нужно только "диплом" получить. Заведует школой мой по обкому знакомый Литвиненко, в нашем доме живущий. От него и узнал. К лету по завершении курса учёбы, надо написать доклад – и удостоверение на право чтения лекций о международной политике КПСС будет получено. Да, чтение лекций для меня какой-то выход. Если полный рабочий день я не могу работать, то на одну, две часовые лекции в день, и не в каждый день, меня хватит. А это уже прибавка к пенсии…
… Маме трудно одной, она уже не может себя обслужить, а какой ей я помощник! – и она просит поместить её в интернат, проще, в дом престарелых. Говорит, есть такой здесь в Луганске.
Я узнаю, что он расположен возле новых районов на западной окраине города. Еду туда, захожу в одноэтажное здание, построенное углом, прохожу к главврачу, прошу познакомить с условиями. Мне показывают интернат. Узкий коридор, как в обычной современной больнице, по бокам небольшие палаты. В палатах по четыре старухи (стариков я что-то не видел). Туалет в конце коридора, там же и ванная и душевая. Это что же? Каждый раз туда ковылять! На питание отпускается чуть больше того, что в больнице. Девяносто процентов пенсии вычитается за уход, десять на руки выдаётся – на личные нужды. Не разбежишься! Нет, в такой интернат я мать не отдам.
По хорошему маму к себе надо было бы взять, досмотреть, обменяв две наши квартиры на приличную трёхкомнатную квартиру где-нибудь неподалёку. Но Евгения Васильевна заявила ультимативно, если мать мы к себе заберём, то ноги её в нашем доме не будет... А она всё наше хозяйство ведёт, я лишь время от времени в стиральной машине стираю, да выстиранное бельё отжимаю на центрифуге[9]. Сам я не в силах всё домашнее хозяйство вести. На Лену обузу домашней работы я тоже переложить не могу, да она, по правде, к этому и не готова, всё время чувствует слабость, очень устаёт на работе. Так что с ультиматумом тёщи надо мириться.
Мама узнала об интернате для персональных пенсионеров в Киеве, сочиняем письмо от имени мамы в Министерство социального обеспечения с просьбой её туда поместить. К письму прилагаем заверенные копии всех документов, свидетельствующих о её революционных заслугах, мало веря, что это поможет. Но попытка – не пытка.
Спустя много лет, разбирая бумаги умершей тёти Наташи, наткнулся на своё письмо к ней. В нём есть кое-какие детали, поэтому привожу здесь его целиком.
02.11.76
«Дорогая тётя Наташа!
Приехали от вас прямо в дождь, в холода. Осень пришла месяца на полтора раньше срока, так что тепла больше не видели и купаться в Донце ребятам не пришлось.
Илюша пошёл в школу и, в общем-то, мне кажется, доволен этим. Появилось у него осознание собственной значительности, особенно в отношениях с его дворовыми приятелями-дошкольни-ками: «Малые ещё», – (с ударением на "ы") снисходительно объясняет он их случайные глупости. Продолжает Илюша регулярно ходить и в спортшколу: так ему понравилось катание на коньках. Живёт ожиданием мороза, снега и льда.
Начал он учиться в подготовительном классе музыкальной школы – загружен мальчик до предела. Мы его не неволим и не раз, беспокоенные этой загрузкой, предлагали какие-либо занятия оставить. Он сердится и не хочет. Так получается, что кроме понедельника и пятницы, он ходит ежедневно в две школы, а в субботу, когда всё совпадает – в три. Как-то пару недель назад веду его домой после последних занятий в седьмом часу вечера из музыкальной школы, вздыхаю: «Вот и кончился тяжёлый день». Он меня наставительно поправляет: «Не тяжёлый, а интересный».
Он и сам интересный малый. Когда не капризничает, с ним не соскучишься. В школе занимается он как будто неплохо, по устным ответам у него одни пятёрки, но с письмом не совсем ладно у него получается. Он ведь левша, а писать в школе заставляют правой рукой, неровными у него получаются буквы, поэтому по письму у него много троек и ни одной пятёрки. Спрашивает меня: «А как Дима с самого начала учился?» – «На пятёрочки». Задумался, потом попросил: «Папа, давай новые тетрадки по письму заведём – из старых одни лохмотья торчат».
Достал я ему новые тетрадки. И он так старательно, так чистенько написал, Что, её богу, будь я на месте учительницы, поставил бы ему пятёрку только за это старание, за этот порыв, за это стремление в такой переломный момент. Но учительница порыва не поняла и поставила ему две четвёрки. Был огорчён Илюша до слёз. Я боялся, что это все желания у него отобьёт. Но нет, он всё же старается больше, чем раньше.
Лена перелистывает последнюю тетрадку, в ней – одни четвёрки. «Что ж, – говорит Илюша, – это хорошие отметки». Он повернул голову к ней: «А в другой тетрадке двойка, – и вздохнул: – Так и лезут, проклятые!»
Дима начал год превосходно, дневник пестрел одними пятёрками, но сейчас у него уже много четвёрок – ну благо бы по украинскому языку! – а то и по русскому, и математике.
Дима в бассейн не ходит, хотя это ему очень нужно: у него сколиоз, искривление позвоночника, и плавание для него единственно доступный полезный вид спорта. Но он всё время простужен, сопливится, месяца полтора лечили его различными электрическими, тепловыми и световыми процедурами, ингаляциями, а результат – полный нуль. Из-за этого и боимся пускать Диму в бассейн. Или рискнуть?
Музыкой он занимается дома, с мамой. Медленно, медленно, но продвигается всё же вперёд
В классе его назначили старшим политинформатором. С увлечением взялся за это дело, назначает информаторов, даёт им задания и сам готовится для страховки. Завёл себе тетрадь, где делает заметки, клеит вырезки и фотографии, чем вызвал одобрение учителей. Аккуратен.
Любит историю. Порядочно знает из Древней Греции, Рима, если и не по первоисточникам (их у нас нет), то по их пересказам Плутархом, Светонием и по художественной литературе об имев-ших место быть временах. Мальчик Дима разумный, но несколько (быть может, я заблуждаюсь) рационалистический, недостаточно эмоциональный.
Илюша, сдается, уступает ему в памяти (иногда мне кажется, что это происходит более от его упрямства), но зато неожидан, лукав, наблюдателен.
Впрочем, Дима тоже лукав.
Лена работает, сильно устаёт, у неё очень низкий гемоглобин (50), изводят боли в области живота, в пояснице.
Мама в прежнем состоянии. Бумаги её то ли в облсобесе, то ли в министерстве утерялись, пришлось всё заново собирать. Ответа пока нет.
В конце сентября споткнулась на балконе, полетела ничком, врезалась головой в ограждение и сняла себе скальп ото лба до затылка. Хирурги ахали – подобного в их практике ещё не бывало. Сейчас она дома. Ходит плохо. Дня через два на третий бываю у неё.
Мне по приезде стало гораздо хуже. Сказываются, видно заботы и тяжкие думы. Сон стал тревожнее и короче, голова мутная, очумевшая, и игла постоянная в сердце. Но самое страшное – ни к чёрту не годен! Через полчаса-час любых занятий, любого дела, всего трясёт внутренней дрожью, выламывает голову, всё нутро напряжением невыносимым, доводящим до бешенства, которое ой как трудно бывает сдержать. Хорошо, что обращается оно на меня самого, а не на окружающих.
Ездил на консультацию в Харьков, там нового ничего не сказали и не посоветовали. В Москве дело не сдвинулось, слишком безразличны, инертны мои ходатаи.
Мне бы на годик путёвочку в санаторий, может быть мне помогло бы…, но может быть всё это иллюзии. Мне казалось, что, освободившись от нервотрёпки на службе, я обрету желанный покой, и всё возвратится на круги своя. Не тут-то было! Не помогло. Впрочем, выказанное желание неосуществимо, и на месяц путёвку не выколотишь.
Пишите больше, если есть силы, о своих делах и заботах, о том, что знаете о Наташе и Шуре. Приезжал ли племянник И. П.
Пользуясь случаем, поздравляю вас всех с праздником Октября! Желаю здоровья, избавления от болезней, покоя и мира.
С воспоминаниями о прекрасном море, в котором с восторгом каждый по-своему, Дима – без круга, а Илюша – на нём, впервые ощутили освобождение от земной тяги, присоединяются они, сыновья мои, к моим пожеланиям.
Целую, Ваш Володя».
… В воспоминаниях прошлого года я не упомянул, что Дима с прошлого года начал ходить в плавательный бассейн "Динамо". Рассчитывал, что Дмитрий Владимирович отыщет тетрадку с записями об их детских годах, которую в 1999 году отдал ему на сохранение. Но он так её "сохранил", что два года уже не может, или не прилагает усилий, её отыскать. Локти кусаю, за то, что ему это доверил. Надо было с собой увезти её в неизвестность. Была бы при мне. Или пропала бы вместе со мной… Всё лучше бы было.
В бассейн, в общем, кого попало не принимали. Нужна была протекция, как я понял, когда я туда Диму привёл. При нас, всем отказывали, но тренер едва Диму увидел, подошёл к нему, осмотрел кисти и стопы его и сказал, что у него превосходные данные, и тут же его записал в группу, которую тренировал.
Илюша же в начале прошлой зимы, увидав, как дети катаются на катке спортивной школы фигурного катания, что была дворе за домами на противоположной стороне нашей улицы, как они с обледеневшей горки съезжают к дверям зала, где они переодевались, стал просить и его записать в эту школу. Я подошёл с ним к тренеру и директору в одном лице, коренастому, на вид суровому, человеку и попросил записать Илью в школу. Директор ответил, что уже поздно, набранная группа тренировалась в зале с сентября, и мой мальчик других детей уже в обучении не догонит. «Придите на следующий год», – порекомендовал он.
С тем мы и ушли. Но ботинки с коньками для фигурного катания Илюше и Диме я где-то достал, Дима пока к ним интереса не проявлял, А вот Илюша стал с коньками к ледяной горке у спортзала ходить. В зале я помогал ему ботинки туго зашнуровать, и он поднимался по снегу обочь горки наверх и смотрел, как выбежавшие с катка дети с разгона вниз съезжали по горке. Сам подходил к спуску, но съехать боялся. Съехать хотелось до слёз, но не решался. Всё это подробно записано в утраченной Димой тетрадке, я могу сейчас только сказать, что, перебарывая страх свой, Илюша всё же решился. И начал съезжать. Поначалу, донизу не доехав, он падал. Потом стал проезжать до места падения больше и больше, и, наконец, в третий ли, в четвёртый день это было, съехал до дверей зала, перед ними затормозив. И тут к нам подошёл директор спортивной школы: «Я записываю мальчика в школу. Пусть начинает ходить на занятия». Он, оказывается, все эти дни внимательно наблюдал за стараниями Илюши.
Ребята наши занятны, общаться с ним одно удовольствие, такие словечки выдумывают, с таким юмором говорят.
Вот случайные заметки на сохранившемся листочке записной книжки:
11.09.76. Дима говорит: «Славикова бабушка <на собрании> высунулась, потом опять задвинулась. (Это он о собрании в классе).
17.11.76. Илюша рассказывает: «У Сани Чижевского есть два рубля. Я у него стал просить: "Дай мне, я куплю две хлопушки". Он мне говорит: "Я тебе доверяю <их>, как настоящему другу"». (Сане 5 лет, Илюше – 7 с половиной).
Начавшаяся в этом году пятилетка названа Политбюро ЦК пятилеткой качества. До того качество советских товаров плохое, что и верхи вынуждены на это внимание обратить. Но добавление в название слова качества, качества не прибавило.
Новый спортивный костюм Илюши на второй день в двух местах разлезся по швам. Илюша показывает на швы и говорит: «Наверное, так и было, а ещё пятилетка качества…»
Сегодня ночью Илюша кашлял. Утром заставляю его делать ингаляцию. Он отвечает возмущённо, капризно: «Не кашлял, не кашлял. Это мне сон такой приснился <что кашлял>». Все хохочут.
О младших мальчишечках говорит: «Такой маленький чувачок».
… Раз в неделю хожу на занятия в школу лекторов-междуна-родников; лекции о международном положении, об идеологической борьбе двух систем нам читают приезжие лекторы, в основном преподаватели из МГИМО[10]. Имя Брежнева упоминается непрерывно. Славословие ему становится нестерпимым, в этом году ему повесили вторую Звезду Героя Советского Союза, Президиум Верховного Совета, который, кстати, он сам возглавляет, присвоил ему звание маршала Советского Союза. И он, не стесняясь, выслушивает льстивые речи, принимает незаслуженные награды от подхалимствующих угодников. А кто он такой? Ничтожность, в сущности. Просто сложились удачно для него обстоятельства, и они выбросили его случайно наверх.
Да, удача. Она во многом зависит от случая. Хотя и случаем уметь надо воспользоваться. Он ведь нередко предоставляется многим. Стечение обстоятельств возносит вверх случайных людей. Оно же вознесло, правда, и Наполеона, но тот, взлетев вверх, сумел проявить свои недюжинные способности и не канул в лету, как многие из бывших на головокружительной высоте. Сколько их, дюжинных, жизнь выносит наверх, им славословят, им в какой-то момент поклоняются даже, а они всего лишь посредственности, дети игры случая.
Редко о ком можно сказать: он сам достиг высокого положения. Даже о людях неординарных. У того были какие-то покровители, у другого учителя, распознавшие способности человека и давшие им направление.
А у скольких способности осталось без употребления, без приложения к делу, потому что они не оказались тогда и в том месте, где и когда их можно было бы применить.
Редкие люди сделали себя сами. Ленина можно отнести к их числу, хотя и он воспользовался благоприятным стечением обстоятельств. Но воспользовался, и умело. Сталин уже полностью дитя обстоятельств, сплетения сложных противоречий. Не будь Ленина, Сталина не было б на самом верху. Но там уж, не будучи самым влиятельным, он всех обвёл вокруг пальца, перехитрил и уничтожил. В дальнейшем он уже сам делал себя, хуже – народ и страну корёжил, как только хотел…
… Мой лечащий врач-невропатолог Белобородов, сказал, что перед очередным прохождением ВТЭК, необходимо месяц полежать в стационаре в больнице, иначе инвалидность снимут с меня. Кроме того, он рекомендовал мне проконсультироваться в Москве в Институте мозга, у директора этого института академика Шмидта. В больницу ложиться у меня никакого желания не было. В отношении консультации Шмидта Турецкий просил НИИТруда мне помочь. Там обещали, но что-то не торопились.
Ольга Фёдоровна Тертыченко, у которой я теперь часто выписывал снотворные и транквилизаторы, посоветовала мне съездить на консультацию в Харьков в НИИ неврологии и психиатрии, и дала направление. Я туда съездил, решительно ничего мне там не сказали, но предложили лечь на обследование, взяв на очередь. Очередь приходится на февраль-март будущего года. Я согласен, в этом году не придётся в больницу ложиться, должна же комиссия учесть, что у меня вызов в клинику в Харьков.
Мама получила ответ из Министерства социального обеспечения. Ответ гласит: «Предоставить Вам место в интернате персональных пенсионеров республиканского значения не представляется возможным».
Такой ответ возмутил коммунистов жэковской партийной организации, в которой мама состояла уже семнадцатый год, и где много лет была секретарём партбюро. И партбюро написало о министерском ответе Первому секретарю ЦК Компартии Украины Щербицкому, приложив к нему все мамины документы.
Через две недели пришёл новый ответ министерства: «Вам предоставлено место в Днепровском интернате для персональных пенсионеров республиканского значения. Явиться не позднее 20 ноября.
Выписываю маму из квартиры, но ордер пока не сдаю, неизвестно, как сложатся дела в интернате, хорошо ли маме там будет, может быть, ещё придётся её из интерната забрать.
В Киеве мороз под двадцать градусов. Выйдя из поезда, сразу нанимаем такси, оно везёт нас через город. Мама с интересом смотрит в окно: «Хоть из окна довелось посмотреть на матерь городов русских», – говорит она. Переезжаем мост через Днепр. Обмёрзший у берегов, широченный поток чёрной в снежных берегах воды впечатляет. И мама не удерживается от восклицания: «Так вот он какой, чуден Днепр!»
Такси вывозит нас в Дарнице на улицу маршала Жукова. Слева – кварталы двенадцатиэтажных домов, справа – лес, и на окраине его четырёхэтажное новое здание с рядами окон и с переходом на втором этаже в закрытое двухэтажное помещение, похожее внешне на кинотеатр.
Маму принимают и на несколько дней помещают на карантин в отдельную комнату на первом этаже. В комнате холод страшенный. На дворе мороз, а тут батареи еле теплы. Выпрашиваю у кастелянши ещё одеяло, но мама всё равно не может согреться в постели. Тогда, я еду в центр города, покупаю электрогрелку – теперь можно эти несколько дней пережить. Осматриваю интернат. В нем палаты на двух человек. При входе в палату род тамбура, слева в нём дверь в умывальню и туалет, справа – шкаф для одежды. В палатах тепло. Всё это вроде неплохо.
Между этажами кроме лестницы лифт. Спускаюсь на первый этаж, там столовая. Огромный зал, как в лучших санаториях, белые скатерти на столах, цветы в вазах. Просматриваю меню. Оно превосходно. Система заказов на следующий день. Выбор закусок, первых блюд, вторых и десерта из четырёх наименований. По желанию. Это тоже отлично. Прошу меня покормить, съедаю обед, готовят здесь вкусно. На питание отпускают денег в три раза больше, чем в обыкновенных больницах и домах престарелых. И ещё. Здесь из пенсии на личные расходы не десть процентов дают, а двадцать пять. Это тоже неплохо.
Иду к маме, рассказываю ей всё, что об интернате узнал и, попрощавшись, вечерним поездом уезжаю в Луганск.
… Мысль подлечиться в каком-либо неплохом санатории не оставляет меня. Заведует облсобесом бывший помощник Шевченко, хорошо меня знающий Дайнеко, думаю, он мне поможет с путёвкой. И тут узнаю, что Дайнеко взят из собеса и назначен заместителем председателя облисполкома. Это уже не тот уровень, и не такие у нас отношения, чтобы теперь к нему обращаться. Когда-то Лена с Илюшей и жена его с девочкой лежали в одной палате в больнице, и он подвозил меня на секретарской машине. И всё…
Звоню новому заведующему облсобесом, он мне совсем незнаком, представляюсь ему как инвалид и бывший работник обкома. И представьте, он мне отвечает: «Есть путёвка в Святошино в санаторий для Героев Советского Союза и Героев Социалистического труда. На декабрь. Это вам подойдёт?» «Да», – я отвечаю.
В середине декабря я уезжал в Святошино Лена проводила меня на вокзал до вагона. Войдя в купе, я увидел сидящую на нижней полке за столиком женщину совсем молодую…, и у меня дух захватило – так красива она была.
Поезд тронулся, в купе нас было двое, я не мог не заговорить, и мы с ней проболтали до сумерек. Так, пустая была болтовня, но я всё же смог её расспросить и узнал, что работает она в облисполкоме, а сейчас едет в Киев в командировку. Я разговаривал с ней и всё время смотрел на неё и не мог наглядеться: прелесть какая!
Давно уже за окном потемнело, настала пора укладываться спать. Я вышел в коридор, чтобы она могла переодеться и лечь. Я прошёл в следующий вагон до буфета, буфет был открыт, но пива в нём не было, как не было вообще ничего, кроме полной розовощёкоё буфетчицы, и было непонятно, зачем она открыла буфет.
Когда я вошёл, моя попутчица уже спала на своей полке, укрывшись одеялом до подбородка. Я полез на верхнюю полку напротив, хотя купе было наполовину свободно. Просто на верхнюю полку был мой билет, и мне не хотелось, чтобы меня ночью беспокоили пассажиры, если таковые подсядут. Идти же к проводнице договариваться о перемене места было попросту лень.
… Утром проснулся я поздно. Поезд уже был на дальних подступах к Дарнице. Моя спутница сидела одетая. Я взглянул на неё – и не понял кто это. Сидела внизу незнакомая мне совершенно девица, миловидна немного, но особенного не было в ней ничего.
Я спустился вниз, поздоровался и по одежде лишь догадался, что это она, красавица, которой я вчера любовался. Что же с ней за ночь произошло? Ведь женщина молодая утром, выспавшись, свежа и прекрасна, как никогда.
И тут она выложила на столик набор инструментов: коробочки, баночки, кисточки и флаконы и стала кисточками лицо себе рисовать. Румянцем лёгким тронула щёки, чёрные брови удлинила чуть-чуть, выделила как-то ресницы, так что они сразу стали бросаться в глаза, наложила под ресницами синие тени, губки свои очертила красной сочной помадой…
Передо мной снова сидела красавица, не любоваться которой нельзя. Я видел, я знал, что она нарисована, она – маска, но опять на неё загляделся. Но теперь я уже понимал: в эту женщину я никогда б не влюбился. Передо мной была совсем не она.
Почему же мужчины клюют на эту приманку? Впрочем, клюнуть-то можно, клюнул же я, но зачем крючок с суррогатом заглатывать, когда в жизни есть натуральный продукт. И вот тут я мужчин не пойму – ведь в первый же день или в первую ночь фальшивая маска себя обнаружит.
Но раз женщины так рисуют себя – значит есть потребитель!
Конечно, влечение к полу без привлечения не всегда состоялось бы. Но надолго привлечь может то, что действительно существует. Если ноги красивы – оголяй хоть до плеч. Я только дивной пластичностью их полюбуюсь. А то, чего нет, для чего же показывать. И так в жизни сплошной суррогат.
… Святошино, местечко на восточной окраине Киева. Чередуются поля и леса. В лесу на белой снежной поляне красуется новенький корпус моего санатория. За ним большой пруд, гладкое зеркало его сияет на солнце. Светлая, радостная картина.
В санатории меня помещают в палату на одного человека. Это хороший гостиничный номер с собственным туалетом и душем. Просто великолепно. И кормят отлично, пожалуй, не хуже чем Пуще-Водице, разве только икры и крабов в воскресные дни не дают. Всё хорошо, кроме моего состояния.
Снова во мне ощущение тяжести, всё время сердце болит. Словно засела в нём тупая игла. Несмотря на это много гуляю. Ухожу в лес, по лесным дорогам брожу. Знакомства ни с кем не заводятся. Или я так чувствию себя плохо, что мне дела ни до кого нет, не проявляю инициативы, а и другим до меня дела нет. Да и публика больше уже пожилая, мне не о чем с ними и говорить, собирается кучками, что-то меж собой обсуждают, а мне даже к ним подойти и послушать в голову не приходит, так что я, кроме столовой, где нас четверо за столом, постоянно один.
В лесу выхожу на большую делянку: на ней не сосны, а ёлочки. Квадрат величиною с гектар засажен рядами полуметровых ровненьких ёлочек. За ним такой же квадрат елок сантиметров на тридцать повыше, далее снова и снова квадраты, а ёлки всё выше и выше. Последние – метров до двух с половиной. Догадываюсь, что здесь специально выращивают ёлки для праздника. Большие вырубят к Новому году, весной их место займут молодые посадки. А в предыдущем квадрате ели к будущему году до нужной высоты опять подрастут, и так без конца всё обновляется. Разумно задумано.
Уже перед Новым годом набрёл возле санатория на елочку срубленную, прислонённую к безлистому дереву. Кто-то срубил, а унести помешали, и бросил. То ли ночью собирался придти и забрать. Я елочку повертел – ну просто красавица, ровненькая, равнопушистая с любой стороны. И захотелось мне ёлочку взять, довезти до вокзала и с проводницею в Луганск передать. То-то радость бы ребятам была. Но, подумав, вынужден от затеи был отказаться. И мало того, что попутную машину до вокзала ещё надо найти, так и плакаты у дорог возвещают о запрете ввоза хвойных деревьев. Милиция может перехватить… Не оберёшься хлопот. Да и в поезд проводница может не взять…
Навещаю маму, она в палате с какой-то старухой. Говорит, что здесь всё хорошо, только вот пенсионеры один перед другим куражатся, у кого больше заслуг, чьи заслуги важнее. Каждый хочет командовать.
А я думаю: «Ах, люди, люди! Вы своё уже отработали, вам бы жить теперь спокойно и мирно, что вам делить? Нет, и здесь человеческая натура хочет выделиться среди других, хочет быть выше всех, хочет всеми повелевать».
А мама продолжает: «Всем здесь хорошо, было б здоровье. И библиотека здесь есть. И кино каждый день показывают. И на экскурсии возят. Только я на экскурсии не могу. Сил нет».
Дни стоят изумительные. Лёгкий мороз. Солнце сияет. Сосны в снегу. Всё так напоминает мне молодость и лыжные катанья в лесу. Жаль, нет Лены со мной, так по ней я скучаю. Может потому, что я здесь один?
Чудно бродить тёмными зимними вечерами вокруг санатория. Чёрный лёд озера блестит под полной луной, искрятся снегами поляны. Такая романтика, но тягостно одному.
Перед Новым годом в столовой объявили, что тридцать первого администрация санатория приглашает всех в одиннадцать вечера на праздничный ужин, и как-то мимоходом упомянули, что спиртного не будет. Мои коллеги за столом всполошились: как же Новый год встречать без ста грамм хотя бы. Я им сказал, что в Киеве видел в магазине стограммовые бутылочки конька. Они тут же попросили меня, зная, что я поеду мать навещать, купить им по такой бутылочке. Я эту просьбу исполнил, не забыв купить бутылочку и себе.
… Праздничный стол был богат. Пробили полночь часы, и содержимое наших бутылочек, перелитое перед этим в бокалы, первым глоточком приятно обожгло горло. За ним последовал второй, третий. Аппетит разгорелся. Закуски были вкусны и почувствовалось, что этих глоточков мне мало. Остро захотелось выпить ещё. Но выпить нечего было. Какой же я, выходит дурак, почему вторую бутылочку не купил?!
[1] Областной совет профсоюзов. Все санатории, кроме цэковских, ведомственных и четвёртого управления Минздрава, находились в ведении профсоюзов, и санаторные путёвки распределялись ими на предприятия и в учреждения.
[2] Врачебная контрольная комиссия.
[3] Врачебно-трудовая экспертная комиссия.
[4] А на больший срок и не давали почти никому. Даже безногие инвалиды войны каждый год комиссию заново проходили. Очевидно проверяли, не отросла ли за год нога.
[5]Районный отдел министерства социального обеспечения.
[6] В те времена срок обучения в институте в стаж не засчитывали.
[7] Недаром же некогда Турецкий их назвал хунвейбинами,
[8] Немцы из Германской Демократической республики. Изделий из западной Федеративной Германии – ФРГ у нас нет, о них нет и суждений. Говорят, что там всё делают ещё лучше. Собственные наши товары, как правило, отвратительны.
[9] Евгения Васильевна и Лена центрифугу не признают, не хотят ею пользоваться.
[10] Московский государственный институт международных отношений.
