Хроника одной жизни

1 9 5 9 г о д

С этой огромной нарядной коробкой, перевязанной накрест красной шёлковой лентой, я и пошёл встречать Новый год <по старому стилю> к Сухаревой Людмиле – четырнадцатого января у неё был день рождения, двадцать три года исполнилось. А я всё ещё был к ней очень неравнодушен, несмотря на влюблённость в Светлану.

… но Светлана была далеко.

… Как же был неприятно я поражён, когда вслед за мною в квартиру Гены и Августы валилась ватага незнакомых парней, и с ней кучерявый красавец – волейболист Николай. В руках он нёс чучело рыженькой белки, им же на охоте убитой. Белочку эту он и передал Люсе в подарок вслед за моей коробкой.

… и я сразу почувствовал, что белочке отдано предпочтение:

– Прелесть какая!

Я и сам понимал, что самый незамысловатый подарок, сделанный любящими руками любимого, для влюблённого неизмеримо дороже любой драгоценности, купленной нелюбимым. Да и не в подарке тут дело. Тут предпочтение отдано человеку, любимому. Нелюбимым был я. Одно утешение – я белочку не убивал.

Николай откровенно за Люсей ухаживал, Люсе нравилось это. Она рдела от удовольствия.

… Я в это вечер нервничал явно, хотя и скрывал натужным весельем свою боль от такого неожиданного удара. Почему неожиданного? Ещё с осени следовало этого ожидать, когда Николай стал в их семействе своим… Но всегда удар для меня получается неожиданным. Я был явно несчастен, и этого не могли не заметить.

Спустя несколько дней среди ночи меня поднял телефонный звонок. Звонить могли только с участка – вероятно авария. Но аварии не было. Мужской голос сказал:

– Платонов, веди себя как мужчина!

Сдуру, спросонок я закричал:

– Кто это говорит? – хотя и знал непременный ответ на подобный дурацкий вопрос: «Все говорят!»

К счастью, трубка так не ответила – отключилась, не дожидаясь вопроса.

Этак многие ИТР у нас упражнялись, чтобы начальству как-либо досадить. Звонят среди ночи с чужого шахтного телефона и говорят голосом изменённым: «Иванов, ты дурак!» Тот спросонья обязательно спросит: «Кто говорит?» – после чего получает ответ: «Все говорят!» – и гудки отключения.

Мама испуганно спросила меня, словно почуяв угрозу:

– Кто это позвонил?

Я плечами пожал:

– Так, дуралей какой-то ошибся…

Конечно же, это звонил Николай.

Так печально начался знаменательный год, изменивший всё дальнейшее направление жизни. Но тогда я этого никак не предчувствовал.

… В почтовом ящике я нашёл письмо из Алушты. Светлана писала: «Приезжаю домой из Симферополя, а здесь меня ждёт… Ваша телеграмма и подарок. За последнее сержусь: не надо было этого делать… Несколькими днями раньше пришли снимки… они мне очень понравились… дело… в общем тоне, настроении. Снимки видовые, на мой взгляд, не только удачные, а замечательные…»

… с тех пор, как я аппарат приобрёл, я с ним практически не расставался, всюду таскал его с собой на плече. В Алуште, кроме Лены, Светланы, я снимал и море, прибой, облака, деревья и горы, и город, его улицы, улочки при солнце и в пасмурную погоду. И снимки – все как один – получились у меня превосходные. А ведь навыков не было у меня никаких, и фотоэкспонометра не было. Выдержку, определял по освещённости на глазок, составив таблицу для часов дня, широт, времён года. Но и глубиной резкости оперировал.

Это письмо немного порадовало меня, как и полученная впервые доплата за выслугу лет, что-то около пяти тысяч рублей.

… В январе прочитал о кончине Сергеева-Ценского. И это известие задело меня. Сам я лично с писателем не был знаком, хотя много раз проходил мимо дома-дачи его, но смерть его зацепила горечью личной утраты. Тётя Наташа не раз с ним встречалась, рассказывала мне о нём, о его выступлениях на собраниях актива в райкоме. Восхищалась его яркой, богатой, образной речью. В ответном письме Светлане я писал о горечи от ухода из жизни незаурядного человека: «Словно потеряна частица себя самого, словно в тебе что-то навеки исчезло бесследно…»

… С первого января Кузбасс перешёл на новую систему оплаты труда. Надзору повышались оклады (мой до трёх тысяч возрос), рабочим – тарифные ставки, но взамен была ликвидирована прогрессивка и премия была ограничена.

Изменились названия профессий рабочих. Вместо навалоотбойщиков или забойщиков первой, второй руки – рабочий очистного забоя (р.о.з., сокращённо) и не какой-то там руки, а первого и второго разряда. Спустя несколько лет "рабочего" изменили на "горнорабочего", вместо р.о.з. стали г.р.о.з. – гораздо внушительнее.

И гидрокомплекс наш, название которого в прошлом году Плешаков опустил до гидроучастка, отныне стал просто девятнадцатым участком – всеми способами хотел лишить нас исключительности, шаг за шагом понижая наш статус. Это нас задевало. Что такое обычный участок? – Лава одна или штрек. А у нас столько объектов! Но что делать? Проглотили и это.

В январе план добычи угля мы кое-как всё же выполнили, но премии снова не получили, и виной тому был не лес (приняли меры), а беспринципность и соглашательство Буравлёва.

… ещё летом, прикинув, к чему приведут безумные темпы погашения наши столбов, я доложил Буравлёву, что в шестидесятом году мы полностью выработаем своё шахтное поле в пределах этого горизонта. Пора думать о подготовке нижнего горизонта. Начинать тянуть туда трубы, засекать углесосную камеру. Будем ли мы сами заниматься этой работой или поручат всё РВУ существа не меняло, не имело значения. Пора начинать… И вот, вернувшись из отпуска, нахожу, что подготовку к переходу на горизонт плюс двести сорок пять метров мы начали… извините – кроме мата тут крыть больше нечем… мы засекли с нашей штольни уклон. Проходка вниз всегда тяжелее, чем вверх, но нам-то она совершенна была не нужна. Большей тупости трудно представить. Да мы снизу, пустив углесосную камеру, за пару недель эту выработку с гидромонитором прошли бы!

Не могу понять, почему Буравлёв на это пошёл. Тут надо было костьми лечь – заупрямиться.

А сейчас мы лишались всех преимуществ и приобретали такую обузу, что и за год не расхлебать. Надо было вниз за забоем тянуть скребковый транспортёр, а уголь из забоя лопатами кидать надо вверх, что, согласитесь, тяжелее, чем кидать его вниз, не говоря уж о смыве водой. Дальше – сверху вниз стекала вода, значит надо будет, опережая забой, делать приямок, и воду насосом выкачивать. Для чего?!

… Как бы там ни было, с первого ноября уклон засекли, но продвинулись всего на три метра. Декабрь дали нам на раскачку, но уклон далеко не ушёл. В январе же на него план спустили – сорок метров на месяц. (Снова охаю! Да мы б его в две недели снизу играючи отмахали б!). А у нас с ним дело не ладилось. И проходчики наши опыта проходки уклонов совсем не имели – хотя дело не хитрое, но муторное, не в этом главная суть. Главная в том, что кровля сочилась, и с водой, натекавшей в забой, мы справиться не могли. По колена в воде долбили опережающий приямок-колодец – бурить бесполезно: и аммонит размокает в воде и электровзрыватели перемыкает. Насосик, который воду выкачивать должен, постоянно ломался. Больше им занимались, чем всем остальным. А возня с транспортёром! А кидание угля из-под воды лопатами вверх! Каторга – не работа!.. Я посмотрел на эту хреновину, извините опять, на эту затею, плюнул и возблагодарил Господа Бога, что освободил меня от горных работ. Что не надо здесь мне чертовиной заниматься.

План проведения уклона мы позорнейше провалили, метров пятнадцать всего за месяц прошли. И премия, заработанная на главном, на добыче угля, ухнула из-за этой безмозглой затеи. Было очень досадно. Второй месяц подряд!

… Я всё чаще и чаще бываю у Свердлова. К Сухаревым демонстративно не захожу. Что мне там делать, хотя дружеские отношения с Геной и Августой сохраняются, но встречаюсь с ними случайно, на улице.

У Свердлова в его пустой и просторной квартире – ежесубботние танцы. Я танцую напропалую со всеми особами женского пола, не отдавая никому предпочтения, никто из них мне не нравятся. Самая приятная из них, невысокая, в меру полненькая белокурая Роальдова любовница выглядела бы миловидной, пожалуй, если б не форма носа её, у переносья он вроде бы вдавлен, и это очень портит её. Не могу быть уверенным, нравилась ли она ему самому или просто нужна была для удовлетворения нестерпимой природной потребности. Жена не собиралась возвращаться к нему их Москвы, а он к регулярной половой жизни привык, и ему труднее было от неё воздерживаться, чем мне, непривыкшему. Сужу по себе. Лишь женившись, я это понял. Неделя командировки без Лены – мучение, после месячного пребывания в санатории я просто с ума сходил без неё. Потому и заводили мужчины отпускные романы, но я этого сделать не мог. Тут желание быть только с любимой, тут и невозможность измены – уж такой я уродился! Был таки нравственный закон во мне. Может кому-то это диким и глупым покажется – всю жизнь такие муки терпеть, но, не осуждая других, сам таким быть не мог. Мне всегда нужна была единственная, любимая.

… Да, секс серьёзная штука. Свердлов в одном разговоре, но не со мной, а при мне категорически утверждал: «Секс[1] – главное в жизни мужчины».

Я промолчал – говорили-то не со мной, но тогда с Роальдом не согласился. Про себя, кажется, возмутился. Половую жизнь во главу угла, понимая, что без неё существование мужчины превращается в пытку, я всё же ставить тогда не хотел. На первое место тогда деятельность, созидание, творчество у меня тогда выходило. Ну а секс – это, безусловно, необходимое приложение.

А сейчас, после прожитой жизни, я, оглядываясь, понимаю, что я был не прав. Меня то самого секс, ну пусть в утончённом облагороженном виде – любовь, только одна любовь и швыряла по жизни. И ведь только любовь к женщине, к любимой, единственной подталкивала меня совершать те или иные поступки. Повернись любовные отношения иначе, я мог бы переехать и в Кемерово, там профессором стать, я мог бы остаться и в Междуреченске и там сделать карьеру, хотя в тот момент и казалось, что не перспектив – через несколько месяцев после отъезда положение резко в мою пользу изменится, – но у меня там не было никого, кто бы меня там удержал. В Луганск я приехал, конечно, случайно, как мог, например, приехать в аспирантуру в Москву. Но уж когда встретил ту, что была мне нужна, все мои метания кончились, здесь уж мог бы я и для деятельности развернуться. Неожиданная болезнь остановила меня в работе моей. Но это уже дело случая. А первичной-то была всегда любовь к женщине. Творческие мотивы оказались лишь поводом, ведущей же силой всегда была женщина, секс (не в примитивном, естественно смысле). Допускаю, что у других мужчин может быть иначе, и даже нередко иначе совершенно, если для них главное – секс, секс без любви. А это часто бывает.

… Между тем на участке работа шла своим чередом. После того, как комбайн Гуменника заехал в горельник, после того как вытащили его из завала, Буравлёв, продолжая аккумулирующий штрек, вместо того, чтобы оторвать его в этом месте от почвы и, соблюдая минимально необходимый уклон, вновь выехать на почву пласта за горельником, объехав его, дал команду обойти завал, не отрываясь от почвы. В результате при объезде уклон не был выдержан, на протяжении десятка метров штрек шёл даже легонько "нырял", и в этом месте выемка получилась. А вода, как известно, в открытом русле вверх не идёт. Я в этих делах не участвовал, но, увидев, начал гадать, что же шеф дальше предпримет. А он просто поставил в этом месте проталкивающего. Тот продвигал уголь в воде лопатой по желобам до начала нормального их уклона. Не очень умная выдумка.

Сводчатый штрек без крепления комбайн дальше "проехал" без приключений. Но очень уж непривычно и жутковато было идти две сотни метров по выработке, где не было даже анкерного крепления. И поэтому штрек решили всё-таки закрепить стойками уже после выдачи "Гуменника" на поверхность. А в месте перегиба желобов природа взяла своё, не помог и рабочий, при особо мощном потоке угля, хлынувшем из очистного забоя, эту часть штрека замыло, засыпало, и пришлось желоба поднимать – сколько же можно разгребанием заниматься. Но зато пробираться теперь приходилось согнувшись в три погибели. Можно было бы всё же штрек тут в кровле поднять, но Буравлёв и этого снова не сделал, а горнотехническая инспекция, видать, не добралась. Иначе б остановили работы. Так тут всё и осталось.

Доведя штрек до конца, решили проветривать его за счёт общешахтной депрессии[2] – и тем самым перенести ВЧП из штольни на аккумулирующий штрек ближе к очистным забоям. До поверхности по данным маркшейдеров из конца последней печи было двадцать метров всего, вот мы и решили шурф пробить из неё. Вообще-то шурфом называется вертикальная выработка, с поверхности проходимая и закреплённая колодезным срубом, но какая, в сущности, разница, если мы пробьём его изнутри. Так нам легче намного. Мне интересно было взглянуть, как эта проходка выглядит не на чертеже, а в натуре – всё же несколько необычно: забой-то над головой. И я не раз забегал туда посмотреть на работы. Всё шло как обычно. Только бурили вверх. После взрыв кучу угля быстро смывали, клали звенья сруба до целика, снова бурили, взрывали, смывали, крепили. В очередной раз в ночной смене после взрыва я забрался на кучу обвалившегося угля, породы, земли, задрал голову и увидел дыру, а в ней – чёрное небо и звёзды. В эту ночь выбились на поверхность.

Устье шурфа основательно закрепили. Свердлов днём выбрался из него. Выбились мы, как он сказал, на склоне сопки прямо в тайге; он не поленился пройти к тем местам, где мы камеры погасили, и увидел провалы. Я загорелся желанием самому на всё посмотреть и, выкроив время, отправился в шахту. По лестнице я выбрался из шурфа и огляделся. В самом деле, вокруг меня были пихты и никаких признаков жизни. Снег лежал белый, незапылённый. Солнце ярко светило. Вправо вела цепочка следов, я, ступая след в след, пошагал по ним, угрузая в снегу по колена, догадавшись, куда они меня приведут. И точно. След Свердлова вывел меня прямо к провалам. Почва с деревьями провалилась в пустоты – первые камеры мы вымыли дочиста. Кровля обрушилась, а за ней и поверхность. Да ровненько так опустилась: квадратами со стороной метров в десять-пятнадцать. Стенки ям этих словно ножом чётко обрезало. Удивительно: яма, провал, а в ней снег, из него вверх пихты торчат, ровненько, только у краёв слегка покривились.

… Ну, скажу я вам, и вид открывался отсюда! В беспредельность и в бесконечность. Гряды, гряды сопок одна за другой без конца и без края. Нет, край всё же был, но отчаянно далеко. На горизонте, километров за двести, возвышаясь, белизной и бликами солнца сияла вершина Белухи. Дикий край. Грандиозная тишина.

… уже летом я снова сходил к нашим провалам. То же самое. Только не было снега, зеленела трава, в ней горели "жарки" – цветы густого желтого цвета, ближе даже, пожалуй, к оранжевому. Гряды сопок тоже были бесснежны, ближе – различимо ощетинились пихтами, кедрами, вдаль – уходили валами слитно тёмно-зелёными, ну а за всеми за ними – Белуха, как и зимой, ослепительно белоснежная.

Я решил и налево сходить, и вышел на срезанный склон. Там заброшенно высилась высокая квадратная башня из красного кирпича, к ней наклонно поднимались ажурные ржавые фермы транспортных галерей без транспортёров. Под землю уходили стальные трубы диаметром около метра. Это был комплекс для добычи камня, песка и закладки их в шахту, в выработанное пространство. Первоначально так проектировали: слоями отрабатывать снизу, а в выработанное пространство закладывать и заиливать. Так и построили. А потом Плешакову удалось протолкнуть свой проект обрушения. А всё выстроенное забросили, не испробовав. А ещё неизвестно, что лучше. Вся Германия работала в то время с закладкой. И, возможно, производительность бы выше была, если б те же "Донбассы" ползли не под зыбкою кровлею под затяжками, а под массивом угля. Вот так. Безумное расточительство! Миллиарды рублей, несчётно труда. И так на каждом углу. Взять хотя бы наши камеры по проекту! Или заброшенную железную дорогу из ниоткуда и в никуда у Томи! Фермы, блоки, столбы, котлованы… Да какая же экономика выдержит это, какая страна?!

… При всей бесшабашности я по натуре хозяин. Если б мне дали объект, я б из него сделал конфетку при минимальных затратах и при наибольшей отдаче для людей, для страны. Но никому это было не нужно…

… отвлекаясь от дум своих грустных, я взглянул ещё раз на Белуху – красавицу, повернул и спустился в шурф, в подземную черноту.

… К нам на преддипломную практику прибыл студент-пятикурсник Огнев. С горного факультета, кажется, Сибирского металлургического института. А у нас кто-то из мастеров по какой-то причине в январе взял отпуск, и мы временно приняли Огнева на место горного мастера. Ну, скажу вам, и фруктом был этот Огнев. Я таких нахалов сроду не видывал. Ни черта тонкостей наших не зная, он с первых дней начал мною со Свердловым руководить, пытался указывать, что надо делать. Да было бы, где указывать! В принципе горным мастером, да что там мелочиться – начальником участка, не раз говаривал я, может быть любой председатель колхоза, любой мало-мало грамотный человек. Лишь бы кто-то паспорта крепления, буровзрывных работ, управления кровлей ему разработал и выдал. Никаких ему знаний не нужно, был бы на участке хороший механик. Свердлов по этому поводу выражался иначе, но, в сущности, ту же мысль проводил: «Горная наука по точности стоит на втором месте после богословия». Всё это так. Но всё же кое-что надо знать. Огнев, конечно, не Изя, да и не требовалось от него ничего, кроме того, как следить, чтобы стойки крепления на нужном расстоянии друг от друга ставили, да уметь замерить, сколько метров прошли, и передать на наряд состояние камер. Тем не менее, он совал всюду нос, что само по себе даже похвально – для того и практику у нас проходил – но при этом держал себя вызывающе. Много раз мне хотелось поставить на место этого распоясавшегося молодчика, но, глядя на Свердлова, а Огнев формально ему подчинялся, глядя, как Свердлов невозмутимо внимал безапелляционным благоглупостям Огнева, не принимая в расчёт ничего из его болтовни, я сдерживался, напуская на себя столь же невозмутимый вид человека, равнодушного к глупостям: «Чёрт с тобой! Мели, Емеля – твоя неделя».

«Но какой наглый характер, – не переставал я удивляться, – далеко может пойти».

… слишком далеко он не пошёл, но к Мучнику всё же примазался, диссертацию защитил и работал научным сотрудником в Институте горного дела Сибирского отделения Академии Наук СССР, когда Мучник туда перешёл, снятый с директорства в семидесятых годах: очень не ладил с министром[3]. Вернее, министр с гидродобычей не ладил. Ну, если её до ручки, как у нас с благословения Мучника довели, то поневоле с ней не заладишь.

Обо всём этом узнал я совершенно случайно в восьмидесятом году, когда в Институте повышения квалификации руководящих работников и специалистов Минуглепрома СССР просматривал журналы "ЭКО"[4] Сибирского отделения Академии Наук. От угольных дел я давно отошёл, и не они интересовали меня, а главным образом экономика производства, но вдруг натолкнулся на серию резких статей в защиту гидродобычи, которая к тому времени после взлёта на рубеже шестидесятых годов совсем захирела. Статьи были просто разносные, и разносили они не мелкую сошку, а самого министра угля Братченко. Его уличали во лжи, в невыполнении обещаний (что, по-моему, тоже ложью является), в срыве постановлений партии и правительства. Статьи были подписаны Огневым, инициалы (я их помнил тогда) совпадали, а знание проблем технологии подтверждало, что это наш практикант.

Поскольку Братченко был ставленником Брежнева Леонида, то, зная уже досконально о нравах в партии нашей, я сделал вывод, что министр в немилость попал, дни его сочтены, что сверху дали добро на "огонь по этому штабу".

Каково же было моё изумление, что после таких погромных статей Братченко и пальцем не тронули. Залп прогремел вхолостую. До сих пор не пойму, как такое могло случиться в то время. Как пропустил цензор[5] в печать эти статьи? Невероятно! Но факт.

… В феврале начались у нас серьёзные неприятности.

Иду вечером в десятом часу на работу и, перейдя мост, в темноте вижу какой-то непорядок у колодца водозабора: горит костёр, в свете его тенями мельтешат человеческие фигуры. Спускаюсь с насыпи, подхожу, а там почти весь участок, то есть смена, конечно, и Свердлов распоряжается. Увидев меня, говорит:

– Участок две смены стоит. Нет насосам воды. Не можем поднять тарелку клапана на водозаборе. Видно, заилило.

… мы иногда, когда насосы стояли, и не было большого притока шламовых вод, клапан тарельчатый закрывали, чтобы зря реку не загрязнять. Совесть всё же была. Прорезывалась…

Я вхожу в круглую железобетонную будку над колодцем водозабора, кладу руки на штурвал винта, связанного штоком с тарелкой. Вращая его, мы поднимаем и опускаем тарелку, открывая доступ воды из реки или перекрывая его.

… на сей раз штурвал – ни туда, ни сюда. Тут ясно: закрыто. Тарелка села на клапан. А на неё, видно, столько легло угольной мелочи, что винту груз не осилить, да ведь и не груз только один, а и вязкость сопредельного шлама.

– Уже всё перепробовали, – посвящает Свердлов меня. – И концом длинной трубы пытались сгрести шлам с тарелки, и лопатами воду раскручивали в колодце, вихрем надеялись шлам взмутить, привести во взвешенное состояние и тарелку поднять. Всё без толку. Я вот у горноспасателей выпросил лёгководолазный костюм, сейчас (назвал имя слесаря) наденет его и полезет узнать, в чём там дело.

Увы, костюм оказался слишком узок для слесаря. Названный слесарь не смог в него влезть, да и никто влезть не смог ни из слесарей, ни из горнорабочих. Все были мужчинами плотными, к тому ж в ватных брюках и стёганках – не полезешь же голый в резине в январскую воду!

… в общем, все перепробовали – никто не залез.

– Ну что ж, – сказал я, – дайте и мне попытаться.

Я переоделся в насосной в ватную робу и в сапоги, ребята растянули водолазный костюм. В раструб – широкую резиновую трубу в области живота – я всунул ноги в резиновых своих сапогах, просунул в штанины костюма. Затем тем же путём только вверх продел руки в рукава резинового скафандра, и резина запястья плотно стянула. Дальше мне помогли, вытянув круглый шлем кверху, на голову его натянуть. Словом, костюм мне подошёл. Я оказался самым изящным. При росте метр семьдесят восемь я весил пятьдесят три килограмма. Сам не пойму, как душа в таком теле держалась!

И вот я в костюме. Перед глазами в шлеме – стекло, против рта – дырка, через неё и дышу. На животе раструб широко раскрыт. Ну, его быстро в жгут скрутили и верёвкой перевязали. Тут же подтащили баллон с кислородом, от него всунули шланг в дырочку перед ртом и вентиль редуктора чуть приоткрыли. Я вдохнул струю кислорода и… задохнулся. Не смог выдохнуть. Напор струи был слишком велик. Выдернув шланг, я попросил уменьшить давление. В два приёма его под дыхание подогнали.

Дальше, меня опоясали ремнем с аккумулятором лампы, перевязали мне грудь, пропустив верёвку подмышками, чтобы за концы её меня было можно тащить. Для страховки ещё две верёвки привязали к ремню. Договорились и о сигналах. Дёрну раз за верёвку – спуск. Три частых рывка – быстрый подъём.

Снова всунули шланг в отверстие шлема. Дышалось нормально, легко. Плохо только, шланг никак не крепился и не очень надёжно держался в отверстии. Я просунул глубже его, чтоб не выскочил – другое неудобство возникло: конец твёрдого шланга упёрся мне в челюсть под носом над верхней губой. Больно давил. «Ничего, – думаю, – потерплю».

В снаряжении этом и с зажжённой шахтёрской лампой в руках вступил я в будку, развернулся и по лестнице, сваренной из арматурных рифлёных прутьев, стал опускаться в колодец. Вот достиг я чёрной воды, погружаюсь в неё с головой и понимаю, что лампа мне ни к чему. То есть света её я перед глазами не вижу – абсолютная темнота. Так плотна муть чёрного шлама в воде… Всё придётся делать на ощупь. Тут же я ощутил, что сделал большую ошибку, не надев рукавиц. Руки ломит от холодной воды. Дико ломит, невыносимо, но всё же терплю. Придерживаясь одной рукою за шток, я продолжаю спуск вниз… Да вот незадача! Костюм мой раздулся, и я, как пузырь, не могу опуститься. Вода выталкивает меня вверх. Вспоминаю, в детстве читал, что в лёгководолазных костюмах есть в шлеме клапан вверху, на него надо постоянно затылком давить, чтобы стравливать воздух. Я об этом забыл, а теперь мой затылок до верха раздувшегося шлема не достаёт. Но я пытаюсь бороться. Хватаясь за нижние поперечины лестницы, пытаюсь усилием рук тело своё опустить… Тщетно. Поступающий кислород вместе с выдыхаемой углекислотой распирают меня всё сильнее – я готов пробкой вылететь вверх. Дёргаю за верёвку три раза, и наверху едва успевают выбирать верёвку, так выносит меня, хотя я и притормаживаю подъём, цепляясь за перекладины лестницы…

Вот я уже наверху, Знаками я прошу отстегнуть ненужный аккумулятор, который только мешает, и спустить мне на верёвке какой-нибудь груз. Как ни странно, но меня понимают мгновенно. Секунда… и ко мне на верёвке спускают стальную болванку. Я пропускаю её между ног, зажимаю между коленями, и камнем опускаюсь на дно. Только теперь в полной мере чувствую непомерность ноющей боли в кистях рук, высунутых из манжет скафандровых рукавов – вот, дурак, забыл попросить рукавицы! И ещё более нестерпима боль от шланга под носом, кажется, кожу он до кости уже пропорол.

… однако ж – "взялся за гуж – …"

Терплю и под штоком пытаюсь нащупать тарелку. Но её внизу нет. Шток уходит в плотно слежавшийся шлам. Я руками разгребаю его, пытаясь добраться до клапана, но сразу же убеждаюсь в бесполезности этих усилий. Края ямки, что удаётся мне выкопать, мигом и оплывают. Ничего не выходит.

Дёргаю за верёвку три раза, по лестнице выбираюсь из колодца и выдёргиваю ненавистный мне шланг. Боль сразу стихает.

Я ещё минуту раздумываю. Может быть, стоит натянуть рукавицы, взять лопату и взмутить ею шлам над тарелкой в то время, как верху штурвал будут крутить в попытке выдернуть её из засосавшего шлама. Но мысль эту тут же отбрасываю – не выйдет у меня ничего, не мог же руками до тарелки добраться. Слишком толстым был слой угольной мелочи – и если б ещё не оплывала она.

А может быть стоит всё же попробовать – вдруг повезёт! Но, вспомнив о немыслимой боли под носом, лишаюсь всякого мужества: «А ну его к чёрту! Всё равно это надолго нас не спасёт. Нужны радикальные меры».

… Мне развязывают живот, вытягивают меня из костюма, и я рассказываю о том, что нащупал в колодце.

… посовещавшись, решаем, что ничего мы ночью не сделаем, что "утро вечера мудренее", и расходимся по домам.

… К утру собираемся в кабинете. Приходит на наряд Буравлёв. С усмешкой ко мне:

– Ты тут, говорят, геройские поступки совершаешь?! Что же клапан-то не открыл.

Я от злости молчу: – «Сам полез бы, открыл».

… Муза Александровна, узнав, что я дышал из баллона с кислородом для бензореза, ахнула:

– Володя, да ты ж мог отравиться! Ну, так же нельзя. Технический кислород не очищен, в нём могут быть ядовитые примеси.

А я об этом не знал. Кислородные баллоны все на вид одинаковы, что технические, что медицинские. Надо бы риску жёлтую на технический кислород для отличия наносить, что значит: «Внимание!» – но у нас всегда ведь через пень колоду всё делается. Слава Богу, мне повезло. Мой кислород не был отравлен.

… Да, а на наряде Буравлёв принимает решение немедленно изготовить гидроэлеватор[6] для очистки колодца. Быков, новый механик, тут же чертит эскиз, резчик и сварщик принимаются за работу. Вместо сопла ставим насадку. Через два часа элеватор готов. Опускаем шланг, по которому шлам должен всасываться в устройство, где эжектор создаёт разряжение, – дальше шлам будет гнаться струёй. Мутим воду в колодце, как можем, на минутку (на остатках в трубах воды) запускаем насос. Вода хлещет из напорного патрубка элеватора в котлован (вот для чего его осенью рыли), но шлама в ней нет, вода совершенно прозрачна. Элеватор наш не работает – не сосёт. Как и тот, что стоит под землёй по проекту "Союзгидромех…" для откачки угля в случае перелива пульпы из углесосной. Там ниже неё между штольнею и ходком пройдена пэобразная выработка как резервная ёмкость для такого вот аварийного случая. Мы и перелили по совершенной случайности немного пульпы в первые дни, и хотели гидроэлеватором сразу же уголёк откачать, но ничего из этой затеи не вышло. Вода напорная била через сопло, но пульпу элеватор тот не засасывал. Плюнув на это дело, мы всё там так и забросили. Больше переливов у нас не случалось – опыт учли.

Вот и Быковский элеватор всасывать воду со шламом, и без него, не хотел ни в какую. Мы и насадки меняли, делая толще, тоньше струю. Проку не было никакого, тут нужен был точный расчёт. Быков сделать его не умел. А участок стоял. Пришлось спешно звонить Мучнику, просить прислать Мулина, бывшего главного механика "Полысаевской-Северной", ныне работавшего у него в институте.

На другой день Мулин приехал, сделал расчёт, эскиз набросал. Сварщик новый гидроэлеватор начал готовить.

… а участок третьи сутки стоит.

В конце концов, элеватор готов. Подсоединяем его к водоводу, даём на сопло под высоким давлением воду и… ура! Из напорного шланга бьёт струя густой чёрной суспензии, а в колодце уровень воды понижается. И штурвал закрутился, тарелка кверху идёт, открывая клапан, а с ним и доступ речной свежеё воды. Гидрокомплекс сразу же оживает.

Ай, да Мулин! Каков молодец! Качать его! Но он ускользает. Ну, а нашему Быкову грош цена.

Через неделю снабженцы привозят нам небольшой землесос типа ШНВ[7], мы ставим его у колодца, и отныне в обязанности механика Быкова входит по утрам в воскресенье чистить колодец от шлама, что осел за неделю. Входит-то входит, а зачастую занимаюсь очисткою я. Не я персонально – слесари, машинисты, но я организую и контролирую. Почему так случилось – потом.

Из-за трёхдневного простоя месячный план в феврале выполнить мы не сумели. Премии нет. В марте план выполняем, но должок за февраль не погашен. Премии нет. Сукин сын, этот Никита! Ну, погоди!..

22.08.97 07.05.01 30.08.04

… С марта сыплются неприятности одна за другой. Молодцы из насосной после остановки насоса, воду забыли на ночь выпустить из трёхкилометровой трубы. За ночь став прихватило морозцем, мы лишились одного водовода. Не смертельно пока, перешли на резервный, но и там может случиться порыв или какая-нибудь ещё чертовщина. Правда, к осени на водоводах порывы труб прекратились – видно слабые места мы в них залатали. Но можно ли поручиться, что все?..

Размораживать став – моя прямая обязанность. За поверхность ведь я отвечаю. Начинаю, естественно, сверху – там участок открытый, там просто. Бензорез вырезает окошко в трубе. Чуть повыше по склону под трубою разводим костёр, а на него – покрышку от МАЗа. Горит долго и жарко. Лёд тает в трубе, и водою стекает в окошко. Так спускаемся ниже и ниже, режем трубы, разжигаем костры.

Хуже дело пошло там, где трубы уходят в землю, в траншею. Земляная защита не помогла, вода в трубе и под нею замёрзла, а до трубы тут добраться непросто: тут надо мёрзлую глину отогревать и долбить, рыть колодец глубокий – ниже трубы на полметра – и уж там окошечки резать и костры разводить. Дело то же, но усилий-то стоит каких!

Доползаем по склону до Ольжераса, где за ним котельная на промплощадке стоит. Тут, решаю, костры не нужны, раз пар рядом есть. Договариваюсь в котельной с начальником, и тянем шланг от неё и – в окошко. Перегретый пар хлещет из шланга, вмиг съедает лёд перед собой, и мы проталкиваем шланг в трубу всё дальше и дальше. Тут ни ям, ни лишних окошек не надо. На десятки метров шланг влезает в трубу. Триста метров льда на этом участке растопили за пару часов. А внизу, за рекой Ольжерас, на самой промплощадке льда в трубе нет. Оно и понятно. Время летних порывов ещё показало, что здесь жар под землёй. Раскалённый докрасна шлак. Часть площадки у берега Ольжераса отсыпалась шахтной породой, а в ней было немало угля. Уголь, медленно окисляясь при слабом доступе кислорода из воздуха, разогревался до красного каления и "горел" так годами без отвода тепла под прикрытием толстого слоя засыпки. Точно так, как горят терриконы.

… трубопровод был чист, льда нигде не осталось. Тут уж мы быстро заплаты на все окошечки наложили и качнули воду насосом. Вода в шахту дошла, и стрелка манометра поднялась и победно держалась. То, на что месяц почти отводился расчётами Буравлёва, мы за четверо суток успели, правда, спали урывками, тут же на шахте.

Утром я доложил Буравлёву:

– Водовод к работе готов.

И услышал в ответ без обычной ироничной усмешки:

Молодцы! Тебя к ордену представлять надо!

– Что ж меня? Надо всех…

… к ордену меня не представили.

Да и за что? Обычная наша работа. Рутинная…

На какое-то время жизнь вошла в обычную колею: наряды, обходы углесосной, насосной, отстойников, в чём особой надобности и не было. Мог бы и дома сидеть, если б в ламповой не надобно было пятнадцать раз отмечаться, позвонили б при острой нужде. Может быть, потому и полюбил в ночные смены ходить. В двенадцатом часу ночи уедешь с рабочими на машине, заглянешь в углесосную в шахте, всё ли в порядке там у ребят, и – на волю, вниз, на отстойники. Если ветер, буран – по пыльной цепи галерей рядом с уголь несущими лентами, спускаясь по ступеням у бункеров, где пылища угольная – не продохнуть. Но зато не холодно. Жарко. По стене – труба толстая с огненным паром. Если покойно – идёшь по морозцу по ставу и тропиночкой среди облетевших кустов вкусной летом малины.

… ночь тиха. Между чёрными свечками пихт снег бледно лежит по обе стороны балки. Впереди вдали – промплощадка, освещённая смутно, силуэты неясных зданий, кое-где на них пятна жёлтых окон. А над всем зависают кудри белого пара из фабричной трубы.

Но это вдали теплится жизнь, здесь, окрест – ни души. Темень. Белый снег скрипит на тропинке. Небо чёрное в крупных звёздах и ярких, как на юге, на Кубани, в Крыму. Вокруг них россыпи малых, неразличимых почти, сливающихся в сплошные туманности.

А когда царствует в небе Луна – всё безмолвие разом превращается в сказку. Склоны гор струятся зеленовато-серебряным светом, и долина затоплена царственным серебром. Лёд замёрзшей реки тускло манит далёкой дорогой, пролёгшей сквозь холмы и леса. Нет, не мне красоту лунной ночи писать, лучше Пушкина и Гюго, Стендаля, Бальзака её не опишешь… Только чудно раскрыты глаза на это сказочно неземное пространство, и во всём своём существе ощущаешь красоту, радость, мир и покой. И счастье. Не есть ли счастье само в созерцании неописуемой красоты?

… Ольжерас миную всегда в галерее. Лёд здесь тонок, местами чернеет, струится, вода – тёплый ручей стекает из штольни нижнего горизонта.

… отстойники рядом. В жестяном от мороза брезентовом шахтном костюме вхожу в жаркое помещение. Свет здесь тусклый, но тепло и уютно. По-домашнему ровно урчит углесос, выполняя работу. Щёлкают выстрелы отопления, заставляя непривычного вздрагивать, но я к ним привык.

… Поздоровавшись с машинистами:

– Всё нормально, ребята?

– Всё, Владимир Стефанович, – поднимаюсь по лестнице вверх, где под крышей отсеки бассейнов. На площадке в правом углу – ВЧП с паровым калорифером (верх отстойников трубами не отоплен), рядком доски сухие, заготовленные мною давно. Расстилаю их в пяти метрах впереди вентилятора, снимаю резиновые свои сапоги, раздеваюсь, отсыревшую брезентуху (куртку, брюки) – оттаяла быстро в тепле – и сырые портянки вешаю на горячие жутко трубы у калорифера и включаю вентилятор. Бьёт струя горячего воздуха. Я под неё на доски ложусь в своём лёгком х/б и в горячем потоке под гул вентилятора засыпаю мгновенно.

… Без пятнадцати шесть, отдохнувший, в сухой, хранящей жар робе, появляюсь я в мойке, переодеваюсь и иду на наряд.

… иногда маршрут мой меняется. Я спускаюсь сначала к насосной, а потом уж иду на отстойники, в шахту не уезжая, но от этого суть не меняется. Всё работает ровно, спокойно.

… Но однажды внизу на отстойниках в углесосной машинистов не застаю. Углесос же работает, и пульпа из второго отсека из нижней трубы хлещет в канал, в котором в центре колодец пульпозабора. В этом, в общем-то, нет ничего необычного. Значит, вверх оба поднялись, уголь там размывают, хотя и один всегда там с этим справляется. Поднимаюсь и я, вижу оба на балке у монитора. Один, мокрый, – в чёрной угольной грязи с головы и до ног – возится со стволом монитора. Второй, сухой, ему помогает, ствол поддерживает. Я подхожу:

– Что случилось?

Сухой мне отвечает:

– Да вот (называет фамилию) подсоединял ствол к монитору, да и выронил, и с ним вместе свалился в отсек, вниз, в пульпу, которую к углесосу пустили.

Ствол, летя, насадкой угодил ему прямо в карман куртки, ну и его за собой потянул. Хорошо хоть второй человек рядом был и выбраться из отсека помог.

… а в стволе том пуда два, между прочим. С таким грузом нехитро в пульпе и утонуть. Вот была бы история! И кто б отвечал? Проектировщики, что на балках не предусмотрели ограждения, или мы, что ограждения не поставили. Предупреждаю, чтоб работали поосторожней. Я отсылаю вниз обоих помыться чистой водой и одежду развесить на трубы, а сам принимаюсь размывать струёй монитора "склон" наклонно осевшего угля. Минут через пять мой "утопленник" возвращается, чистый и одетый в сухие фуфайку и ватные брюки, что хранятся на случай для наружных работ. Ещё раз внушаю ему, чтоб один над отсеком никогда ничего бы не делал, передаю ему "управление" монитором и отправляюсь спать на своё место у вентилятора.

… неприятнейший на отстойниках случай у меня уже был летом прошлого года. Раз, тоже ночью, на отстойники прихожу – там дежурил один Моторин, молоденький машинист, уголь в ту смену мы на фабрику не качали, – дверь открываю, ступаю через порог и… плюхаюсь ногой в воду на верхней ступеньке лестницы-спуска в машинное отделение. Всё оно водой залито, только верхушки моторов и углесосов над ровной её поверхностью высятся. Вода залила и ступеньки, ведущие в помещение высоковольтной подстанции, и подбирается там уже к щели под дверью в подстанцию.

… первая мысль: «Где машинист?» Что есть силы кричу:

– Мото-о-рин!

В ответ мне ни звука. И сразу тревога: «Что могло тут случиться? Уж не утоп ли?»

Пробираюсь в подстанцию, черпая воду резиновыми высокими сапогами. Распахиваю дверь и вижу: мой Моторин клубочком лежит на фуфаечке на полу жаркой подстанции и сладко посапывает. Спит сном праведника, негодяй. Я к нему подскочил, левой рукой вздёрнул его за шиворот перед лицом своим, как котёнка, да как влеплю ему по уху правой рукой.

– Что ж ты, сукин сын, делаешь! – кричу я ему: – Ещё чуть и подстанцию залило б, и тебя б разрядом убило!

… после затрещины я остываю. Моторин проснулся и виновато молчит. Ну что с него взять! Сосунок! Зря я его так ударил. В первый раз на человека руку поднял. И на кого, на рабочего! Не сдержался. Пережил, испугался, что парень пропал. И зло выместил сгоряча. Неприятно… Но о позорном поступке некогда размышлять, надо спасать положение. Пробираюсь к насосику для откачки воды. Он включён (автоматика… ясно!). Крутится тихо, исправно, но вхолостую: вода прибывает, стало быть, он не сосёт. Надо проверить на всасывающем шланге храпок. Но до него рукой не дотянешься – он ниже пола, в колодце. Делать нечего, плюхаюсь мордой в чёрную воду, шарю рукой. Так и есть. Весь храпок облеплен мелкой щепой. Все дырочки с боков в нём перекрыты, и отверстие внизу тоже щепкой заткнуто. Отдираю щепки и выбрасываю наверх. Моторин их на плаву подбирает. Всас очищен… моторчик насосика загудел под нагрузкой. Уровень воды на глазах понижается: по стенкам, по полосе штукатурки отмокшей на них это сразу заметно.

Полчаса – и пол углесосной свободен, только лужицы между фундаментами, на которых углесосы стоят. Но обмотки моторов замочены. Двигатели из строя выведены наверняка, включать их нельзя. Категорически предупреждаю Моторина и, умывшись, ухожу вверх спать и сушиться.

Утром с Малышевым прозваниваем двигатели всех углесосов. Всё верно, изоляция проводов отсырела, сопротивление её току близко к нулю. При включении короткое замыкание неминуемо. Я удручён. Сумеют ли снабженцы быстро новые двигатели достать. Два дня мы продержимся без откачки – два отсека пусты, ну а дальше?

Малышев, видя моё состояние, утешает:

– Не горюй, Владимир Стефанович, завтра всё будет в ажуре. За сутки изоляцию высушим.

Он распоряжается притащить сварочный аппарат (а это ведь, в сущности, трансформатор), устанавливает его на режим наибольшего тока и подсоединяет к обмоткам моторов.

Положив руку на корпус двигателя, чувствую, как он теплеет. Вскоре от обоих поднимается сухой редкий пар. Сутки стоят двигатели под током. Наутро дня следующего снова замеряем сопротивление изоляции. Оно – бесконечность. Всё. Можно работать.

Так было в прошлом году. Сейчас Виталия нет, и немного грустно от этого. Всё идёт прахом.

… В эту зиму миловидная высокая, похожая на казачку, крепко сбитая медсестра из здравпункта на меня, видать, глаз положила: «Что вы, Владимир Стефанович, бледный такой? А у нас есть солярий. Заходите, я быстро загар на вас наведу». Разумеется, я с удовольствием согласился. Моё белое тело самому мне не нравилось.

… и теперь, после смены помывшись, почти каждый день я вхожу в кабинет, до трусов раздеваюсь и становлюсь перед "соллюксом" – мощной ультрафиолетовой лампой. Зоя даёт мне синие очки и включает эту самую лампу. Комнату наполняет резкий запах озона, не очень приятный, а я подставляю лучам свою кожу спереди, сзади, с боков. На минуту сначала, потом на две, три, четыре и так до пятнадцати.

Через месяц я был смугл, как приехавший летом с Чёрного моря. Знакомые, не видавшие меня больше месяца, с удивлением спрашивают: «Володя, ты что, с курорта вернулся? Был наверно в Сухуми?» Я улыбаюсь, не подтверждая, но и не отрицая этих предположений.

А с Зоей начал завязываться не роман, но нечто такое… такое… Стал я к ней домой заходить. Была у неё однокомнатная квартирка, чуть поменьше моей. Комната вся в кружевных зановесочках, вышивках и над всем господствовала в центре кровать. Огромнейшая, двуспальная, пышная. Эта кровать манила призывно.

… Поначалу мы баловались безвинно, я её обнимал, потом стал целовать. И от этого баловства кровь вскипала, вскипала, и в один из таких вечеров Зою я повалил на кровать. Стал её домогаться… и я думаю, что она б отдалась, если б я пообещал ей жениться. Но вот этого обещать я не мог. Брать обманом никогда никого не хотел, а женится я мог по любви, не иначе. А любви к ней и не было у меня. Да, мне нравилось её целовать, обнимать и зайти хотелось подальше. Жгло желание. Но желание – не любовь, и поэтому Зоя слов желанных от меня не дождалась, и попытки мои снять с неё трусики отразила железным переплетением ног. Я не мог их расплести, как не старался. Физически Зоя была намного сильнее меня – я вообще-то слабак, только ноги выносливы, но и они отнюдь не сильны. Так что Зоя легко с поползновениями моими справлялась. И вообще могла б отшвырнуть меня, как котёнка. Но ей нравилась эта игра, мы подолгу сражались, распалённые, раскрасневшиеся, пока я, обессилев вконец, не прекращал все старания.

Но всему есть предел. После нескольких неудачных попыток, оконфуженный я перестал к ней и домой заходить, и в здравпункт больше к ней не заглядывал.

А загар очень скоро сошёл, я вернулся в прежнее состояние. Зоя же спустя месяца три вышла замуж за нашего Можаровского, от чего наши приятельские с ней отношения не нарушились. Она оставалась мила и любезна со мною, если нам приходилось нос к носу столкнуться.

… И вот только как загар мой исчез, весь линейный надзор нашей шахты призвали в здравпункт. Благо зал там был приличных размеров – все в нём поместились. Проходил всеобщий и необычный медицинский осмотр, посложнее, чем в школе у допризывников.

26.08.97 12.05.01 01.09.04

Кроме обычных в таких случаях процедур (пульс, давление, стетоскоп) нам предлагали отжимать силомер правой и левой рукой, дуть через трубку резиновую в никелированный объёмный цилиндр, причём из этого большого цилиндра начинал выдвигаться второй, поменьше, с рисками на боку. Объём лёгких измеряли, понятно. И ещё целый ряд процедур производили над нами. Но совсем необычным, что никогда в жизни ещё и уже не встречалось, было вот что. Поочерёдно всех усаживали на стул, рот просили закрыть и губы сжать очень плотно, сделать вдох через нос и выдох спокойно, и по окончании выдоха зажимали нос мягкой (с резиновыми прокладками) прищепкой и жали кнопку секундомера. Рядом с сестрой стоял врач и записывал, кто, сколько выдержит без дыхания.

… пришла очередь, я уселся на стул. Медсестра мне нос прищемила, и стрелка секундомера, видная мне, по кругу пошла. Когда та полный круг обошла, врач стал пристально вглядываться в меня, а ещё через тридцать секунд молча, взмахом руки стал коллег своих подзывать. Те сгрудились вокруг, я уже испытывал затруднения, но держался ещё, глядя, как нестерпимо медленно завершает стрелка секундомера свой второй оборот. Жар хлынул мне в голову, но я покуда терпел. Вот стрелка и верхнюю риску пересекла, я, ещё пару секунд с усилием выдержав для закрепления достижения и, сорвав с носа зажим, вдохнул полною грудью.

– Две минуты, – сказал врач восхищённо и тут же утратил ко мне интерес. Лишь миг наслаждался я своею физическою победой над всеми нашими крепышами. Никто не выдержал и минуты.

… На участке документами всеми по-прежнему заведовал я. Вёл книги учёта замеров, и кто сколько метров прошёл, и сколько метров резервных, никем не пройдённых. И я "раскладывал" их по рабочим, и от меня в большой мере зависел их дополнительный "приработок". Впрочем, я всегда это со Свердловым согласовывал.

Как-то днём не успев все дела завершить, я занялся бумагами на вечернем наряде. Наряд Свердлов давал, он сидел за столом посредине, я же на лавке за столом примостился с торца. У другого торца стоял проходчик наш Паршин и со Свердловым препирался. Я, склонившись над журналом учёта и рассчитывая проходку за месяц, в разговор их не вслушивался, но тут Паршин отошёл от стола и ко мне подошёл справа сбоку.

– Вы мне заработок прибавьте, – нагло сказал он, обратившись ко мне.

Я глаза поднял на него удивлённо:

– С чего бы это вдруг?

– Мне этого мало.

– Вы больше не заработали, вот ваши метры.

– Нет, вы добавьте… (он, кажется, сумму даже назвал).

– С какой это стати я буду больше платить, чем вы заработали?! – с раздражением сказал я и только тут ощутил, что от него несёт перегаром, что он попросту пьян.

Паршин всё же не отставал и настаивал.

– Идите, проспитесь, – сказал я. – Завтра, на свежую голову, поговорим.

… я и мигнуть не успел – скулу полоснуло болью и обожгло. Это Паршин обрушил в лицо мне свой тяжёлый кулак. К счастью в этот момент я слегка голову от него отвернул, склоняясь снова к бумагам, и удар прошёл вскользь – быть бы иначе мне в жестоком нокауте. Но и мысль ещё не успела скользнуть – только боль и в броске рука Свердлова метнулась перед глазами. Он вскочил и ударом руки через стол прямо в челюсть – и удар страшен был – опрокинул Паршина навзничь так, что тот, пролетев через весь кабинет, выбил дверь, вылетел в коридор, шмякнулся и тотчас же исчез.

Тут же кто-то в милицию позвонил. Я сходу написал заявление, которое один из рабочих забрал, чтобы завтра утром в милицию отнести.

… утром мне из милиции позвонили, известили, что по заявлению моему завели уголовное дело.

Трезвый Паршин утром не появился. Днём своих представителей подослал с просьбой забрать заявление. Я наотрез отказался. Я бы любую обиду простил, но в морду бить себя безнаказанно не позволю. Исповедуя заповеди Христа, я с одной категорически не согласен. Если бьют меня по правой скуле, то с какой стати я должен и левую ещё подставлять.

… Паршин, не рассчитавшись, с шахты исчез и из города тоже.

05.09.97

… Видимо окончательно потеряв все надежды на ответное чувство…

08.10.97 13.05.01 02.09.04

После месячного перерыва я забыл, чем хотел закончить начатую фразу.

А сейчас я во власти музыки Гектора Берлиоза… За два месяца одолел семисотстраничные воспоминания этого известного мне лишь по имени композитора, а четвёртого сентября Лена принесла из училища диск с "Фантастической симфонией" Берлиоза. Превосходную запись концерта Нью-йоркского симфонического оркестра под управлением Димитриоса Митрополуса. С первых же тактов (слава Богу, проигрыватель у нас превосходный) музыка так захватила меня, что я попросту в ней растворился, не помня себя. Я был нервами, был чувствами, что вливались в меня вместе с чудными звуками. Я плыл с нею и в ней, волнуясь в её бесконечных волнáх, отдавался мечтам, где она звучала мечтательно, наслаждался мелодией блестящего бала, безмятежностью сельских бескрайних полей, неожиданно прерываемых рокотом и тревогой раскатов отдалённого грома, предвещавшего будто конец наивной идиллии, всё сметающую грозу. И гроза грянула маршем торжественным, но и напряжённым предельно, маршем шествия к плахе на казнь, разрешившимся тишиной и покоем с еле слышной мелодией, вдруг оборванной тупым тяжким звуком – как топор ударил по плахе… Дальше можно только домыслить… голова покатилась…

Мыслишь после того, как всё кончилось, и объятия звуков распались, но ещё долго пребываешь под впечатлением прочувствованного, пережитого. Какое же счастье, что природа наделила меня этой способностью чувствовать музыку, пить глазами взахлёб красоту земную природы, а порой и неземную её красоту, проникать в глубину и тайны поэзии, ощущать прелесть речи и испытывать от всего наслаждение…

… Когда в марте к апрелю стало кататься на лыжах совсем невозможно – снег стал влажным, сырым – на меня нашло новое увлечение: теннис настольный, пинг-понг. Я ещё осенью в Москве купил полный набор для игры: сетку, ракетки, мячи-шарики, но всю зиму он пролежал без движения. А сейчас вот вспыхнул к нему интерес.

… не без помощи наших товарищей, Миши Китунина и Григория Тростенцова, ставших во главе Томского ШСУ, в кирпичной коробке строящегося здания городского узла связи, телефонной станции попросту, строители временно соединили три комнаты в зал, настлали в нём пол, оштукатурили стены и поставили стол специальный для тенниса.

Я игроком был азартным и в игре не знал усталости. Я упивался радостью от мгновенных бросков, от удачных ударов ракеткой, посылающих шарик стремительно через сетку. Взятый трудный мяч наполнял меня счастьем, как и точный скользящий удар по нему, закрутивший его, отчего он летел не туда, куда думал соперник и парировать который не мог.

Такой же азартной была и Августа Сухарева, и хирург Закурдаев тоже бывший непременным участником игр. Люся Сухарева реже играла, Гена и Изя почти никогда. Изредка в зал заглядывал Свердлов, но не играл.

… С лёгкой нашей руки настольный теннис в моду входил. И на шахте в раскомандировочном зале тоже стол у глухой стены появился. Но на шахте редко играли. Хотя раз или два Августа приходила сразиться со мной. Всё же шахта была в стороне, на отшибе.

… В марте неожиданно совершенно и без особого повода у меня случилась резкая стычка с Крыловым. После ночного наряда и планёрки в кабинете Крылова, он задержал меня, когда все уже расходились. Уже не было никого из линейных начальников, только в первом ряду оставались два главных: механик шахты и энергетик.

Я подошёл к столу главного инженера и, опёршись рукою об угол его, стал отвечать на вопросы Крылова. Главный был недоволен, не знаю уж чем, я держался с достоинством, не лебезил, как привыкли иные, говорил, очевидно, не очень почтительно.

Это вызвало почему-то сильнейшее возбуждение в главном механике. Он в спинку сиденья вдавился и руками на меня замахал:

– Платонов! Ты как перед главным инженером стоишь?!

Я оторвал ладонь от стола, выпрямился:

– А что? Как я обязан стоять? Уж не по стойке ли смирно? Но я же не в роте… – Слова о роте сорвались с языка невзначай. Не я их придумал. Просто недавно от рабочих слыхал, и хотя они не ко мне относились, а в рассказе употребились, но фраза эта мне весьма не понравилась. Солдафонство какое-то плоское. И вот нате же – употребил.

Эти слова взорвали Крылова:

– Платонов, ты что себе позволяешь! Да я же могу стереть тебя в порошок.

Тут уже бешенство овладело и мною, но я сдержался, поняв, что кричать неуместно, невыгодно. Я внешне спокойно и холодно отпарировал:

– А что, собственно, вы мне можете сделать?! Место помощника начальника участка я уж в Союзе найду как-нибудь. И потом, почему вы мне тычете? Я ведь к вам обращаюсь на вы.

Крылов промолчал, подавив вспышку гнева.

На этом наш разговор и закончился. Однако в дальнейшем он всё же учёл мой ответ и на планёрках, обращаясь на ты к начальникам шахтных участков или помощникам их: «Аладышев! Сколько ты дашь во вторую смену?» – он подчёркнуто вежливо спрашивал у меня: «Платонов, а что будет у вас?»

… Что ещё запомнилось в эту переломную зиму и начало весны кроме труб и работы? Вечеринки. Не все – все слились в непрерывную ленту, но одна была неожиданной.

Я получил приглашение на свадьбу неизвестных мне совершенно людей. Может Изя Львович устроил? Он, живя в общежитии, многих знал.

… и сижу я на свадьбе то ли в Изином общежитии за столом, то ли в некой квартире, разглядываю невесту. Нет, она совсем не красавица, но лицо привлекательное. Жених? Чёрт его знает – жених как жених, парень крепкий, обыкновенный. Оба, как, впрочем, и все, люди не нашего круга. Люд простецкий. То ли техники, то ли рабочие… и как-то я рядом с невестою оказался, по другую сторону от жениха.

Ну, естественно, все пили изрядно, что ни тост – то водки стакан, и перепились, конечно (я как раз пил очень умеренно, осторожно), начали отношения выяснять, кулаки замелькали. Драка вспыхнула, как облитый бензином костёр. Кто кого бил и за что, я не понял. Всё смешалось и завертелось. Все вскочили из-за стола и мельтешащим клубком (руки, головы, ноги) выкатились в коридор и на улицу: дело было в комнате первого этажа.

Комната вмиг опустела, в комнате лишь я и невеста сидим за столом. А девица высокая, стройная, ладная и лицом после выпивки хороша притягательно. Ну, я её и обнял, и она не противилась, и мы начали с ней целоваться. А приятно невесту вот так целовать, когда она хороша и шею твою обвивает руками, долго так целовать, без удержу. Но послышался гвалт, мы отпрянули и уселись невинно и чинно, словно так и сидели всё время…

… И ещё. Грянул гром с ясного неба. Николай, с декабря так усердно ухаживавший за Люсей, тоже вдруг – раз, и женился! Но не на ней, на какой-то другой, говорят, молоденькой и смазливой девице. Да, не позавидуешь Сухаревой Людмиле. Жаль её. Для неё какой же удар. Сам подобное почти пережил. Но меня теперь это всё мало касалось.

… А на грани зимы и весны меня выбрали в комитет комсомола. При распределении ролей уже в комитете мне достался не сектор печати, как привычно я мог ожидать, а главнейший – производственный сектор, где на шахте я не представлял чем заняться. Это ведь не ученье, не институт. Но совсем не печалился этим, жизнь подскажет – по опыту знал.

… весна в силу вошла. Май, листва и по склонам жарки загорелись, а у нас вновь аварии чередой. Почему-то в насосной насос отключили внезапно, и машинисты из углесосной не смогли промыть пульповод, закачанный пульпой. Уголь в нём и осел, закупорил его, а по шахтному – забутил. Как и в случае с водоводом перешли на резерв и добычу не прекратили. Но в рабочее состояние пульповод, забученный углем, надо было приводить как можно скорее. Мало ли что со вторым может случиться.

Самым трудным участком и тут оказался тот, что внизу от будки переключения до Ольжераса. Но, конечно, было легче тут несравненно. Пульповод-то весь лежал на опорах. Снизу сбоку в трубах вырезали окошки и выскребали буквально по кусочку слежавшийся уголь. Так очистили нижнюю часть пульповода и уже собирались наложить на дырки заплаты, как пришла мне в голову мысль: «А ведь может когда-то и повториться. Что же, резать окошки по-новому?» Так что я приказал над отверстиями к трубе приварить фланцы быстроразъёмных соединений и все дырки в трубе закрыть заглушками с таким же фланцами, притянув их хомутами, забивая в их проушины клинья. Теперь в будущем ни резать, ни заваривать не придётся…

А когда мы поднялись до будки, где пульповоды и водоводы сходились, и где был переход через задвижки между всеми четырьмя трубопроводами, и где были сливы из труб, перекрытые тоже задвижками, я понял, что дальше резать пульповод ни к чему. Закрутив все задвижки и оставив отрытыми две, я закачивал воду в забученный вверху пульповод. По сигналу – телефона не было в будке, и я выставил махальщика на бугре – насосная останавливала насос, а я задвижку слива из пульповода быстренько открывал. Вода из него устремлялась наружу, увлекая за собой часть угля, который она же в трубе собой напитала. Три такие прокачки – и вода пошла в шахту по пульповоду, что означало: он чист. Словом, справились за два дня.

11.10.97 15.05.01 03.09.04

Не успели мы это дело уладить, как судьба припасла нам новую пакость: забутили шламопровод от отстойников до хвостохранилищ. Самое неприятное было в том, что большая часть трубопровода до Лысой сопки пролегала на глубине полутора метров под горизонтальной, плоской, как стол, промплощадкой. Тут уж колодцы приходилось рыть очень глубокие – на полтора метра ниже уровня труб, но подпочвенные воды быстро их заполняли. Приходилось таскать к ним повсюду насос, на кóзлах перебрасывать электропроводку и непрерывно воду выкачивать, чтобы в яму могли залезть бензорезчик и сварщик. В трубе, как обычно, прорезали окошки и, качнув углесосом воды, вымывали сколь можно шлама из трубопровода и заваривали окошко. Мало радости было топтаться в высоких резиновых сапогах в жёлтой глинистой жиже, в выпачканной этой же глиной одежде, с вымазанными скользкой глиной руками, которые не обо что и обтереть. Главное же паскудство в том заключалось, что заплату не удавалось никак наварить на прорезанное окошко. Сверху, с боков всё выходило отлично, а внизу постоянно в щель сочилась вода, и шов не варился. Мы час-другой выжидали, пока вода вся стечёт из трубы, но она собиралась, видно, вечно сочиться, а нам предстояло до второго пришествия ждать. И никто не знал, что же делать…

… Я смотрел, смотрел на эту бесконечно сочащуюся из трубопровода воду… и меня осенило. Всё решалось удивительно просто. Почему это сразу в голову никому не пришло?! Если изнутри через окошко заложить валиком глины низ этой трубы перед отверстием, то течь воды прекратится на время, пока она перед валиком собирается и через валик не перельёт. Мы же тем временем успеем нижнюю половину окошечка заварить, разделив заплату надвое. Ну, а потом через верхнюю часть отверстия вытащим глину и преспокойно верхнюю половину заплаты приварим.

… всё так и вышло. Сейчас это кажется мелочью, не стоящей выеденного яйца. Просто смешно. Но тогда мы от радости прыгали, оттого что справились с непокорной трубой.

… Странные явления происходили вообще этой весной в конце мая.

Прихожу днём в насосную. На "капитанском мостике" стал. Смотрю, как внизу электрослесари копошатся, сдвигая заднюю крышку с большого (в мой рост на фундаменте) электродвигателя, чтобы шабрить латунный подшипник скольжения. Машинисты следят за работой насоса, соседнего, на манометр поглядывают… Вот слесари, крышку отодвинув к стене, сели передохнуть, прежде чем заняться подшипником. И в этот момент раскрытый высоковольтный электромотор (шесть тысяч вольт!) с голыми концами обмоток вдруг сам собой провернулся и закрутился быстрее, быстрее, полностью набрав обороты.

… это счастье великое, что люди в нём сейчас не возились.

На мгновенье остолбенев, я скатился вниз по корабельным ступенькам, озадаченный: что и почему там случилось? Машинист по ошибке включил, перепутав ящик-пускатель? Так нет. Я всё видел: возле ящиков на ограждённой площадке не было никого. Так что же? Всё же я, захватив машиниста, к ящикам подбежал. Всё нормально. На пускателе этого двигателя рукоятка горизонтально стоит, при включении она вертикальна.

После этого мысли разные стали в голову приходить, в том числе и такая, что от обратного тока напорной воды от работающего насоса через неплотно закрытую задвижку перед насосом, с двигателем которого работали слесари, завертелся этот самый насос и двигатель закрутил. Эту мысль тотчас же пришлось и отбросить, так как задвижки и на всасе, и на напорной трубе оказались закрытыми до отказа. И в те секунды, когда мы проверяли пускатель, задвижки, за спиной у нас двигатель сам собой стал. К сожалению, в суматохе никто не запомнил, в какую сторону закрутился мотор. Хотя, думаю, это мало чему б помогло.

Собравшись все вместе, машинисты, электрослесари, я и подошедший в момент этот механик наш Быков стали случившееся обсуждать всесторонне, но совершенно впустую. По всем мыслимым и немыслимым законам природы при имевшем место быть состоянии пускателей и задвижек двигатель не мог закрутиться. Состояние это отвергало любую гипотезу. Только нечистая сила могла так пошутить. Или импульс какого-то мощного внешнего электромагнитного поля. Но это уже было сверх всякого понимания, потому что поблизости никаких источников этого поля не было, и быть не могло. Так ничего не решив, мы разошлись, занявшись своими делами.

… Или вот. Я от адмбыткомбината к насосной иду и с изумлением вижу, как из-за здания нашей насосной вдруг взлетел бак автогенного аппарата и, описав по правильной параболе крутую дугу над шоссе двухполосным и двумя колеями железной дороги, плюхнулся в хвостохранилище… Я, испугавшись – не случилось чего ли с людьми, – помчался к насосной. Подбегаю и вижу: автогенщик уже тащит бак автогена назад. Обошлось, слава Богу. Оба не пострадали. Но отчего ацетилен в автогене взорвался?.. Этому тоже вразумительного объяснения не нашли.

… И буквально дня через два, выйдя со Свердловым из АБК и направляясь домой, видим вдруг, что неподалёку от нашей насосной мужичонка невзрачный подходит к деревянному столбу линии электропередачи, на котором высоковольтные провода к нашим двигателям подвешены. Да, подходит и спьяну, наверное, обнимает его, и начинает по нему вверх карабкаться.

Мы издали оба как заорём:

– Стой! Мужик, ты что, одурел?! Там же шесть тысяч вольт! Убьёт! – и бросились к нему со всех ног.

Мужик же на вопли наши внимания не обратил, направления движения не изменил и, прежде чем мы до него добежали, ухватился за поперечину, где гирлянда и провода. Я не помню, проскочила ли молния, только нашего "верхолаза", очевидно, чем-то шарахнуло, ну, чем, конечно, понятно, и он в мгновение ока сверху слетел и на земле под столбом распластался.

«Всё, конец», – я подумал. «Крышка», – сказал Свердлов вслух.

… тут, однако же, нам пришлось глазам своим не поверить: мужичок шевельнулся, приподнялся немного, на ноги встал и нетвёрдой зигзагообразной походкой двинулся к нам. Мы его обругали, но он и ухом не шевельнул и прошествовал мимо. Вот уж действительно пьяному море по колено.

… Года два спустя уже в Луганске, на "Яновке", машинист насосной нечаянно коснулся рукой подвески высоковольтного провода (тоже шесть тысяч вольт) и… превратился в почерневшую головёшку. Неисповедимы дела Твои, Господи!

12.10.97 17.05.01 04.09.04

… Участковый механик Быков оказался пропойным пьяницей. Часто с утра он уже был невменяем и валялся в одной из канав возле насосной. Слесари и машинисты относились к нему с пренебрежением нескрываемым, не пытались его как-то укрыть, оставляя его там, где он свалился до тех пор, пока сам не протрезвеет и не подымется.

Пьянство Быкова ударяло по мне. Доносительство было мне отвратительно, хотя, вероятно, Буравлёв всё знал, но помалкивал, а участок должен работать, и волей-неволей мне за Быкова часть работы пришлось выполнять. И решения принимать по механической части, и запчасти изыскивать, обеспечивать получение электродов, следить, чтобы во время завезли керосин и бензин, и карбид кальция для автогена, и баллоны, естественно, с кислородом. Следовало бы, конечно, всерьёз поговорить с Буравлёвым, резко поставить вопрос: а зачем нам механик такой? Но, повторяю, в глазах моих это выглядело фискальством…

К лету от всех этих аварий, всех ремонтов, что за Быкова обеспечивал, к концу дня я стал весьма уставать, и не столько физически, сколь от нервного напряжения: где-то что-то срывалось, где-то кто-то подвёл, и мне надо было срочно выход из положения находить. Я об этом сказал в разговоре с Музой Смоленцевой.

– Ну, Володя, – сказала она, – это нервишки у тебя начинают сдавать. Надо немножечко подлечиться, – и назначила мне гальванический воротник.

Процедуры делались в нашем здравпункте, и я исправно прошёл весь положенный курс. То ли это мне помогло, то ли то, что обстановка значительно разрядилась: не рвались водоводы, не забучивались пульповоды, чистка колодца водозабора из авральной превратилась в рутинную, слесари выполняли её уже без надзора начальства, но мне стало легче, переутомление, видимо, кончилось. К тому же к делам на поверхности Буравлёв подключил Можаровского, он до этого в шахте исключительно занимался – бездельнику Быкову там "помогал".

Этой весной я впервые испытал боль в пояснице, и слово прозвучало: радикулит. Но на солнышке летом боль эта быстро прошла.

В мае начал я энергично прошлогоднюю традицию возрождать, предлагая снова уходить в воскресные плаванья по Томи. Но дело это не ладилось. Поначалу мешали мои занятия у колодца, но и позже, когда стал в воскресенье свободен, всё не клеилось как-то. Связи былые, привязанности рассыпались, всё шло вкривь и вкось. Все вроде в принципе были согласны, но за лето так и не сходили в поход.

… Всё реже бывал я у Гены и Августы и у Китуниных, всё чаще посещал вечеринки у Свердлова.

А до этого в апреле в самом конце, перед майскими праздниками, нас всех, выпускников КГИ, пригласили в институт в Кемерово на встречу. Не пойму, по какому уж случаю. Юбилея вроде бы не было. Четыре года после первого выпуска через два месяца будет, а осенью девять лет с основания КГИ. Может быть, так отмечали переход института в новое здание в центре города. Встреча была именно там.

Всё у всех очень просто устроилось: то ли дирекция института тресты задействовала, то ли с горкомом партии был договор, но всем нам и горнякам и шахтостроителям выписали командировки. Ехали от Сталинска поездом вместе и Кушнарёв, и Тимошин, и Пундель, и Бочкарёв, и Китунины Миша и Юля, и Тростенцов.

Эта поездка воспринималась как праздник, как отрыв от рутины, но и немножечко волновала меня. Волновала встреча с Людмилой. Она уже была замужем за студентом пятого курса, неким молодым человеком по фамилии Сидоров. Но не это было мне интересно. Мне любопытно было взглянуть, какой она стала, кое-что у неё расспросить, уточнить – я тогда хотел рассказ о ней написать под названьем "Актриса", в отрицательном понимании этого слова. Написал две страницы и выдохся, ничего придумать не мог, получалось искусственно как-то, нежизненно. И ещё я прихватил с собой фотографии, их уже много у меня накопилось, и были они большей частью совсем недурны. Хотел ей показать, что и без неё мы не пропали, живём, работаем и ещё кое-чем занимаемся.

Пробыли в Кемерово мы ровно день. Здание института мне понравилось, новое, светлое, где-то за центральным универмагом или у кинотеатра "Октябрь", трудно сейчас расставить всё по местам.

Шли толпой мы по гулким пустым коридорам, заходили в просторные аудитории, тоже почему-то пустые. Может день был воскресный?

… потом зал. Пустой, с ровным полом. В нём разбились на кучки наши выпускники изо всех районов Кузбасса, расспрашивали друг друга о жизни, новостями обменивались. Гул в зале стоял. Там я и увидел Людмилу. Она в окружении наших ребят переходила от одной группки к другой. Это меня не устраивало, группового разговора я избегал, мне хотелось встречи наедине. Посему при её приближении я уходил к другой группе, и мне удалось в столпотворении этом с нею не встретится. Я даже не разглядел её хорошенько.

А она? Впрочем, по своей близорукости (очки на людях она никогда не носила) она вряд ли могла заметить меня. Да и что ей теперь до меня?

Весь день выпал из памяти. Но банкета по случаю встречи не помню. Не было никакого банкета. А вот танцы в этом вот зале во второй половине дня начались. Вальс я, как всегда, переждал, в себе не был уверен, а вот когда танго любимое зазвучало, я подошёл к бывшей любимой и пригласил её танцевать. Я взял в правую руку ладонь её, левой смело обнял за талию – былой робости не было, и трепета не испытал – и повёл её резко ритмично, отдаваясь велению музыки и рассматривая ту, которую некогда, да недавно ещё, обожал. На ней – просторное чёрное платье, но оно не могло скрасть размеры её непомерного живота – ясно, беременна. Я смотрел на лицо – она подурнела, нет былой свежести, чистоты. И ничто не дрогнуло во мне, былой болью не отозвалось. И оказалось, говорить мне с ней, собственно, не о чем.

Танцевала она, должен отметить, безукоризненно, отзываясь мгновенно на все мои неожиданные движения, а импровизировать я любил, однообразие скучно и в танце.

– А ведь знаешь, – удивлённо проговорила она, – ты неплохо танцуешь.

«Это могло б намного раньше случиться, если б был у тебя хоть какой-то ко мне интерес», – чуть не вырвалось у меня, но я вовремя спохватился: ну к чему теперь эти слова.

… и всё же чувство горечи я испытал, оттого что всё проходит бесследно, былых чувств, былой радости, трепета не вернёшь. После танцев я с ней не остался и фотографиями перед нею не хвастал. Не нужно всё это.

… ночной поезд увозил нас из Кемерово в Сталинск. Для чего была эта встреча?

… Рассказ я не сумел написать. Не было творческой фантазии у меня, не умел построить интересно сюжет, психологически был совершенно беспомощен. Да и жизненного опыта не было у меня. Людей мало знал, в их внутренний мир проникать не умел совершенно. Так что на двух страницах и остановился. Графоманом я не был, и хотя иногда и делал небольшие записочки для себя, но писать совершенно забросил и несколько лет не прикасался к перу, хотя втайне рассчитывал, что с жизненным опытом придёт и умение всё, что волнует меня, что пережил, описать. Надежды не оправдались. Можно научиться писать, стать настоящим писателем невозможно, им нужно родиться. А рядовым пошлым писакой быть я не мог, их и так слишком много. Я же понятие о чести имел. Но всё это станет очевидным потом.

… По возвращении из Кемерово, в конце мая уже, меня вызвал Крылов и спросил, как мы думаем дальше работать. Почему он с этим вопросом обратился ко мне, не к Андрею?

– Что ж, – говорю я, – на грязной воде насосы работать не могут. Всё на грани аварии и остановки. Не работа, а мука – непрерывный ремонт. Выход только один, заменить все насосы мощными углесосами. Кстати, в прошлом году ВНИИГидроуголь запустил в серийное производство углесосы Татькова с таким же расходом, как и наши насосы, и давлением до тридцати атмосфер. Вот поставить бы их на наши отстойники, и воду шламовую завернуть в оборот. Углесосами подавать её до верхнего горизонта, а там вторая ступéнь, повысив давление, даст её и в забои. Атмосфер тридцать получим в забоях, а больше нам и не надо, раз уж уголь струя не берёт. А для смыва достаточно[8].

– Углесосы на отстойники так не поставишь. Места нет, – возразил мне Крылов.

– Пристройку делать придётся к отстойникам.

– А ты её спроектируешь? – тут же спросил неожиданно он, переходя со мною на ты, что считалось признаком расположения.

– Спроектирую.

– Ну, тогда за дело берись.

– Хорошо.

В тот же день я пошёл на отстойники, с машинистом рулеткой замерил длину стен, расстояние до дороги, на листе набросал контуры помещения с фундаментами для трёх углесосов УТ-2[9] (принцип прежний: в работе, в ремонте, в резерве). В площадь, дорогую ограниченную, всё удачно вписалось, а остальное уже ерунда – арифметика. Ну, пусть не арифметика, а стройдело и сопромат – это уже не имеет значения.

Дома же за столом, обложившись справочниками и выписками из журналов метеорологических наблюдений, я прикинул размер перекрытия и затем всю конструкцию его рассчитал. Перекрытие и двутавры подвижной кран-балки для монтажа и разъёма углесосов при ревизиях и ремонте на две половины (у Татькова – горизонтальный разъём) я опёр не на стены, а на колонны из железобетона.

Просуммировав вес перекрытия с наибольшей нагрузкой от снега и ветра за период многолетних метеорологических наблюдений с весом балок двутавровых и кран-балки, я от числа получившегося просто оторопел. Чёрт знает, какое большое число получилось.

На мой взгляд, чтобы выдержать эту нагрузку тут колонны египетских храмов только годились. Да, да, восемь колонн в поперечнике метр на метр и не меньше. Это крайне обескуражило, но я всё же решился проверить расчётом свою интуицию. Справочники расчёта железобетонных конструкций лежали передо мной, непрерывно двигались на логарифмической линейке движок с бегунком – и вот уже передо мной результат. Тоже ошеломительный. При всех завышенных мною сознательно коэффициентах надёжности, при всех дополнительных допусках на незнание, как это иногда называлось, сечение каждой из восьми упомянутых мною колонн не превысило двадцати сантиметров на двадцать! Это было уж слишком!! Как могли эти "спички" такую нагрузку держать?! Восприятие чувственное ни в какую не хотело смиряться с доводами логики и расчёта. И уже от себя самовольно для большей солидности этих колонн я накинул на каждую сторону по пять сантиметров. Чуть дороже, но надёжность на все сто гарантирована.

… Прошло несколько дней, и проект этой пристройки к отстойникам был готов в чертежах. Стены кирпичные у меня несущими не были, и я принял их в два кирпича только как ограждение и теплоизоляцию. Но фундамент под них я по всем правилам рассчитал – не хватало мне трещин при возможной усадке!

С чертежами и запиской с расчётами я явился к Крылову, не утаив, что дал чуточку лишку в сеченье колонн. Он кивнул, приняв к сведению, вызвал снабженцев и приказал заказать все материалы и оборудование согласно приложенной мною спецификации для начала строительства.

… В те же дни, обходя куцые владения свои в шахте, я решил заглянуть и в забой, давненько уж не был, а нельзя отрываться от главного всё же, от кормильца нашего очистного. Долго с грустью смотрел я на струю монитора. На забойщика (р.о.з.) в робе резиновой, что полоскал бесполезно ею груды и глыбы угля. При ударе струи куски вглубь отлетали, в завал, и струю приходилось поверх них направлять. Там, за этой преградой, накапливалась вода, поднимаясь всё выше и выше, озерцом разливаясь за угольным валом и, достигнув вершины, хлынув сверху, вызывала подвижку угля к печи, к монитору, где ногой и кувалдой помогали движению этому, направляя его в желоба. То есть, уголь смывался безнапорной водой. Струя, скорость её, никак не работала.

Сколько раз я глядел на безрадостную эту картину. Нет, вначале она была не безрадостна, не печальна, когда соблюдали все паспорта, когда взорванный уголь дробился на славу. Дело шло энергично и весело. Уголь так и несло к желобам, хотя… струя и тогда точно так же забрасывала воду за уголь… И тогда смыв угля шёл против струи. Но тогда меня несоответствие это нисколько не волновало, его я просто не замечал – уголь шёл непрерывным потоком. Но теперь… когда большей частью в желобах лишь журчала вода или минутами в них не было вообще ничего… Сколько раз мы бездумно смотрели на это?.. И вот тут меня вдруг озарило: если печи, весь столб на сорок пять градусов развернуть, то струя вдоль забоя будет гнать уголь от первой, ставшей верхней, печи ко второй, ставшей нижней, и частично уголь в неё загонять. Ну а тот, что остался, при ударе струи позади него о целик, отражённой назад частью разбитой струи будет тоже с силой в печь, к желобам в ней, заталкиваться. Скорость смыва повысится…

Набросав схему выемки из наклонённых диагонально печей (диагональными столбами я систему назвал), я решил показать эту схему Крылову. Он выслушал меня с интересом, одобрил и поддержал, порекомендовав очередной столб готовить предложенным способом. Но это уже от меня не зависело.

… кроме Крылова я о схеме своей не говорил никому, но о ней как-то все быстро узнали. Ну, бесспорно, Крылов рассказал Буравлёву. Не могу знать, что почувствовал тот, но энтузиазм выказал чрезвычайный, за идею вроде бы ухватился.

… и ни с того, ни с сего в городской газете появилась статейка о предложении инженера Платонова и о выгодах, что сулит изменение в системе разработки пласта. И уж там меня расхвалили…

Не могу догадаться, кто подбил редактора на подобную публикацию, кто, как говорится, это дело всё инспирировал. Сам Крылов? Или Свердлов со своими корреспондентскими связями. Впрочем, вряд ли редакция на похвалу сама бы пошла без согласия шахтного руководства. Но уж явно не Плешаков меня похвалил.

Знакомые меня поздравляли, словно в угольном деле я революцию произвёл. Это было, конечно, не так. Мелочишка всё это было, но самолюбие щекотало приятно.

… ликование доилось недолго. Буравлёв стал вносить в проект свои изменения, что его ухудшало (как? – не помню сейчас) и было неприемлемо для меня. Потом кто-то ещё предложил дополнения, каким-то образом на нет сводившие все преимущества моей схемы. Я отчаянно отбивался, хотя быстро и осознал, что сопротивление моё бессмысленно, бесполезно. Сам я ничего поделать не мог… и утратил к своему предложению интерес, перестал им заниматься, и оно так и завяло. Почему к Крылову я не пошёл? Нужным не счёл – я ему ведь докладывал. Плюнул просто на всё – не моё это дело и в обязанности не входит.

Так я дошёл наконец-то до мысли, что один без поддержки сделать я ничего не могу. Не заручившись вовремя покровительством Мучника, Линденау, в общем-то, благоволивших ко мне, я не сделал необходимых шагов, чтобы стать под крыло и Крылова. С ним всё же можно было поладить, он разумные мысли ценил. Но не таков был мой независимый дурацкий характер, чтобы мог я себя переломить, склонить голову. Многие сочтут и считали моё поведение глупым. С точки зрения обывателя, они, вероятно, правы. Я прямым путём шёл в неудачники. Это и я понимал, но зависеть ни от кого не хотел и по наивности думал, что поддержкой мне может стать только партия. И я подал заявление. Рекомендации мне дали мама, Миша Китунин и горком комсомола. В июне на партийном собрании шахты меня приняли кандидатом в члены КПСС, а горком партии это решение утвердил.

… и потекли безмятежные летние дни. Время от времени чисто мужскою компанией – Гена, Свердлов, я, кто-то ещё – уходили на берег Томи напротив разреза, на откосе каменной дамбы грели кости свои, и телеса побледневшие за зиму подставляли жаркому солнцу.

И на охоту я чуть было этим летом не угодил. Вообще-то я не люблю подобных занятий: ведь охота это убийство, а убийство мне отвратительно. С чувством вины вспоминаю воробья и собаку, в которых стрелял. Но тут случай вышел особый и возбудил моё любопытство. Совершенно случайно вдруг узнаю, что шорец Кызласов, наш машинист на отстойниках, по выходным на охоту сопровождает начальство. У Плешакова он проводник. Не раз водил его на медведя. Я попенял машинисту шутливо, что меня на охоту ни разу не взял. Ну а шутил потому, что всякому ясно: не Кызласов брал Плешакова, а тот его. Тем не менее, мне Кызласов пообещал, что при случае, когда сам пойдёт, и меня с собою прихватит. Случай в скором времени не представился, а мои дни в Междуреченске были уже сочтены, хотя я об этом ещё и намёком в известность тем, кто всем управляет, не был поставлен.

… проходил июнь, и вдруг обнаружилось, что от стенки здания наших отстойников канава прокопана до дороги, вдоль неё и назад, там, где я намечал стены пристройки. Неужели уже под фундаменты вырыли? Надо будет в стройцехе узнать…

… между тем вся промплощадка покрывалась сетью дренажных траншей. Их копали люди с Кавказа, загоревшие, горбоносые, жилистые. Прикатила с юга бригада шабашников на заработки, и Плешаков их аккордно нанял: я вам, то есть, дам такую-то сумму, вы мне – столько-то метров траншей. Надоели ему стоячие лужи после таянья снега и после каждого очередного дождя. Время было лишь длительностью в месяц, кажется, ограничено. А так – ваше дело. Хоть за месяц, хоть за неделю. И тут я понял по-настоящему, что такое аккордный наряд и солидные деньги. И недорого за траншеи платили, но в целом сумма получалась изрядная, и немало б нашлось желающих за короткое время её получить. Да работать так не хотели. Люди эти, армяне ли, или грузины, а быть может чеченцы или выходцы из Осетии (не исключено, что Гагкаев их выписал) рыли землю бегом, если можно так выразиться. Шесть утра – а они уже роют в канавах, безостановочно черенки лопат мелькают перед глазами, словно в канавах не люди – машины. Восемь вечера – а они ещё там. Вот вам стимул ударной работы. Ни Стахановы, ни Мамаи тем более, не нужны. И социалистическое соревнование ни к чему. Ну, его я уже давно принимал за пустую формальность, как пустую традицию что ли, как обветшавший костюм. И не греет, и выбросить жалко. Почему за него так цеплялись? Не желали в глаза правде взглянуть?

… Лето выдалось на редкость спокойным, ничто не рвалось, не ломалось, всё крутилось исправно. Пьяный Быков исчез с горизонта, отчего стало легче работать. Можаровский вполне управлялся с делам, и дни мои после полудня стали свободны, пусты. Отдохнув, вечерами от нечего делать забредал я на звуки городской танцплощадки. А там одна зелёная молодёжь. Для них я старик. Двадцать семь стукнуло лет. Но молоденькие девчонки танцевали со мною охотно. Покружившись немного, я уходил: ни одна из них мне не нравилась. До поры. Появилась вдруг там недавняя школьница – выпускница-красавица Алла. Густые чёрно-чёрные волосы шапкой обрамляли обворожительное молодое лицо. Я сразу к ней устремился и за вечер никому не отдал. Во всех танцах мы были вместе до самого закрытия танцплощадки, после я пошёл её провожать и проводил до… Свердловского подъезда. Как же раньше я её не видал?..

Разговор у нас по дороге не клеился, был он вялый какой-то. Я был вроде в ударе, но увлечь свою спутницу разговором своим не сумел. На площадке какого-то этажа, перед дверью квартиры выяснил, что в августе едет она поступать в институт и что, собственно, мне надеяться не на что.

… а до чего ж была хороша! Вполне можно б было влюбиться.

… И я снова к Свердлову зачастил. Там во время одной вечеринки все, подвыпив, куда-то исчезли, и в квартире остались лишь я и девица, приятная, загорелая, гибкая. Шла о ней нехорошая слава: «и всем желающим даёт». Я обычно держался подальше от обольстительной этой девицы, но тут желание меня к ней потянуло. Я обнял её. Была она вся упругая и в то же время податливая, тёплая и почему-то в ночной тонкой рубашке. Я же голым почти оказался, сам не знаю, когда это успел. Мы лежали в постели, она обвила мою шею руками, её горячие влажные губы впились в мои, лишая разума совершенно.

… но она мне не уступила. «Не сегодня, милый, не сегодня», – шептала она. Чёрт её знает, почему не сегодня. Может быть, месячные были в тот день у неё?

Я сомлел. Успокоился и оделся. "Не сегодня" не наступило. Это был мой последний вечер у Свердлова.

… в те же дни я нечаянно как-то познакомился с милой малышкой, не могу сказать, чем он меня привлекла. Ни умом, ни красой – просто свежестью юности: она школу ещё не закончила. И намерений никаких относительной милашки у меня и быть не могло. Просто было приятно проводить с нею время. У неё его было сколько угодно, у меня было меньше, но она меня терпеливо ждала. Я ей нравился, очевидно. А возможно она ещё и похвастать хотела мною перед подругами: вот, мол, взрослый за мною ухаживает.

Половину июля мы с нею прошлялись по мелководью У-су, купались и загорали, залезали в лодки, застрявшие на мели, вместе с её одноклассниками и молоденькими техниками с шахты забивались в прибрежных кустах, плели весёлую чепуху.

… и средь этого безмятежья – удар. Чепуховый-то в общем, но неожиданный и для меня непривычный. Крылов вынес мне выговор за загрязнение У-су.

Как известно, насосы наши на шламовой воде не желали работать, и мы их подпитывали речной. Клапан в колодце водозабора после того злосчастного случая всегда был открыт. При работе насосов всё проходило нормально, вода шла из реки и, разбавив грязную воду, всасывалась насосами. При остановках же угольная вода, наполняя колодец, через клапан перетекала в трубу водозабора, проложенную по дну поперёк всей реки, и изливалась в неё из торчащих вверх сетчатых "граммофонов", оставляя за ними вниз по течению шлейфы угольной пыли, осевшей на дно.

… я пошёл объясняться к Крылову:

– В чём я виноват? На шламе работать нельзя. Либо надо быстро строить пристройку, либо участок остановить, чтобы реку не загрязнять. Зачем же делать из меня дурака?

Крылов воспринял всё очень спокойно. Меня не ругал (не за что!), значения выговору никакого не придавал. Из беседы я понял одно: шахту за загрязнения реки санитарная инспекция оштрафовала. По начальству надо было теперь доложить о принятых мерах и виновных всех наказать. Вот и приняли меры. Нашли крайнего, то есть меня, и влепили мне выговор.

Практика эта была общепринятой. Выговоры сыпались непрерывно на всех. Редкий начальник или помощник его не нахватывал их в год до десятка. А в конце года их чохом снимали, чтобы в новом году начать сыпать их заново. Но я то к этому не привык. У меня выговора не случалось ни разу. Да и никто на нашем участке их ни разу не получал. И поэтому я выговор этот воспринял очень болезненно и особенно потому, что он был необоснован, несправедлив. Если уж наказывать надо, то того, кто приказал воду хвостохранилищ в колодец водозабора пустить.

… этот выговор и переполнил чашу терпения, хотя я об этом ещё не догадывался.

Выйдя от Крылова, из АБК, я у штакетника у столовой встретил Люсю. Остановился, перекинулся двумя-тремя пустяшными фразами, хотя сердце и дрогнуло – всё же ещё неравнодушен к ней был. Но об этом я ей не сказал. Год назад всё было сказано на мосту. Слово оставалось за нею… Я молчал, не ухаживал, ждал – может в этом тоже ошибка. Но достаточно я перед Володиной унижался, повторять прошлое я не хотел. Мы с Люсей часто встречались в компаниях – весь прошлый год я у них, можно смело сказать, проторчал. Я оказывал ей знаки внимания и… получил Николая. Я за это её не виню. Глупо. Сердцу любить не прикажешь… Но и мне после этого было ей о своей любви говорить не с руки.

… вот и сейчас поговорили о вещах незначительных, посторонних, необязательных и разошлись. На прощание я её сфотографировал у штакетника.

… Шли последние июльские дни. Я взял отпуск и улетел в Крым, в Алушту. Но улетел-то не сразу. Доехал сначала до Сталинска. Там на станции билет на поезд до Новосибирска купил, и слонялся на привокзальной площади в ожидании часа его отправления. У газетного киоска остановился, взял книгу с прилавочного развала. "Время жить и время умирать", Э. М. Ремарк. Имя мне ничего не сказало, оно было мне неизвестно. Такого писателя в Союзе не издавали. Но книги я уже умел выбирать по нескольким фразам, по стилю – вкус сложился. Мне достаточно было чуть прочитать, чтобы понять, чего книга стоит.

… я прочёл треть странички в начале, треть в середине, в конце, и почувствовал, что держу просто чудо, что писатель писал её замечательный. Сразу я её и купил.

… Тут же рядом крутилась лотошница с пачками лотерейных билетов. Я взял пять штук подряд, расплатился, билеты держу. На беду в этот миг взгляд мой падает на киоск с жигулёвским бутылочным пивом, и пить захотелось неудержимо. Я пошарил в карманах – мелочи нет, сотню же разменивать не хотелось, и я, сдвинув два верхних билета, вернул их лотошнице, а на сдачу пивом жажду свою загасил. Ох, и дорого мне обошлось это пиво. Верхний сдвинутый мною билет обернулся спустя две недели мотоциклом с коляской. Но его у меня уже не было. Подарил… Почему бы билеты снизу не сдвинуть? Всё проклятый автоматизм: привык карточную колоду всегда сверху сдвигать.

Отойдя от пивного киоска, я нос к носу столкнулся с Коденцовым Алексеем. Он только с поезда. В командировку приехал из Луганска. А я и не помнил, что он уже там.

Лёша рассказывает: руководители совнархоза (Кузьмич!) увлечены гидродобычей, строят несколько шахт, гидрокомплексов, приглашают на работу специалистов, а при институте обогащения угля создано отделение гидродобычи во главе с Валентином Игнатьевичем Караченцевым, руководителем моего дипломного проектирования.

… тут вот я припомнил – да мне же Слава Суранов писал, когда я после понижения в должности намеревался шахту покинуть: «… много наших в Донбасс перебралось. Все в восторге… Квартиры им дали вне очереди. Это, правда, не говорит, что жилищный кризис там кончился. Просто блат большого масштаба с председателем совнархоза… Советую обратиться к Лёхе Коденцову. Он там высокий чин и блат имеет». Как же я всё это забыл?!

И вот Лёша передо мной. Приглашает. Даёт адрес Караченцева. Мы прощаемся: на мой поезд объявили посадку.

… В Новосибирске Ил'ом пренебрегаю, сажусь в реактивный Ту-104, они только начали летать. Вылетаем в десять утра. В десять утра и в Москву прилетаем. Ощущение странное, словно время застыло. Ну не чудо ли?!

В самолёте просторно. В спинки кресел встроены столики откидные. Стюардесса при взлёте предлагает конфеты – леденцы "Театральные", а часа через два нас кормят обедом. На откинутый столик ставят поднос, разделённый на неравные секции. В самой большой – тарелка с куриной булдыжкой, с картофелем "фри", с зелёным горошком; в меньшей – с хлебом тарелочка, в третьей же – чашечка кофе. Славно. Славно. Вот и мы Запад хвалёный нагонять начинаем.

В Москве еду к Самородовой Зине. Родители её получили квартиру в новостройке малометражной, в знаменитых Черёмушках. Открывает мне дверь, и… глаза её округляются. Взгляд упал на мои широченные брюки. «Что ты, – шепчет она, – что ты, Володька! Здесь такого не носят давно». – И тащит меня в магазин. Там мы с ней выбираем узкие брюки бежевого приятного цвета, бледно-сиреневые летние туфли и мужской настоящий светло-серый берет. Хватит в дамских беретах расхаживать!

14.10.97 20.05.01 06.09.04

Теперь я выгляжу вполне современно и отправляюсь на американскую выставку в Сокольники.

… у ворот длинные трубчатые перила разрезают толпу на узкие ручейки людей, стоящих друг другу в затылок. Но билеты здесь не продают. И не могу узнать где. Очередники на вопрос мой не отвечают, молчат. Наряд милиции только пожимает плечами. Наконец кто-то шёпотом из толпы говорит: «За углом, за забором». Обхожу длинный железобетонный забор, что напротив, за угол завернул – там замусоренный пустырь и забор бесконечный. Ясно, надул, гад, бессовестно.

Возвращаюсь к входу, за которым маячит золотистый анодированный американский геодезический купол, известный по описаниям. И снова никак узнать не могу, где продаются билеты. Заговор какой-то молчания.

Раздосадованный, вспоминаю о прошлогодней любезности и еду в ЦК комсомола. В знакомой комнате сидят люди другие. На просьбу мою реагируют странно. Смотрят на меня ошалело: с Луны, что ль, свалился!

– На американскую выставку? Да вы с ума сошли…

То есть с ума сошёл, что с подобной просьбой в ЦК обратился. В верхах к ней отношение неприязненное. Особенно после скандального хождения в советский народ вице-президента США Никсона с пачками стодолларовых купюр. То ли он их совал в руки прохожих на углу улицы Горького, то ли сами прохожие нарасхват вырывали их у него (больше склонен верить последнему), наплевав на достоинство самого безбедного гражданина планеты самой счастливой в мире страны.

А мне выходка Никсона очень понравилась. Не зашнурованный, живой человек…

У наших вождей чувства юмора всегда не хватало – чёрный юмор Сталина в счёт не берём – им бы просто над выходкой Никсона посмеяться и порадоваться пополненью валютных запасов страны (и о причинах паденья престижа достоинства тоже подумать). Вместо этого – брызги ядовитой слюны на простецкого парня, вице-президента Америки.

Знал я, знал, что он нам не друг, но его непосредственность хороша. В то же время меня как раз озадачила социалистическая наша толпа, что бездумно и жадно хватает дензнаки.

… Ничего не добившись, ничего не узнав, еду к Курскому вокзалу в дом во дворе в квартиру в полуподвале к Мамонтову Сергею. Он встречает меня как старого друга. Оставляет меня ночевать. Я рассказываю ему о своих неудачах. И рассказ этот оборачивается просто сказочною удачею для меня.

– У меня есть билет назавтра на выставку. Я тебе его дам, вот – бери! Мне товарищ корреспондентский пропуск на выставку дал, я по нему туда в любой момент попаду, – говорит мне Сергей, вручая заветный билет с указанием даты и часа.

… В назначенный час я у входа. Подстраиваюсь в хвост правого крайнего ручейка и смотрю, продвигаясь, вперёд. Там, у самых ворот, под навесом прилавок, за ним – два молодых долговязых американца; рядом с ближним – миска на этом прилавке с кучей значков.

Вот проходит один, протягивает американцу билет, тот билет забирает и указывает на миску жестом руки. Проходящий берёт из миски значок и идёт на выставку за ворота. За ним следующий, он уже нагл: после жеста он залезает в кучу значков пятернёй и загребает целую жменю. Американец молчит. Но дурной пример заразителен. Третий тоже зачерпнул целую горсть. Американец молчит, но в лице его разливается ярость. Миску он придвигает к себе. И очередному сам достаёт и протягивает значок.

Мне противно свинство наших людей – не стесняются жлобство своё выставлять перед миром.

… пришёл мой черёд, я у прохода. Отдаю свой билет, получаю значок и прикалываю его к пиджаку на лацкан. Значок простенький, но приятный, кружочек с трёхкопеечную монетку величиной. Кольцом снаружи белая окаёмка с буквами USA. Белая же полоса вертикально делит внутренний круг на две половины: синий и красный. Вот и всё.

Первым делом иду к куполу. Вся несущая часть его собрана из стальных правильных треугольников. Между ними листовой анодированный алюминий. Он то и золотится на солнце. Всё огромное более чем стометровое пространство перекрыто этим ажурным куполом без всякой поддержки. От пола вверх тянутся ряды этажерок – никакой красоты, лишь конструкции вроде наших строительных сборных лесов, только металл их аккуратненько обработан, вылизан прямо. Выглядит всё несолидно как-то и хлипковато. Но – с другой стороны – всё понятно: времянка. Быстро собрали и быстро же уберут. От этажа к этажу – лестницы с корабельными стальными ступенями, вроде тех, что в насосной у нас. На площадках по обеим сторонам за стеклом экспонаты: и одежда, и обувь, и спортивные костюмы и инвентарь, и разнообразная техника бытовая. От обилия красивых вещей берёт просто оторопь: да, нам далеко до них, долго гнаться… Глаз не знает, за что зацепиться. И, ага – вот оно: шерстяной костюм для подводного плавания, тут же ласты и маска, и акваланг – двойной баллон со сжатым воздухом и редуктором с циферблатами, и подводное ружьё на крученой резине с гарпуном, и фотокамера в непроницаемой для воды оболочке. Это всё меня восхищает. Вот бы всё это купил! Деньги у меня есть, но экспонаты не продаются.

Спускаюсь вниз, иду к другой "этажерке". Перед ней на столах ряд цветных телевизоров, на экранах вижу везде молодого мужчину, худощавого, стройного, и не сразу узнаю в нём себя. Где-то видеокамера подсматривает за нами и передаёт на экраны изображения мимо неё проходящих. Очень чётко всё, красочно, сочно – все цвета натуральные. Я впервые смотрю со стороны на живого, двигающегося себя глазами постороннего человека и, по правде сказать, молодой человек в пиджаке, узких брюках мне нравится. Почему же мне с женщинами так не везёт?! Не всегда, не всегда, но с любимыми.

Осмотрев чудеса американской лёгкой промышленности, я спускаюсь туда, где нет конструкций и темно относительно. Там пустая площадка, а над нею под куполом десять киноэкранов и на каждом свой цветной кинофильм. В глазах рябит, не успевают они охватить, обежать все кадры, что мелькают, показывая всесторонне Америку. Хочется всё ухватить, рассмотреть, но это немыслимо, невозможно. Выбираю крайний экран и смотрю на него. Да, красива Америка, сколько ярких цветов! Но один, как ни странно, преобладает над всеми. Странно – ибо цвет этот наш, красный цвет. Вся Америка красная!

… Вот подходит к прилавку малыш, покупает мороженое и… получает тарелку такую, что руками не обхватить, и на ней гора белоснежного лакомства. Такую не съешь и за час! Чёрт возьми! Мне такую бы в детстве!

… Однако ж не всё на мелькающие картинки смотреть. Выхожу из купола на простор, направляюсь к автомобилям. По дороге толпа, свалка – торжище. Расторопные молодцы, наши русские родные ребята, нахватали охапки буклетов и теперь меняются ими, торгуясь отчаянно, до хрипоты, похваляясь особенной ценностью именно тех, что у них… Как же это я прозевал? Ведь пачки буклетов, проспектов лежали у экспонатов. Иногда целые книжки, брошюры. Были они и у выставки автомобилей, эти – лучше всех и красивее – меняли одну на пять-шесть других. Я бросаюсь упущенное наверстать, но, увы! – уже всё расхватали! Вот досада!.. Но тут американец вынес ещё кипу автомобильных альбомов. Толпа – сразу к нему, и десятки рук мигом тянутся к кипе, рвут, хватают, кто сколько сможет, сумел ухватить. Я тоже в суматохе успеваю одну книжечку выхватить. Всё. Толпа разбежалась. Американец уходит, я листаю страницы – до чего же красивы, элегантны легковые автó. Да что в книжку смотреть – вот они, рядом. Огромные и шикарные, длиннее и вместительнее наших "Побед". Те просто курицы перед орлами. Мощность моторов немыслимая – до трёхсот лошадиных сил, на спидометрах цифры за двести. А как дивно окрашены. Вся палитра цветов, сочных, ярких, голубых, синих, красных, изумрудных, оранжевых, белых. И у всех машин в два цвета покраска. Низ – в один, а на линии окон переход плавный кверху в другой, с нижним сочетающийся гармонично.

Не машины – мечта. Воплощение скорости. В быстрый бег устремлённые линии. И всего пять тысяч долларов за великолепное механическое существо (эту грацию вещью трудно назвать).

Обхожу все машины – одна лучше другой. Есть машины в разрезе, то есть в них снаружи отпилена часть и видно внутреннее устройство. А одна – с дверцами настежь – на поворотном круге стоит, в неё можно залезть, порулить, всё пощупать, но туда тянется очередь. Стоит ли время терять? – а оно на исходе. До конца "сеанса" – считанные минуты. Я бесцельно слоняюсь меж павильонами, пытаясь всё не увиденное ещё охватить. День жаркий. Очень хочется пить, а тут вдруг сатураторная установка, ну точь-в-точь как наша, с двумя высокими стеклянными трубками, что у нас для сиропов, здесь они заполнены непрозрачным напитком цвета чёрного кофе. Я устремляюсь немедленно к ней. Подхожу. Надпись на корпусе "Пепси-кола", и дают его этот напиток бесплатно в бумажных стаканчиках.

Я прошу. Мне нацеживают стаканчик. Подношу его жадно к губам, и… шибает в нос запахом смазанных дёгтем сапог. Рука застывает… Пахнет очень невкусно, но так хочется пить, что, охраняя своё обоняние, зажимаю двумя пальцами ноздри и отпиваю глоток… Сладковатая газировка с привкусом незнакомым, но очень приятным. Залпом допиваю стакан до конца. Жажда ослабла, но не исчезла совсем, а за вторым стаканом сразу идти вроде бы неудобно. Я верчу головой и замечаю неподалёку ещё одну сатураторщицу, и иду быстро к ней. Выпиваю стаканчик описанным способом. Да, напиток хорош, если б только не запах отвратный. И жажду этот второй стакан погасил. Это сразу я замечаю. Газировку родную или сок томатный, который очень любил и пил непрерывно стакан за стаканом, мотаясь по жаркой душной Москве, на любой остановке и в каждой из станций метро, не сравнить. Напиться ими не мог. Тут же два этих стаканчика желание пить напрочь отрезало. «Здорово всё-таки, – думаю я, – вот только запах…»[10]

… за оставшиеся секунды бегло осматриваю дом, "типичный", как на табличке указано. Одноэтажный дом. В плане – точное "Т", вход от ножки, коридор посредине её в конце расходится в оба крыла. Слева в ножке – комната для прислуги, библиотека, гостиная. Справа – ванная комната, туалет, кухня. Это всё сверкает белым кафелем, никелем. В крыльях – комнаты для жилья. Цена дома всё та же – пять тысяч долларов, двадцать тысяч рублей по официальному курсу. Вполне мог бы на заработок такой дом себе в Алуште построить, но в Союзе это немыслимо.

… Из Москвы лечу в Симферополь, и уже на троллейбусе по новой, расширенной и спрямлённой по указанью Хрущёва дороге попадаю в Алушту. Там жара невозможная. Днем спать в комнате невозможно – голое тело в поту. Я иду в магазин и за сто рублей покупаю большой вентилятор с мягкими резиновыми лопастями. При вращении они сливаются в призрачный круг, и он мерно покачивается взад-вперёд на оси.

… расстилаю матрас на полу, накрываюсь лёгкой простынкой и впадаю в послеобеденный сон. Вентилятор обдаёт меня со стола струёй свежего воздуха.

Просыпаюсь простуженным. Вот те на! За четыре года работы в Сибири не простудился ни разу в дичайших порой обстоятельствах (в мокрой робе на сильном морозе). Ни разу не заболел. Когда заболевал кто-либо из надзора, и на меня ложилась дополнительная нагрузка, я вздыхал с искренней завистью: вот счастливчик! Мне бы так хоть недельку одну поболеть, отдохнуть от работы.

… правда, в прошлом году здесь вот, в Алуште, сильнейший насморк схватил, но тогда была поздняя осень, ветер, сыро, дожди. А теперь вот в жару от паршивого вентилятора и чиханье, и сопли, и слёзы!

Уложив вентилятор в коробку, задвигаю его в дальний угол и уже не включаю его до отъезда. А с тех пор малейшее движение лопастей в магазине ли, в кабинете, в гостях повергает меня в болезненный трепет. Мне мгновенно неможется, и я ускользаю от их ветерка при первой возможности.

Нанеся визит в привлекавший меня с осени дом, Иванову Светлану в Алуште я не застал. На каникулы она уехала в Ленинград. Одноклассников я тоже не встретил. Впереди не ждало меня ничего, и в какой-то момент написал я Караченцеву в Луганск. Ответ пришёл моментально, и был краток предельно: «Тов. Платонов! Считаю возможным устроить вас в институте или на гидроучастке. Подробности обсудить можно при встрече. В. Караченцев».

… отпуск был на исходе, я попрощался с Алуштой, с тётей Наташей, с бабушкой, не предполагая, что больше не увижу её никогда. Всё мы торопимся, суетимся, в суете невнимательны к близким, близоруко считая, что ничто от нас не уйдёт. А спохватишься – поздно! И назад ничего не вернёшь.

… Из Симферополя до Луганска самолёты тогда не летали, и я вылетел в Сталино[11]. В соседнюю область. А там разберусь, как дальше добраться… В аэропорту Сталино узнаю, что вот-вот отправляется до Луганска нерейсовый грузопассажирский самолёт. Покупаю билет на него и спешу на посадку. Самолёт довольно внушителен. Да это же транспортный "Дуглас", американский, с войны. Внутри него нет обшивки, дюралюминиевые дуги каркаса выступают, как рёбра животного. Будто попал внутрь кита, выпотрошенного, конечно.

… посреди самолёта кучей навалены ящики и пакеты, чем-то наполненные мешки. По обоим бортам – узкие дюралюминиевые скамейки с редкими на них пассажирами. Присаживаюсь на скамейку и я. Жёстко, не очень удобно, но ничего, лететь можно, благо недалеко…

Через час мы садимся в Луганске на грунтовый аэродром на бугре. Город где-то внизу, но за деревьями и кустами вверху и на склоне разглядеть его невозможно. Я беру возле лётного поля такси, прошу довезти до гостиницы… Гостиница необычна, такую архитектуру лишь на картинках видал. Стиль то ли чешский, то ли немецкий. Есть в неё признаки средневековья, элементы поздней готики что ли. Этажа в ней четыре, вся из красного кирпича, но членения вертикальные в виде выступов под углом и карнизы в ней силикатные, серые с желтоватым оттенком. Цоколь мраморный, чёрный. Суть позднее узнáю: её строили пленные немцы после войны и по собственному проекту.

Номера свободные в гостинице есть, беру одноместный. Номер удобен, есть туалет, есть и ванна. Стены толстые. Тихо. Ночь сплю очень спокойно.

… утром выхожу на поиски института. Улочками поднимаюсь наверх, где напротив высокого здания школы мне указывают на институт. На доске из чёрного мрамора у дубовых дверей золотом герб Украинской ССР и буквы: УКРНИИУГЛЕОБОГАЩЕНИЕ. По другую сторону от дверей точно такая доска: УКРНДIВУГIЛЛЯСБОГАЧЕННЯ. Так, так… Украина…

В приёмной директора спрашиваю Караченцева. Мне говорят, что его сейчас нет в институте, уехал на пуск гидрокомплекса шахты № 7 "Белянка".

– Далеко эта шахта? – задаю я вопрос.

– Километров двадцать в сторону Коммунарска.

Что ж, ничего, как-нибудь отыщу… На автобусе еду на автостанцию, проезжаю мимо гостиницы, на привокзальной площади выхожу. Здесь на площади справа стоянка автобусов и низкое здание с окошками касс, возле которых люди толпятся. Жарко. Жарко. Солнце палит. В Междуреченске в конце августа жары такой нет. Что значит юг, Украина.

Смотрю расписания по направлениям. Ага, вот оно – Коммунарск, Паркоммуна (?!)[12], Белянка, Белое.

Спрашиваю у людей:

– Шахта № 7 "Белянка" это в Белянке?

– Нет, – говорят, – до седьмой автобусов нет. Надо вам на белянском автобусе проехать шахту "Сутоган" и, не доезжая до Белянки, сойти сразу у железнодорожного переезда. А там в сторону через степь и бугры по дороге пешком, если машина случайная не подхватит.

Я так и делаю. От переезда вверх по пыльной дороге иду. Машин нет никаких, и вообще дорога безлюдна. Отмахал километра четыре, пока за холмом показались домишки посёлка. Стандартные двухквартирные коттеджи на два входа с участками, штакетником огороженными. За ними видится шахта. Небольшая совсем, уклоном вскрытая, из новых, из комсомольских, хрущёвских. Слева новое здание в три этажа – комплекс для обезвоживания добытого гидроспособом угля. Перед ним, левее ещё, обвалованный пруд четырёхугольной правильной формы. Он возвышается над промплощадкой у пологого склона к оврагу. Там же, ниже него, насосная станция. Всё понятно. Это отстойник для шламовых вод. Посреди него вровень с водой край трубы большого диаметра, в неё идёт перелив верхней плёнки воды. Это водозабор. Тут пора призадуматься: пруд не очень большой, вряд ли будет вода хорошо осветляться.

… по трубе на валу от строения комплекса в отстойник льётся вода, стало быть, углесос в шахте работает. Вокруг труб и строения суетится много людей, что-то делают, бегают, крутят задвижки. Я иду к ним… и в момент всё пустеет. Все как в землю вдруг провалились. И точно. Успеваю перехватить запоздавшего у ствола, у уклона. Он кричит мне в ответ на бегу, что авария в шахте, дальше я не могу разобрать, что же именно вышло из строя – углесос ли, трубу ли порвало. Но зачем же бежать – не пожар!

Глянул в сторону: да, вода в бассейн уже из трубы не течёт, значит, пуска сегодня не будет. Делать нечего, захожу в здание посмотреть, что там сделано нового для обезвоживания угольной пульпы.

… поднимаюсь по лестнице. Всё обычно, как на нашей ОФ. Вверху грохот для разделения угля на классы по крупности и для сброса сквозь сита воды. Нет. Есть новшество. Перед грохотом в рог закрученный раструб с изогнутой сеткой – предварительный сброс со шламом большей части воды. Всё правильно, здесь предварительных крытых отстойников нет, пульпа прямо из шахты. Этаж ниже – там центрифуга, она воду напрочь из мелочи отжимает. Вкруг неё в одиночестве отмеривает шаги худощавый высокий мужчина в светло-сером костюме и в белоснежной рубашке с расстёгнутым воротом. Взгляд мой падает на туфли его – зеркально блестят, и ловлю себя на мысли: «Как же он их не запылить ухитрился?»

Понимаю чутьём, что он ходит, осматривая оборудование этого комплекса. У меня та же цель, и я присоединяюсь к нему. С ним всё здание молча и обхожу. Но внизу, увидав реожелоба, не могу сдержать удивления:

– Но это же вчерашний день техники!

Мой спутник, а вернее тот, кому я в спутники навязался, молчит.

Вот обход весь закончен, и мы выходим на волю, и тут я начинаю разбор. Разбор очень критический:

– Плохо, что нет резервного оборудования. Плохо, что нет водовода второго. Но это, впрочем, может быть допустимо, если трубы надёжны. А вот то, что нет пульповода в резерве, просчёт очень большой. От забучивания гарантии нет. Аварийная остановка насоса – и трубы забиты углём. Что тогда? Стоять несколько суток?

– Нет, в Кузбассе у нас всё по-иному, – продолжаю я свой монолог, – на всё есть резерв.

– Зато у вас в Кузбассе гидрокомплексы строили по пять лет, – вдруг резко обрывает меня мой собеседник, – а мы за пять месяцев всё построили.

Я пожимаю плечами. Это не довод. Но ответить не успеваю: в устье шахты возникает толпа, толчея мокрых грязных людей. В ней угадываю Караченцева, хотя он в робе и в каске и выпачкан весь. Вся толпа окружает моего собеседника, оттирая меня, и Караченцев ему что-то докладывает.

Я спрашиваю у ближайшего человека:

– Это кто, в светло-сером костюме?

– Худосовцев. Первый зам. председателя совнархоза.

Вот те на! А я то так запросто с ним разглагольствовал, критиковал…

Все черномазые удаляются в мойку, а, помывшись, – к машинам и небольшому автобусу. На ходу Караченцев мне говорит, чтобы завтра я был у него в институте в восемь утра. Он садится в машину за Худосовцевым вслед и с ним уезжает, за ним следуют все легковые машины с начальством. Остаётся автобус. Я к нему подхожу, но он весь забит до отказа работниками совнархоза и института. На подножке даже стоят. Мне втиснуться некуда. Шофёр дверь еле захлопывает, и автобус скрывается за курганом. Я остаюсь один возле шахты. Так-то вот, одному мне не хватило места нигде. Мне смертельно обидно небреженье Караченцева. Места были в машинах у Худосовцева, у другого начальства, мог бы Валя кого-либо попросить, чтоб меня взяли. Знал, наверное, что автобус под завязку заполнен. Мог, хотя бы сказать: «Видишь, Володя, мест в автобусе нет, не могу тебя посадить». И обиды бы не было. А так получилось, что я, как оплёванный, был брошен в степи.

Я постоял, постоял, глядя на пыль, поднятую на дороге машинами, и пошёл через степные бугры к своему переезду, откуда доехал на попутке до гостиницы в немецком стиле под названьем "Октябрь".

При гостинице – ресторан "Украина", и хороший, надо сказать, ресторан, обед в нём и ужин немного скрасил нехороший осадок от "встречи" с Караченцевым. Впрочем, кто я? Надо знать своё место.

Лёг я в тот день очень поздно, и утром проспал. К Караченцеву на десять минут опоздал, за что получил от него нагоняй. Он на ты обычно меня со студенческих лет называл, а тут на вы заговорил, что с ним случалось, когда был очень зол: «Что вы себе позволяете? Раз назначено в восемь, значит, и быть надо в восемь. Зам. председателя совнархоза вас, что ли, ждать должен?!» Ну и дальше в таком же духе, так что я на всю жизнь зарубил, хотя это всё знал и раньше: ждёт тот, кто нуждается, в ком нуждаются – тот не ждёт. И начальство не ждёт.

15.10.97 26.05.01 07.09.04

… Сорвав зло, Валентин Игнатьевич собирает со стола в папку бумаги, и вдвоём мы идём в совнархоз. Снова вниз, мимо покоем стоящего помпезного зданья Дома Техники, в короткий "проспект" к углу улицы Ленина. Здесь на самом углу в большом тёмном здании, первый этаж которого занял гастроном, временно разместился на трёх этажах совнархоз. Новое здание для него строится где-то вверху неподалёку от института…

… Поднимаемся в приёмную первого заместителя. Здесь Караченцев меня оставляет на случай, если для беседы понадоблюсь, а сам заходит в кабинет Худосовцева. Я не понадобился. Караченцев выходит и передаёт мне письмо Худосовцева на бланке Первого заместителя председателя Луганского совнархоза к Первому заместителю председателя Кемеровского совнархоза с просьбой откомандировать горного инженера Платонова в распоряжение Луганского совнархоза. С этим письмом мы возвращаемся вместе, и по дороге Валентин Игнатьевич предлагает мне варианты: или берёт он меня к себе в отделение, или я буду назначен начальником одного из гидроучастков, коих в области шесть на стадии пуска. «Подумай, пока будешь рассчитываться». И далее, уж не знаю всерьёз или в шутку, мне говорит: «Если выберешь шахту, есть перспектива. Через год сдаётся возле Луганска гидрошахта на пять тысяч тонн. Можем тебя там главным инженером назначить. Придём, я сейчас Шалимову позвоню». Я не спрашиваю, кто этот Шалимов, но, придя в институт, узнаю, что это управляющий трестом "Ленинуголь" в Луганске. Караченцев по телефону договаривается с последним, что он тотчас примет меня.

… Вот и трест "Ленинуголь". Управляющий, грузный любезный мужчина (ну, любезный понятно – за спиной у меня совнархоз), уговаривает меня оформить в его трест перевод:

– У меня в тресте три гидрокомплекса будет пущено в сентябре. Поработаешь год и на новую гидрошахту "Луганская" № 1 тебя главным инженером назначим.

… что они, сговорились?

Я беру письмо от него к управляющему трестом "Томусауголь" Евсееву с просьбой о переводе в трест "Ленинуголь". Это на тот случай, чтобы не ехать в Кемерово, если козни на месте переводу не будут чинить. Я могу взять письмо и непосредственно к Плешакову, но боюсь, что он, как всегда, какую-либо подлость устроит. Откажется уволить по переводу, скажет: «Бери расчёт по собственному желанию», – а зачем мне терять оплату за переезд и подъёмные? Если ж и Евсеев так себя поведёт, ну, тогда уж с письмом Худосовцева в совнархоз ехать придётся.

Я прощаюсь с Шалимовым и ухожу, не зная, что в этот год он немало мне крови попортит. И не зная тем более, что через десять лет ровно, на служебной ступеньке я окажусь выше Шалимова и короткий период он будет у меня под началом, не формальным, но фактическим, что более важно…

И вот тут я совершаю глупость, простительную разве юнцу, но непростительную никак человеку с четырьмя годами опыта работы, как уже сказал, за плечами. Был опыт работы, опыта о себе позаботиться не было. Или просто такой легкомысленный был?

… вероятно, время меня поджимало, но ничего б не случилось, если б я на два-три дня из отпуска опоздал. Вместо того, чтоб объездить по области все гидрокомплексы, пояснительные записки этих шахт прочитать, представление об условиях работы составить, выбрать наиболее для себя подходящую, и зарплату оговорить, я откладываю всё на потом, забираю в гостинице вещи, еду на аэродром, вылетаю в Москву и Новосибирск, поездом доезжаю до Сталинска, до Междуреченска – на такси, и приступаю к работе.

Буравлёв уже в отпуске. На хозяйстве за начальника Свердлов. Я ему говорю о своём спонтанном решении выехать, иду в трест, регистрирую и оставляю в приёмной письмо Шалимова к нашему управляющему. Если тот вопрос не решит… Но никто не стал мне перечить. Никто не вызвал для беседы, не поинтересовался о причинах ухода, никто не горевал о потере такого "первоклассного специалиста", да я на это и не рассчитывал. Своё отношение ко мне все давно показали.

Евсеев наложил резолюцию на полученное письмо я указанием Плешакову. Плешаков же во исполнение резолюции приказ подписал о моём увольнении по переводу в трест "Ленинуголь" после отработки двенадцати дней. Всё сделано по закону. Хотя мог бы и не задерживать. Но Бог с ним!.. Оказалось, не Бог – две недели этой задержки имели более чем досадные последствия для меня.

А пока на уме: «Пролетят две недели – и свободен, как птица».

… Первый визит наношу Сухаревым. Одетый теперь по столичному, вызываю всеобщее одобрение, особенно у Мамонтова Володи, которого застаю там в гостях. Сам Володя давно уже в башмаках на толстенной подошве и в брюках дудочкой щеголяет, мне пока до него далеко, мои брюки только заужены, но ведь я впереди моды бежать теперь не хочу, я ей буду следовать, на полшага от неё отставая, да и то не всегда. Мода часто уродлива. Как штаны, уширенные безмерно…

Начинается разговор, и меня ошарашивают новостью, взбудоражившей Междуреченск до колик… Но не все в нём смеялись.

Белокурая Бэла – любовница Свердлова – собралась в июле в отпуск на Юг. Само собой, через столицу, Москву. Других путей из Сибири на Юг не было в те времена, если, конечно, не ехать туда со многими пересадками. В Москве Бэла хотела пару дней задержаться, и Роальд дал ей адрес своей московской квартиры и к жене своей рекомендательное письмо. Что подательница сего есть одна из его хороших знакомых, известный и нужный в Междуреченске человек из горторга, и он просит на несколько дней её приютить.

Ну и та приютила… Подательница с письмом чуть припоздала. То есть выехала-то она и доехала вовремя, но ещё до отъезда её в Москву почтой ушло другое письмо от неизвестной доброжелательницы Роальда, посвящённой в интимнейшие подробности личной жизни его (тут единодушные подозрения пали на Геру Орфееву), предупреждавшей Свердловскую супругу, что приедет к ней некая Бэла с рекомендацией от Роальда, так вот эта самая Бэла, не только хорошая знакомая её мужа, но и любовница.

Пребывавшая в неведенье Бэла переступила порог московской квартиры, подала хозяйке письмо… Что произошло после этого, никому неизвестно. Однако слухи пошли. Не Орфеева ли их распускала?.. Злые языки говорили, что, прочитав рекомендательное письмо, хозяйка тут же вцепилась в волосы Бэлы, и изрядный клок их выдрать сумела, прежде чем та вырвалась из дружеских объятий разъярённой жены. Другие говорили, что дело было несколько иначе. Что жена у любовницы всё лицо изодрала ногтями, и ту еле отбили. Кто её отбивал – неизвестно опять же. Всё дальнейшее вообще полным мраком покрыто. И московская ночь, и отдых на юге с то ли с исполосованным царапинами лицом, то ли с сильно поредевшими волосами. Но недаром народная мудрость гласит: время лечит. За месяц, проведённый Бэлой у южных морей, никаких следов потасовки на лице у неё не осталось. И уже ничем не докажешь, было ли что-либо с нею, иль нет. Вот и верь после этого слухам!

… И ещё одна новость. Но эта наглядная. Вместе с Люсей, Геной и Августой на диване Лида сидит. Вот с чего Мамонтов тут вдруг явился! Но, однако же, нет. Ничего здесь Володе не светит. Лида замуж выходит за лейтенанта-танкиста. И приехала с ним в Междуреченск свадьбу справлять. Юра, так зовут лейтенанта, с Лидой дружит ещё с детских времён, и сейчас, окончив танковое училище, сделал ей предложение, как в таких случаях говорят. В ЗАГС в ближайшее воскресенье идут и меня приглашают на свадьбу.

В воскресенье свадьба и состоялась. Юра парень плечистый, стройный, красивый[13]. Лида, хорошенька, пухленькая малышка, как и прежде прелестна, смешлива и сияет от счастья. Ни застолья, ни ЗАГСа не помню. Очевидно, в воскресенье был какой-то ремонт, и я задержался с утра на работе. Пришёл в разгар танцев. Все вокруг были радостно возбуждены, крутилась пластинка, музыка влекла, и я сразу окунулся в этот праздничный водоворот.

Танцевал я со всеми. И с Лидой, желая ей на ухо счастья, и с подругами Люси, и с Люсей – всё же очень нравилась она мне, будь малейший намёк, что я не совсем ей равнодушен, всё могло бы пойти по другому. Но такого намёка я и сейчас, с ней танцуя перед отъездом, не ощутил, хотя знала она, как и все, что я с шахты рассчитываюсь.

И сейчас с Августой в танце, видя полное равнодушие Люси, проговорил я с горечью:

– А ведь могло бы быть две свадьбы сейчас.

Августа и бровью не повела, будто не слышала. Не придала значения? Не поняла?

… потом я унáю, что она всё услышала и поняла, и очень хорошо поняла.

На другой день Лида с Юрой сразу же уезжают.

… Кое-кто из горнорабочих, узнав, что я уезжаю в Донбасс, подходит ко мне, спрашивает, а нельзя ли и ему вслед за мной перебраться? Но всё это не очень серьёзно. А вот Долгушин и Цыганков – те настроены решительно, и я им обещаю вызов прислать, если поехать решатся, чтобы и путь им с семьями оплатили, и провоз багажа и подъёмные деньги выплатили на месте.

… И вот день накануне отъезда. Я маме наказываю сидеть и никуда не двигаться без моего позволения. Как-то сложатся дела у меня на новом месте, а крыша над головой человеку нужна обязательно, пусть и за тысячи километров.

Мы с Мамонтовым засиживаемся у меня допоздна. В первом часу ночи, прихватив бутылки шампанского и муската, решаем направиться к Сухаревым прощаться. Это наглость, конечно. Такого себе я раньше не позволял. Но сейчас мне всё трын-трава… Поднимаем трезвон, наполняя переполохом квартиру… Наконец, нам открывают. В дверях Гена, Августа, Люся, полуодетые, заспанные. Впускают нас, бегают, суетятся, второпях одеваются в полный наряд, начинают готовить закуску…

… Утром я уже в поезде, а через день и в Луганске. Начинается новая полоса в моей жизни.

Останавливаюсь в той же гостинице – других в городе нет. Одноместные номера заняты, и я поселяюсь в двуместном. Сосед с интересом расспрашивает меня, кто я и откуда. Услыхав, что я прибыл сюда из Кузбасса двигать гидродобычу, представляется:

– Гнилорыбов. Зав. подотделом гидродобычи отдела угольной промышленности Совмина УССР.

«Ого! – думаю я. – Быстро они развернулись. Гидродобычи ещё нет и в помине, а подотдел уже есть аж в Совете Министров».

Фамилия у соседа, надо признать, подгуляла, но сам он мужик ничего. Лет на пять он, пожалуй, постарше меня, но выглядит молодо, добродушен и даже обещает мне своё покровительство. «Ну какое из Киева покровительство, – думаю я, – да и что он решает. Ведь хозяин-то всё-таки совнархоз». Или может, я просто не понимаю взаимосвязей, не умею любую возможность использовать?

На другой день мы прощаемся. Гнилорыбов идёт в совнархоз и оттуда на поезд. Я двигаюсь в институт. Как-то всё обернётся?

Поднимаюсь по левой стороне Красной площади, что вовсе и не площадь, а большой сквер на склоне перед помпезным покоем построенным Домом Техники с башенкой и со шпилем в центре его, крыльями своими к этому скверу развёрнутому. Вдруг навстречу мне знакомая долговязая фигура. Ба! Да это же Витька Мирошниченко!

– Виктор! Какими судьбами?! Как ты сюда попал?

– Да я здесь работаю. В отделе нормирования треста "Ленинуголь", а сейчас иду в совнархоз. Ну, а ты то, что здесь делаешь?

Я рассказываю ему о своём переезде. Он желает удачи, мы расходимся…

… и каких только неожиданных встреч не бывает!

Я вхожу в институт, захожу в отделение гидродобычи, спрашиваю Караченцева… и как обухом по голове: «Валентин Игнатьевич только что в отпуск уехал».

Я стою в полной растерянности. Что я здесь без него? Выпускаю из памяти совершенно, что есть Коденцов Алексей. Он быть может на месте и, пожалуй, мне что-нибудь присоветовал бы. Не подумал об этом. Возвращаюсь в гостиницу в тяжких раздумьях. Ждать месяц Караченцева без работы я не могу: стаж непрерывный теряю, да и деньги мои на исходе. Три полёта подряд поистощили казну. Надо что-то предпринимать самому. Боже, какой же в делах я неопытен в свои двадцать семь лет. Мне бы с письмом Худосовцева придти в совнархоз, в тот отдел, что углём занимается, с ними поговорить, расспросить. А потом и к самому Худосовцеву на приём с его письмом напроситься, чтоб совнархоз меня туда, куда выберу из того, что в отделе предложат, своим приказом направил. А быть может, и в совнархозе в отделе оставил. Каких чудес не бывает на свете! А я весь опыт пятьдесят пятого и шестого года забыл.

Вместо этого я решаю прокатиться по области, самому посмотреть гидрокомплексы. Да, пока я твёрдо настроен в институт не идти. Чувствую в себе силу и умение руководить производством, хочу там себя проявить. Похозяйствовать хочется, да и зарплата в институте в два раза пониже, это тоже серьёзный мотив, чтоб пока поработать на шахте.

На "Белянке" седьмой я уже был. Она сверху мне не понравилась. Крохотный посёлок на пустыре и в стороне от дороги. Даже в город непросто добраться. Что там внутри у неё, мне не очень и интересно. В принципе везде всё одно. Это тоже промах большой. Надо бы с планами горных работ познакомиться, пояснительную записку бы почитать, да и в шахту спуститься – я ж Донбасса совершенно не знал. Лишь одно, что пласты тонкие очень. Так что выбор у меня получался совершенно вслепую. Кота в мешке выбирал.

Еду в Свердловск[14] на "Одесскую-Комсомольскую". Внешне шахта получше и посёлок побольше. Но ведь это Бог знает где?! И не в Свердловске даже, а в пятнадцати километрах за ним. Тоже глушь несусветная. Да и Свердловск-то город лишь по названию, просто посёлок большой. Зданий всего несколько городских. Трест, кинотеатр, ресторан. Скучно всё это. Не лучше Осинников.

… День второй. Я в Лутугино. Шахта № 4. Это близко. Почти что Луганск, и дорога весьма оживлённая рядом с регулярным местным автобусом до Луганска и массою проходящих (Красный Луч, Ровеньки, Антрацит). Здесь бы можно было на время осесть. И Лутугино городок неплохой, шахта в нём, на окраине у дороги.

Что ещё там осталось? Шахта № 63 – это дальше Белянки, ещё глуше – туда не хочу. Шахта № 160 возле Штеровки – далеко. Есть ещё шахта за Ровеньками – вдвое дальше. Нет, туда и на аркане меня не затащишь. Патриархальная жизнь не по мне. Хватит я её в Междуреченске насмотрелся. А ведь он не чета этим всем.

… Я даю себе передышку. Еду в Сталино в гости к Суранову. Он уже перебрался туда в Донги[15], с Мучником не поладил. Дом его стоит на центральной улице имени Артёма[16], самой длинной улице в мире, как говорят, рядом со зданием института. Тот за домом почти, во дворе. Квартира двухкомнатная, отличная, не хрущёвская, которые уже начали строить везде. Дома Славика нет – на работе, но жена его, Валентина, рассказала, как его можно найти… Иду в Донуги, после долгих расспросов нахожу Славика в мастерских. Он при виде меня так и расплылся в улыбке. Обнимаемся. Он рассказывает, что работает над комбайном для проходки выработок, поменял горную специальность, конструктором стал. Знакомит меня с сотрудником, работающим рядом с ним. «Евграфов», – представляется тот, и мы пожимаем руку друг другу.

Славик тут же со мною уходит домой. На столе – бутылка портвейна и дымящиеся паром свежесваренные неизменные макароны с маслом сливочным и кружкáми любительской колбасы. Ерунда вроде, а вкусно… Вечер весь в разговорах. Славик потчует меня анекдотами. С анекдотов скатываемся на мову. Поёт арию Ленского:

Чи гэпнусь я дрючком продэртый,

Чи мимо прошмаляя вын…

Уверяет меня, что это дословный перевод с русского, и так в украинском театре поют. Я в обратном переводе, естественно, не нуждаюсь. И слова арии помню, и по-украински всё очень понятно. От души хохочу. Очень забавно.

Далее следует фраза: «Самопэр попэр мордоляпа», то есть «мотоцикл повёз художника». Ну что за язык! Не язык, а для русского уха пародия!

Я всё принимаю на веру всерьёз и от души веселюсь, тем более что речи казённого украинского радио грубостью выражений очень похожи. И невдомёк мне, что в две тысячи первом году в далёком Израиле, в Галилее, прочту у Шульгина, депутата царской Государственной Думы, в его "Трёх столицах": «“Самопэр попэр до мордопысни”… Мне стало тошно. Этот самопэр, который попэр в какую-то никогда не существовавшую мордопысню, намозолил уши уже в с семнадцатом году. А они всё ещё повторяют.

– Но позвольте спросить: как вы скажете это по-русски?

– Очень просто: автомобиль поехал в фотографию.

– И вы считаете, что это по-русски?

– Ну, а по-каковски?

– В том-то и дело, что ни по-каковски.

– То есть как это?

– Да вот так. Автомобиль слово не русское, не то французское, не то латино-греческое. Точно так же и фотография. А вы говорите, что это по-русски.

– … Но позвольте. Эти слова, так сказать, вошли в русский язык.

– Вошли. Но почему же вы думаете, что они не могут войти в украинский и нужно вместо автомобиль говорить “самопэр” (кстати, такого слова не было никогда – говорили они “самохид”)? »

Это Шульгин писал в двадцать пятом году. Как видите, ничто не изменилось и в пятьдесят девятом. Но я то не знал всего этого, как, полагаю, и Славик не знал, и, наслушавшись безобразные речи украинского радио, всю эту белиберду я за чистую монету принимал. Впрочем, и русский официоз был не менее безобразен.

Превосходную мелодичную мову я впервые услышал, прожив десять лет в Украинской республике. Да и то лишь в столице. Да и там лишь в музее.

А как мило звучало на рынке, где я купил у колхозницы виноград, в устах её украинское "дякую", "дякую", что по-русски означает: благодарю.

… в языковых делах надо быть весьма осторожным. И борясь с навязыванием нам безграмотными политиками, экономистами и писателями деревянного языка телевидения и газет, книг современных наимоднейших писак, с внедрение силой в язык наш чуждых нам слов, и особенно, когда нам навязывают не родной наш язык, никогда не следует забывать, что чужой язык здесь не при чём. А причём недобрые люди, для которых враждебно всё не своё. Националистами ли, шовинистами ли зовутся они. Уважение к другим языкам есть уважение к людям, которые на этом языке говорят.

… Ночь прошла. Я уехал в Селидовку, из неё в Новогродовку к Малышеву Витальке. Он механик на шахте. По пути в городках, где я делаю пересадки, я заглядываю на рынки. И они меня поражают изобилием фруктов и овощей. Не таких, пожалуй, красиво-роскошных, как на Кубани, в Крыму, но всё же, всё же… На прилавках горы местного чёрного винограда – между прочим, вкусного очень, – яблок, груш, слив, дынь, арбузов, огурцов, помидор.

«Благодатный край», – думаю я, проезжая мимо беленьких хат, утопающих в гуще садов.

… Погостив день у Малышева и поведав ему о делах, возвращаюсь в свой номер в луганской гостинице. Я один, никого больше нет. Гнилорыбов уехал, а другого соседа не подселили.

… среди ночи проснулся. Сердце сжала тоска и тревога за будущее. Как же опрометчиво я поступил, ничего наперёд не продумав. И теперь ничего не изменишь. Надо вынести всё самому, на что-то решиться. Неизвестность хуже всего. С мыслями, не рассеявшими тревогу мою, я всё же к утру засыпаю.

Утро вечера мудренее. Не на век же на шахту иду. Пережду, ну а дальше увидим. И решаю идти в "Ленинуголь", его шахты всего ближе к Луганску, мне не хочется далеко от него отрываться. К тому ж и Шалимов вызов мне подписал. Может быть и устроюсь на "Лутугинскую" четвёртую.

… захожу к управляющему. На сей раз всматриваюсь внимательнее и впечатление создаётся иное. Мужик очень дородный, груб по манерам, и на лице написано: волкодав. Интеллигентному Евсееву явно проигрывает. Но что пользы мне было от Евсевской вроде бы мягкости?

Представляюсь (понимаю, вполне мог позабыть за полмесяца). Приглашает садиться. Начинаем с ним разговор о моём назначении, куда мне всё же идти. Шалимов перечисляет все гидрокомплексы треста, пропуская почему-то шахту "Лутугинскую".

– Выбирай, – говорит он, – любую. На любую сейчас же назначу.

– Я предпочёл бы № 4 "Лутугинскую".

– Э-э-э, – говорит мне Шалимов, – там начальником уже зять Худосовцева. Я то, приглашая тебя, имел в виду гидрошахту "Луганскую", пусть до пуска с ней познакомится, а потом и главным инженером назначим. Но строители затянули. Теперь пуск через год. Тебе пока в другом месте поработать придётся.

Это уже нечто иное, что мне месяц назад говорили. И речи не было, что уже в этом году меня главным на гидрошахту "Луганская" № 1 назначать собираются. И Шалимову ни на грош я не верю. Да и куда же зятя девать? Хотя… быть ему уготовано, верно, начальником шахты. Главный инженер всё же второе лицо.

Ладно, что будет дальше, посмотрим, а пока надо выбирать из предложенного. И я выбираю, по мнению моему, наименьшее зло – Седьмую "Белянку". Ох, как же здесь я ошибся! Мнение-то моё было ни на чём не основано, близость города был только резон. Из всех зол выбрал я наибольшее.

Шалимов вызывает начальника отдела кадров и поручает ему подготовить приказ о моем назначении. Тут оказывается, что эта маленькая шахтёнка (пятьсот тонн угля в сутки) только наполовину (одним крылом) переведена на гидравлическую добычу, и я не начальник пусть маленькой гидрошахты, а всего лишь начальник гидрокомплекса, как в Томусе. Что ж, и эту пилюлю приходится проглотить, раз заранее обо всём не подумал. Должность всё ж на ступеньку повыше, чем та, что два года последних я занимал в Томусе. Но масштабы для меня мелковаты. Я готов и что-либо покрупнее самостоятельно поворочать. Силы есть и уверенность.

Оклад мне положен две тысячи двести. Это на шестьсот рублей больше, чем я получал в Междуреченске, если отбросить кузбасскую и томусинскую надбавки к окладу. Но фактически на восемьсот рублей меньше, ибо я не заметил, чтобы жизнь здесь была в полтора раза дешевле. Ладно, и это покуда перенесём. Но мысль, что я поступил весьма легкомысленно, грызёт меня глубже и глубже. Словно был я в пьянящем забытье от многообещающих слов, не оговорив условий моего переезда (шахту, должность, оклад).

Решив с этим, говорю управляющему о желании рабочих высокой квалификации переехать на гидроучастки в Донбасс. Он согласен принять их у себя и подписывает два заготовленных мною у его секретарши письма. Одно – вызов Долгушину. Второе – Цыганкову. Я забираю их, чтобы самому и отправить.

С двадцать первого сентября я приступаю к работе.

16.10.97 01.06.01 16.09.04

… Поселили меня временно в общежитии. Через месяц обещают отдать половину строящегося коттеджа – коридор, две комнаты, кухня и палисад во дворе "со всеми удобствами". Общежитие – обычный барак с коридором посередине, и с комнатами по обе стороны от него. В моей комнате четыре кровати. Здесь живут три горных мастера, но не с гидроучастка, люди необразованные совсем, с примитивными вкусами – мне с ними не о чем говорить.

Быт тоже не очень налажен. Все "удобства" на улице. Водопровод тоже там. Умывальник, как в армии: труба с дырочками над длинным железным корытом. Отопление углем, в каждой комнате печка, слава Богу, топка хоть в коридоре. В конце оного вроде бы кухня, но я туда не соизволил зайти, ни к чему она мне. Обед, завтрак и ужин в столовой. Столовая возле шахты стоит. Зал небольшой, но готовят там сносно, выше общесоюзных стандартов.

АБК низкий, приземистый, десять штук кабинетов. Два из них занимают участки. Мой и того, что на правом шахтном крыле. В остальных помещается шахтное руководство. Приёмная, начальник шахтёнки, главный инженер, плановик, маркшейдер, нормировщик, механик, бухгалтер.

М-да, помещение не вдохновляет. Раздевалка же подавляет убожеством, грязью. Будто попал в дореволюционный Донбасс. Вместо шкафчиков огороженный сеткой высокий загон, где с блочков, вделанных в почерневшие потолочные балки, свисают двумя концами бечёвки. Сворачиваешь в узел чистую одежду, раздевшись до трусиков, перевязываешь его крест накрест концом длинной верёвки, за другой конец тянешь его к потолку и, привязав конец этот к скамейке, оставляешь его зависшим под балкой вверху. Затем переходишь в соседнее отделение. Там всё точно так, только грязнее. Под потолком "сохнет" связанная в узел спецовка с бельём. Опускаешь его, одеваешь шахтёрскую робу и выходишь на улицу к устью уклона. По уклону спуск в наклонённых пассажирских вагончиках. Но сидишь на сидениях прямо, нормально, так как сиденья в них скошены под углом, и когда вагончик в уклоне на рельсах стоит, то сидения горизонтальны. Только трудно втиснуться в этот вагон: аккумулятор и самоспасатель мешают. После спуска людей по этим же рельсам выдают на гора вагонетки с породой, и спускают порожние, а также с лесом или с материалами и оборудованием. Само собой – спускают и поднимают вагончики и вагонетки по уклону на тросе лебёдкой.

По отгороженному частоколом из стоек отделению того же уклона в скипах поднимают уголь с другого, "сухого", участка.

… Шахта ведёт разработку угля на глубине четыреста метров. Я так глубоко, пожалуй, ещё не забирался. Разве только в Кемерово, на шахте "Центральная".

Вместе с машинистами углесосов – гидромониторщики вылезли в вентиляционном штреке, ста метрами выше – иду по откаточному штреку. То, что над тобой почти полкилометра толщи земли, не ощущаешь никак. Один чёрт, что десять метров, что тысяча. Штрек обводнён, временами в выемках рельсы скрываются под водой – в Кузбассе такого бы не допустили. И неровности сами в почве откаточной выработке непонятны. Но пока не спрашиваю ни о чём. Присматриваюсь. Крепление деревянное, местам сдавленное настолько, что приходится головы нагибать, чтобы не набить себе шишек. Много стоек поломано, много треснувших верхняков.

Видя, как я внимательно осматриваю крепление, мне объясняют, что и почва, и кровля здесь "дующие". Вспоминаю, это мы проходили: "дует" – стало быть, постоянно под давлением вышележащих слоёв пучит и выпирает в выработку окружающая её недостаточно крепкая и весьма пластичная порода. Стойки влезают в почву и, от бортов отжимаясь породою, трескаются. Зажатый штрек постоянно приходится расширять, киркой скалывая, сдирая вздувшуюся породу, ставить новые рамы, взамен деформированных… Так и есть. Вон двое крепильщиков ковыряют почву и кровлю и борт, убрав старую негодную раму, и кидают куски в вагонетку. Здесь настолько сдавило, что вагонетка цепляется за верхняки, а вагонетки здесь крохотные – однотонные… Да, здесь бы надо крепить сплошняком яйцевидной железобетонной крепью, тут бы даже полный дверной оклад не помог, а штрек закрепили неполным. Вот она – цена спешки и видимой дешевизны: за пять месяцев всё построили! Где же ты был, Валя Караченцев?! Ты же всё это знаешь. Ты же сам нас на курсах учил. «Зад начальству ты целовал», – нет, не я так подумал сейчас, об этом мне два года спустя рассказали.

… да, дороже бы вышло и немного помедленнее, но во что обойдётся многократная смена крепи и ручное кайление и погрузка породы? В итоге окажется дешевле из золота делать.

Впечатление не из лучших – вот в какое дерьмо я попал! Утешает лишь то, что не моя это забота штрек поддерживать "наплаву". Да и на добычу угля он у нас никак не влияет.

По штреку доходим до углесосной. Два входа в неё и сама камера бетонированы. Под потолком солидный двутавр, На нём таль и на тросах поднята верхняя часть углесоса, махина чугунная непомерного веса. А внутри углесоса слесари возятся, ремонтируют что-то. Второй углесос к работе готов. Слава Богу, хоть здесь есть резерв.

Я впервые вижу в натуре эти чудовища – углесосы Татькова, которые летом проектировал ставить в пристройке к отстойникам в Томусе. Там я знал только вес, габариты, производительность и напор. Всё абстрактно и отвлечённо. На деле же впечатление от них грандиозное.

… с интересом смотрю на горизонтальный разъём на две половины. До сих пор знал только насосы и углесосы исключительно с вертикальным разъёмом на корпус и боковины.

Углесосы Татькова поднимают столб пульпы по трубам на высоту до двухсот пятидесяти метров. У нас глубина здесь четыреста. Поэтому на двухсотой отметке поставлены такие же углесосы, они пульпу от нижних подхватывают и гонят уже на поверхность. Но в суматохе первых недель я так во второй углесосной и не успел побывать.

… появляется мастер: в забоях всё в норме. Я киваю, и он звонит вверх, на поверхность, чтобы включили насос… Минуты спустя вода с углем из забоев поступает по жёлобу со стороны штрека и сливается в зумпф. Углесос начинает откачку.

Мы выходим с мастером из углесосной через второй проём на откаточный штрек, и… у меня глаза на лоб лезут от удивления. Пульпа мчит от печи до колодца в желобах, поставленных на откаточном штреке на кóзлы с сильным уклоном на двадцатиметровом пути от кровли штрека до почвы возле колодца. Поток воды с углем на бешеной скорости перехлёстывает через борта желобов, выплёскивается на штрек. На стыках вода тоже сильно просачивается на почву. Так вот отчего штрек так обводнён и местами затоплен! Вот почему сразу же за углесосной нам встречаются двое рабочих, зачищающих рельсы и почву от штыба и кусков наваленного угля в стоящую вагонетку… Это каким дураком надо быть, чтобы такое придумать? Как же Караченцев мог пропустить эту чушь?! Но пока я молчу.

Мимо хлещущих чёрной водой желобов лезем в печь разрезную. Но название это условно. Это просто ходок между откаточным штреком внизу и вентиляционным вверху, на трёхсотметровой отметке… Здесь всё несколько иначе, чем в Междуреченске. Здесь пласт тонкий – метр мощность всего, что вообще-то для Донбасса неплохо – наклонный, градусов под сорок пять-пятьдесят к горизонту. А печь разрезная или ходок собирает добычу из штреков, проводимых по пласту в десяти метрах один от другого, называемых подэтажными. Они и засекаются из этой печи внутри этажа с уклоном в пять сотых, и проходятся по углю без присечки породы. Но нарезка их только начата. В тот день в проходке два верхних штрека, и мы поднимаемся к ним, вернее лезем по крутому трапу в ходке.

На подходе к подэтажному штреку в ходке висит и гудит вентилятор. Он на свежей струе и гонит по полуметровым прорезиненным трубам воздух в забои, где ведутся работы. Поворачиваем туда. Поскольку мощность пласта невелика и штрек проходится без присечки породы, то на привычную выработку, на трапецию, он нисколечко не похож. Это метровой высоты вытянутый на два метра прямоугольник между кровлей и почвой, наклонно положенный на бок. В нижнем углу его желоба и труба водовода, в верхнем – тугая раздувшаяся труба с воздухом от вентилятора. Идти неудобно. Низко. Ноги с трудом продвигаются в жёлобе против стремительного потока воды с кусками угля. Тело сгорблено вбок и вперёд, чтобы лбом не "сшибать" верхняки. Но какие же верхняки это, в самом-то деле! Это только названье. А на деле распилы, под которыми с двух сторон стоечки-спички: длина метр, толщина не более дюжины сантиметров.

Второй названный штрек засечён почему-то не из ходка, а из нижнего штрека, по которому движемся, в двадцати пяти метрах от устья его. Тут из нижнего резко наклонно идёт ответвление кверху, а затем уже, отступив, оно переходит в параллельный нижнему штрек. Для чего сделано так? Ага, догадался! При пуске участка прошли их ходка метров двадцать этого самого верхнего штрека, и тут же выбрали уголь над ним. Порода обрушилась, штрек задавило, идти вперёд было нельзя. Вот и засекли его заново из нижележащего подэтажного штрека. Тут же и вентиляционный тройник из железа. От него уже две вентиляционные трубы расходятся к забоям обеих выработок.

… доходим с мастером понизу до забоя. Мониторщики, подвинув свой водомёт на одну трубу (на два метра) вплотную к забою, открывают задвижку и начинают проходку, направляя струю прямо вперёд. Я смотрю и не верю глазам: струя вглубь забоя уходит, как в масло. Даже брызг нет отражённых, только ноги в резиновых сапогах ощущают, как пульпа густеет, и кусочки отбитого угля, учащаясь, дробно постукивают по ним. Вот это уже настоящее чудо. Кроме узкой щели в Междуреченске у подошвы пласта не встречал, чтобы уголь струёй отбивался. Да, давление здесь повыше томусинского будет, там – шестьдесят атмосфер минус двадцать примерно, здесь – те же самые шестьдесят плюс, как минимум, тридцать, то есть вдвое практически. И всё же главное не в струе. Главное – уголь. Мастер мне объясняет:

– Уголь здесь мягкий, трещиноватый. Вот посмотрите! – он проводит пальцем по обнажённому борту выработки, и уголь под ним осыпается чёрными семечками.

Я делаю то же самое, и из-под моего пальца сыплются мелкие камушки угля. Я провожу сверху вниз пальцем несколько раз по тому же самому месту, и палец мой утопает в массиве.

– И гидромонитора не надо – просто руками греби, – смеюсь я в восторге.

– Да, – поддакивает мне мастер. – И при этом уголь коксующийся, малозольный, самого высокого качества.

… Мягкие угли обычно – это низкокалорийные неметаморфизованные или выветрившиеся и для коксования совсем непригодные. И, видно, тут не в мягкости дело: семечки-то сами по себе не мягки, пальцами их не разломишь, дело в том, что пласт угля весь разбит частой сетью мельчайших трещин во всех направлениях, и потому он так легко разрушается. И потому, полагаю, здесь так много метана, трещинки все им заполнены, и хотя их на глаз не видать – микротрещины, но зато их – мириады.

Эта шахта сверхкатегорная по метану. По выделению газа метана в кубах, приходящегося на тонну отбитого угля, все шахты Союза делились, как я, кажется, поминал, на четыре категории. Цифр я сейчас точно не помню, а справочника нет под рукой, но примерно это выглядит так: до пяти кубов – первая категория, от пяти до десяти – вторая, от десяти до пятнадцати – третья, от пятнадцати до двадцати – четвёртая. В Томусе выделения газа вообще замечено не было, что весьма редко бывает в угольных шахтах, и шахта там называлась негазовой, то есть ни в какие категории не входила. Здесь же метана выделяется в несколько раз больше двадцати кубометров на тонну, что тоже не часто бывает, и шахта уже тоже ни в какие категории не влезает, выходит за все возможные рамки, потому и зовётся сверхкатегорной. Здесь бы газ вполне можно было бы добывать для собственных нужд, для котельной, для отопленья посёлка, если б с поверхности множество скважин до пласта добурить, и в пласте содержание газа этим самым понизить, но тогда на это внимания не обращали, к этому лет через десять пришли.

… гидромониторщик отвёл струю в сторону от борта, и вся смоченная водой поверхность массива вспузырилась, вскипела миллионами маленьких пузырьков, тут же лопающихся, за которыми новые миллионы вскипают вновь и вновь беспрестанно. Я стою, жду, когда кончится выделение газа. Но оно не кончается, водная плёнка, обволакивающая стенку угля, всё вздувается пузырьками под напором метана, и они лопаются, лопаются, лопаются, и забой весь шуршит: шшу-шшу-шшу. Даже жутко становится!.. Так и будет вздуваться, лопаться и шуршать, пока угольная поверхность не высохнет, но на этом метана исход не закончится, он всё будет и будет выходить из пласта, только теперь совершенно бесшумно. Это вот и страшнее всего. Враг невидимый, тихий, бесшумный.

… Ещё боле жуткое впечатление от посещения забоя откаточного штрека. Здесь не пройден он до конца, и выемка угля обратным ходом здесь невозможна. За время, что мы отработаем стометровый участок пласта, мы должны этот штрек на сто метров, по крайней мере, подвинуть. Здесь мы связаны им по рукам и ногам, от проходки его зависит работа участка. Это тоже дань быстроте, с которой участок запустили в эксплуатацию. Выемка обратным ходом от конца шахтного поля и добычу делает независимой от проходки, и приносит существенное снижение расходов: откаточный штрек под выработанным пространством в зоне повышенного давления не надо поддерживать – он вслед за выемкой погашается. Но у нас в стране всё делается без учёта конечных расходов, лишь бы было скорей. «Любой ценой!» и «Мы за ценой не постоим!» любимые лозунги большевистского социализма. Но речь сейчас не о том. Этот штрек ведётся с присечкой породы. Пласт угля пересекает забой с правого угла сверху вниз налево. И его первым взрывают: и уголь чистый забрать, и вруб сделать тем самым, для более лёгкой отбойки породы. Так примерно, как было на "Пионере", только здесь сечение выработки поменьше, и крепление деревом.

… Погрузочная машина врезалась ковшом в кучу взорванного угля, быстро в вагонетки его загрузила. Проходчики начинают породу обуривать, я подхожу вплотную к забою, и… у меня мурашки бегут по спине. В нише, по угольной стенке, вспыхивают, мерцают, лижут забой сотни голубых язычков. Это горит выходящий из угля метан. Вспыхнул или от пламени взрыва, или от искры чиркнувшего по породе ковша. Вероятнее первое.

Проходчики, набрасывая фуфайки, тушат огонь. Из трубы вентилятора мощная струя свежего воздуха разбавляет и уносит метан, так что ни взрыва, ни удушья не будет. Но лижущие забой нежные прозрачно-голубенькие язычки не выходят из памяти. Это не страшно, но что-то в душе от них холодит. Это смерть наша в пламени этом сгорает. Жуть.

17.10.97 05.06.01 19.09.04

Но это будет неделю спустя. А пока я не хочу ждать конца первой смены, чтобы выехать в наклонённом вагончике, когда смену начнут вывозить. К тому же мне надо успеть ко второму наряду, и я выхожу "на горá" по ходку. Это триста метров по вертикали от вентиляционного штрека, по наклону – в полтора раза больше. Я иду вверх и вверх по ступенькам. С непривычки в ногах дрожь и слабость. Я знаю, через несколько дней боль в мышцах утихнет и слабость пройдёт. Ноги окрепнут, притерпятся, и восхождение вверх не будет таким утомительным и пыткою быть перестанет.

С первых дней работа складывается у меня хорошо. Рабочие ко мне уважительны, с начальством нет никаких осложнений, оба штрека изо дня в день продвигаются быстро. Но после работы – тоска, особенно вечерами. Мне не с кем общаться, просто поговорить. Нет близких людей, я, как перст, одинок – и от этого взвоешь. Те, что меня окружают, совершенно мне чужды духовно, заботы у них примитивны: деньги, бабы и выпивка, или, пожалуй, сначала выпивка, а бабы потом.

… И поэтому по субботам, после второго наряда – третий мастер даст себе сам – я отправляюсь пешком по степи до железнодорожного переезда, ловлю там попутку (не все останавливаются) и в кабине шофёра грузовика, дав ему трёшку, доезжаю до Луганска. Каждый раз по часу приходится стоять в пробке у третьего километра: путепроводов тогда ещё не было, как и прямой дороги через квартал Гаевого. Да и самого квартала тоже не было и в помине.

Приехав в город, снимаю номер в гостинице. По субботам всегда есть свободные номера: командированные перед выходным разъезжаются по домам. С понедельника тут снова будет столпотворение, но что мне до него? Меня здесь не будет, я буду давать первый наряд.

В ресторане гостиницы в субботу я ужинаю, в воскресенье завтракаю, и обедаю иногда. Повара в ресторане отличные. И все первые блюда: борщи и супы, суп-харчо, например, и вторые: мой любимый бефстроганов с картофелем фри и котлеты по-киевски (для меня новое блюдо) здесь отменны всегда. Также как и салаты. Иногда для разнообразия заказываю чахохбили или рыбу какую, но чаще привычные блюда беру. Я люблю вкусно поесть, а сто грамм водки или сто пятьдесят, которые я себе позволяю, делают трапезу неотразимой.

… порой за столом собеседник, с которым можно и поболтать, но нередко сижу я один. Дамы не подсаживаются ко мне никогда.

Вечерами и днём я, гуляя по городу, убеждаюсь, что города нет. Есть отдельные вкрапины городского обличья в хаосе деревенских немощённых улиц и мергелевых частных домов.

Центр – короткая улица Ленина с двухэтажками царских времён. В конце её, как раз напротив четырёхэтажного совнархоза, у пересечения с двухквартальным "проспектом" Пархоменко – памятник Ленину двадцатых годов. Он не копия тех однотипных, что заполонили союзные все города, в нём своеобразие есть, и стоит он на ступенчатых блоках песчаника – тоже несравнимый ни с чем пьедестал. Ниже – маленький сквер и могилы погибших в Гражданской войне и в Отечественной. Над ними, распластав свои крылья, орлы – до тошноты осточертевший шаблон. Мне и одного севастопольского достаточно. Над могилой Пархоменко бюст. Вверх от сквера поднимается тот самый проспект его имени. Это кто-то серьёзно, видимо, пошутил. В том проспекте едва сотня шагов наберётся.

Посредине проспект этот пересечён улицей Карла Маркса, почти копией улицы Ленина, или Ленинской, как её здесь зовут. А в конце пересекает его улица имени Шевченко, по ней ходит трамвай. Выше улицы – сквер на склоне, Красная площадь с Домом Техники наверху, зданием помпезным, облицованным камнем, с колоннами, барельефами и скульптурными группами горняков, металлургов и кого-то ещё. Но оно отнюдь не шаблон, не по типовому проекту построено. И среди бедности окружения выглядит как шедевр.

Внизу, слева от сквера, церковь кирпичная, рядом с нею высокая пожарная каланча, хиловатые частные домики. Выше слева и справа по длинному четырёхэтажному дому довоенной постройки. Слева тот, в котором со временем мне придётся пожить. В правом – клуб имени Сталина, в имени Маяковского переименованный через год.

Выше Дома Техники по левую руку голубые дома МВД. Посредине халупы, а за ними сквер уже совершенно огромный, почти парк, до улицы Советской, до недавнего времени кладбище, официально носящий название, которое трудно сразу произнести: сквер имени Тридцатилетия ВЛКСМ. Но никто так и не произносит, "комсомольским сквером" его неофициально зовут. Вообще в Луганске странная страсть на длинные имена. Тридцатилетие ВЛКСМ – это просто цветочки. Ягодки созреют лет через десять-пятнадцать. Не угодно ли: квартáл имени Пятидесятилетия образования СССР (хотя бы "образования" выбросили!) или квартал имени опять таки …летия Обороны Луганска. Или квартал имени Пролетариата Донбасса. Ну, пролетариат хоть уголь давал и паровозы с патронами делал. А вот обороной хвастать особенно нечего. Один наскок, натиск белых отбили. Но город же сдали потом.

… Пред этим сквером, где слева высится телебашня, я налево и поворачиваю. Впереди – море частных домов. На правом углу, на Демёхина, высокая школа, уже упомянутая, в ней мой старший сынишка учиться начнёт. А за школой на этой же улице и на этой же стороне, на углу её и Советской, стоит институт, куда я к Караченцеву явился.

Ясно, что Советской предназначено в будущем стать центром города. Две проезжие полосы разделены ещё более широкою полосой с двумя рядами пирамидальных тополей по краям, уже довольно высоких, смыкавшихся в две зелёные сплошные стены. Между этими стенами – пешеходная часть со скамейками по бокам. Внизу тополя и дорожку от проезжих полос отделяли ещё и кусты двухметровые, сплетённые ветвями друг с другом, и ровно подстриженные. Словом, это был превосходный бульвар, протянувшийся с востока на запад, но застроенный пока очень слабо: домов десять-двенадцать четырёхэтажных частью оштукатуренных, большей частью же, из силикатного кирпича, нет – в основном на той стороне, где стоит институт.

По другую сторону улицы на квартал восточнее института два жилых здания через сквер, одинаковых совершенно, в сталинском стиле построенные углом с четырёхугольными башенками в центре вместо пятого этажа и над ними шпили пирамидкой. Точно такие, как в центре какого-либо Прокопьевска или Белово. Всё остальное вокруг – частный сектор, покосившиеся маленькие дома. Ну, деревня, только что крыши не под соломой… Нет, не всё ещё, налево, как раз напротив тех зданий со шпилями, через дорогу тоже виднеется сквер, а за ним в глубине поперёк него возвышается белокаменный дом – обком партии, отвернувшийся почему-то фасадом своим и от сквера, по одну сторону, которого строится здание совнархоза, и, соответственно, от Советской.

Злые языки утверждали, что вместо сквера здесь была задумана площадь, на которую выходили бы и совнархоз и обком. Но строители при привязке здания к местности спьяну перевернули вверх ногами чертёж, и обком задом к площади повернулся… Секретарь обкома заметил при обходе нового здания это тогда, когда стены до крыши уже поднялись. Вот поэтому площадь перед обкомом и будущим совнархозом в сквер превратили. Перед фасадом обкома другую площадь задумали, и стоял теперь обком партии так, словно демонстрировал презрение к совнархозу[17].

Во всё это как-то слабо мне верилось. Но чего не бывает! Ляпсусы мелкие встречались на каждом шагу, отчего же и крупному не случиться?

Но вернёмся к Советской. Между совнархозом и ею, на самом углу дом жилой, в котором живёт известный нам Мулин. Он у Караченцева в отделении возглавляет отдел гидротранспорта. Я от кого-то его адрес узнал. И в один из дней ещё в сентябре я заглянул к нему на квартиру. Он меня сразу за стол усадил, и мы славно с ним посидели, вспоминая Сибирь и былое, опорожнив между делом, закусками то есть, поллитру…

… а потом как никак не собрался близость с Мулиным закрепить. Закрутился в работе. В выходные же дни как-то неловко нежданно-негаданно заходить, в будние – занят.

Лёша Коденцов мне никак на ум не приходит, может и пришёл бы, если жил бы поближе, но живёт он где-то у чёрта на куличках, в городке Щорса каком-то, который мне не попадается по пути. Кто ещё есть из знакомых в Луганске? Мирошниченко? Да, я хорошо с ним знаком, но близок с ним не был. Вот и брожу по Луганску один, и от этого мне очень невесело: какою нечистою силою меня сюда занесло?

Одна отрада – кино. Нет, две, ресторан-то ведь тоже отрада. И гостиница – чистый номер, ванна и душ. Здесь глаз отдыхает от замызганности нашего общежития.

Да, кино. По моим тогдашним понятиям неплохие фильмы идут. И есть выбор. В кинотеатре с названием "Комсомолец" три кинозала. Чуть дальше по Ленинской кинотеатрик "Салют". В них на время отключаешься от гнетущей действительности.

И ещё. За гостиницей здание института "Луганскшахтопроект", а за ним, за железной дорогой большой сад. Сад "Первого Мая". Против здания института серо-коричневое массивное здание – драмтеатр. Но его я, словно бы поначалу и не заметил. Не приучен был в театры ходить, и, как полагаю, немало от этого потерял. Зато в сад вечерами меня влекла танцевальная музыка. Сад казался огромным, в кронах старых деревьев прятались шары фонарей, слабо освещая дорожки пятнами света меж теней. Но я сад не осматривал, шёл прямо на манящие звуки и выходил к танцплощадке. На возвышении – деревянный настил с раковиной в глубине для оркестра. Вкруг площадки ограда. Вход в калиточку по билетам. Тут же рядом и будочка голубая, перед нею толпятся девицы и парни. Я встаю в очередь и за рубль покупаю билет.

… На танцплощадке одна молодёжь. Девушки очень молоденькие, парни вроде постарше и погрубее. Я осматриваю представительниц прекрасного пола и не нахожу ни одного привлекательного лица. Делать нечего. Приглашаю без выбора. Потанцевав, к этой "даме" больше не подхожу. Приглашаю другую. Но и с ней нет разницы никакой, что-то нет у меня вдохновения. Молча танцую, неохота расспрашивать, и говорить тоже не о чем. Скука. Впервые танцы не доставляют удовольствия никакого.

… а на площадке слева движение. Крепкие парни возбуждённо орут, машут руками, перепрыгивают через ограду и уходят в тень за кусты разбираться. Начинается драка. И хотя она в стороне, мне становится неуютно. Не люблю мордобоя, даже если бьют не меня. А милиции, как водится, нет. К драке стекаются новые парни, вовлекаются в мордобой… Наконец, раздаётся милицейский свисток. Кто-то всё же вызвал милицию. Трещат ветви, драчуны разбегаются, исчезая во тьме. Перед нарядом милиции пустота. Нет никого, лишь следы от побоища: смятая густая трава, обломанные кусты и слова, услышанные впервые: «Камброд». Побродив вкруг площадки, милиционеры уходят, танцы идут своим чередом. Раза три побывал я в саде на танцах и всегда всё в нём повторяется неизменно. Мне это не нравится, и я надолго забываю о саде.

… А Луганск всё же удивляет меня. Почему он почти не застроен городскими жилыми домами современной постройки? Если что в нём и есть городского, то всё некомпактно, эклектично, разбросано. Я в Сибири привык, что с тридцатых годов промышленные города строили быстро, по плану, везде был чётко очерченный центр, хотя, вне сомнения, в окружении частные домики преобладали везде. Здесь же, похоже, строить начали в основном после создания совнархоза. В ведь город промышленный, не чета Междуреченску, да и Кемерово, пожалуй, производством своим превзойдёт. Здесь десятки заводов на километры тянутся сплошной полосой над Луганью. Тут один паровозостроительный ордена Ленина и ордена Трудового Красного Знамени завод имени Октябрьской революции[18] чего стоит. Он один практически всю страну магистральными тепловозами обеспечивал. Теперь, когда Никита Хрущёв взял западный курс на замену угля нефтью, на нём начали строить магистральные тепловозы… и такое несоответствие!

… В понедельник с утра я уже на наряде. Захожу к главному инженеру Буданову, мужчине крупному, молодому, напоминающему Крылова повадками, только ниже того интеллектом. Говорю ему:

– С этой хреновиной с желобами на откаточном штреке надо кончать. Надо пробить сбойку внизу от ходка до зумпфа углесосной и по ней уложить желоба. Дел-то всего ничего, но избавимся навсегда и от затопления штрека и заштыбовки.

– Да, но пульпа с разгону на повороте всё равно будет хлестать через борт и польётся снова на штрек – возражает он мне.

– Ниже жёлоба возведём чураковую перемычку[19], перекроем ходок, пустоту быстро штыбом заилит и хлестать будет некуда.

– А проветривание?

– Через сбойку. И на штрек выход тоже по ней.

– Ну добро. Делай.

И невдомёк мне, что не нужно мне никое Будановское добро, если буду связь с Караченцевым держать. Повторяю междуреченскую ошибку. Привык субординацию соблюдать. И вообще за делами о Караченцеве забыл.

… Я иду к маркшейдеру и прошу задать мне направления сбойки с уклоном пять сотых из ходка и из камеры углесосной, чтобы сбойка с двух сторон начать проходить. Быстро хочу с безобразием этим покончить.

… и вот тут незадача. Он не знает, как это сделать. То есть вычислить угол и направить теодолит он умеет. Но как в выработке нам задать направление, сообразить не может никак. Я ему объясняю, как мы шли по трём вертикальным отвесам в Сибири, постоянно их в створе держа – он никак не возьмёт это в толк. Еле-еле вдалбливаю ему, как всё это сделать. Ну и специалист, чёрт его побери!

Наконец, он всё же с трудом задаёт направление, и мы сбойку с двух сторон начинаем. И на следующие сутки, двумя сторонами сойдясь, от оси на полметра промахиваемся. Напартачил всё же, прохвост! Никакой особой беды в этом нет, большей частью сеченья мы сбились, дырка есть, а края скашиваем, как можем, но некрасиво – неровная выработка, уступом. Ладно, мы не хоромы возводим, чтобы в них красоту наводить. Главное сделано.

… и уже желоба в сбойке настланы, перемычка ниже них в ходке сложена, пульпа весело мчится в колодец, взлетая гребнем на повороте и облизывая ею же нагромождённую кучу угля.

На откаточный штрек не просачивается ни капли, и мы торжественно рушим хлипкое создание хилых умов проектировщиков из института. Уж в который раз мне приходится удивляться: «Идиотов что ли специально в проектанты берут?!» Элементарно соображать не умеют!

… Одно дело сделано, но есть и другая забота – откаточный штрек. Вот теперь им самое время заняться. И я посещаю забой… Что там я увидел, я уже написал. Ну, казалось бы, написал, и делу конец. Основные выработки не относятся к участкам обычно, их проходческий участок ведёт. Но такого здесь нет, и предложено мне заниматься и откаточным штреком. Я прикидываю. Подготовленные к выемке запасы участка, которые мы подэтажными штреками сейчас оконтуриваем и разрезаем, составят: сто метров длины, умноженные на сто сорок метров по наклону пласта (по вертикали – сто метров, а по наклону – сто сорок), да на один метр мощности, да на одну целую, три десятых тонны на метр кубический удельного веса дадут в итоге восемнадцать тысяч тонн, которых нам, если добывать будем ровно пятьсот тонн в сутки, хватит на тридцать шесть дней. А добывать мы будем немного побольше, чтобы премию получать, так что за месяц мы участок и отработаем. Проходчики же продвигают откаточный штрек на два, на три метра в сутки. Если выбросить воскресные дни, то не более семидесяти пяти метров получится. Явный разрыв, мы не сможем вовремя начать пусть не следующий, но какой-то очередной участок шахтного поля к добыче готовить.

Да, дурацкое это решение: добывать прямым ходом от уклона или ствола. Им лишь бы пораньше прокукарекать о сдаче, а там хоть не рассветай! А теперь, как я голову не ломаю, придумать ничего не могу. Не знаю, как ускорить проходку. Монитор бы поставил и пласт угля стразу метров на десять, на пять хотя бы, без взрывания вымыл, чтоб осталось только породу бурить взрывать и крепить – так порода никуда не годится, моментально завалится, с куполом потом неделю возись! Да, задачка… Ничего не решив, ухожу. Пусть будет пока то, что будет. Раньше ноября выемку не начнём, так что два месяца в запасе пока у нас есть, будет время подумать. Хорошо хоть машина породопогрузочная есть, и бурение электросвёрлами в откаточном штреке разрешено, хотя шахта и сверхкатегорная.

… Это вот странно. На "Центральной", помню, газа было несравнимо поменьше, а электричество было напрочь запрещено.

Вообще состояние техники безопасности меня поражает. На уклоне крепь местами поломана, об откаточном штреке я уже говорил. Одного этого было бы в Кузбассе достаточно, чтобы горнотехническая инспекция все работы остановила до приведения в надлежащий вид всех этих выработок. Здесь же даже электрокабели местами свалились с крючьев-подвесов и на почве валяются возле рельсов. И собственный вентиляционный надзор, которым Буданов командует, словно не видит этого ничего.

Мне объясняют рабочие: всё начальство здесь местное в основном, в том числе и инспекция, с детства знают друг друга, и совместно работают лет по двадцать уже, и уже их дети переженились, тут друг другу каждый кум или сват, и на все нарушения они смотрят сквозь пальцы, покрывая друг друга… Похоже, что так.

Я в пределах участка навожу элементарный порядок, то есть наводят рабочие – я за этим слежу. Ну а дальше-то, а уклон, а околоствольный двор возле него! Хламу там наворочено – чёрт голову сломит! Брёвна, стойки затяжки, кабели в беспорядке в лужах лежат. Но это "епархия" не моя, и я ничего не могу там поделать. Моим рабочим за это никто не заплатит, если б даже послал свинюшник тот разгрести, а задаром чужую работу делать никого не заставишь.

Занятый своими делами не могу выбрать времени, чтобы заглянуть в другое крыло, где идёт "сухая" добыча. Даже не знаю, как уголь там добывается. Вероятно, просто кайлом. При таком угле никакие отбойные молотки не нужны, кайлом легче и больше добудешь. По наклону уголь в рештаках самотёком идёт, из-под лавы, вижу, аккумуляторный электровоз гружёные вагонетки вывозит. Он же и от наших проходчиков вагонетки с углём и породою забирает. Хоть тут-то искрение исключено.

… Правила безопасности нарушаются всеми, и я не составляю здесь исключения, если риску подвергаю себя одного. Мне нет надобности торчать в шахте целую смену, да и на наряде желательно самому побывать. Сам дашь указания чётче, схемку, если надобно, набросаешь. По телефону не всегда точно поймут, если сложность какая случится. Вот и стремишься выбраться на гора побыстрее. А людей вывозят лишь в пересмену. Что же каждый раз на четыреста метров по ступенькам в ходке подыматься. Ноги-то свои, как рабочие говорят, не казённые. Вот и идёшь к скиповому отделенью уклона. Ждёшь, когда скип вынырнет в штрек из-под бункера – и в него, пока он выползает. Скорость-то его в начале разгона невелика. Скип обычно углём заполнен не полностью. Уголь с наклона ссыпается еще в бункере, и сверху в этом железном сосуде почти полметра пустого пространства. Вот и вскочишь в него, распластаешься, спрячешь тело и голову за борта – и вперёд. Верхняки только над головою мелькают. Через пару минут – и поверхность. Перед опрокидом скип ход замедляет, и я успеваю выскочить из него.

Такая "езда" всеми Правилами Безопасности запрещается. И ведь был здесь на шахте трагичный урок. Два забойщика, уйдя раньше с работы, впрыгнули в скип, а он был заполнен полнее обычного. Тела за бортами упрятали, а головы наружу торчат. Ну, всё это само по себе не беда – от скипа до крепления больше полуметра. Но надо же такому случиться, что горным давлением в середине уклона переломило верхняк, и он провис как раз до скипа. Ну, конечно, обе головы враз полетели. На скорости их напрочь срéзало железным бортом.

И думаете, это напугало кого-то? Никого, ровным счётом. Работяг за счёт шахты похоронили, выпили на поминках, и как ездили, так и ездят теперь. Только с бóльшим умом. В переполненный скип не влезают. До очередного несчастного случая, который рано ли поздно произойдёт. Риск, опасность всегда остаются. То ли трос скипа оборвётся, то ли скип слетит с направляющих. Ведь верхняк и ниже может просесть, сбросить скип с направляющих набок – и пойдёт биться тот о борта скипового уклона, вышибая и крепь, и делая из тебя отбивную, если тебе выпал такой счастливый билет. Не дай Бог, чтобы такое случилось, но ведь случается иногда… И ведь знаешь всё, а надеешься – пронесёт. И проносит тысячу раз, а на тысяче первом ни с того, ни с сего вдруг случится такая вот чертовщина. И окончатся навсегда для тебя приключения. Но всё думается, что это случится с другим, что не ты невезучий такой. Прискорбное заблуждение…

От него большинство несчастных случаев происходит. Бывают и непредвиденные, конечно, хотя тоже, как сказать, как сказать. Вот горный удар, внезапный выброс угля, неожиданное обрушение кровли. Но в основном виновато "авось", ухарство, лень или чья-то беспечность, или тупое упорство. Да ведь и обрушения кровли очень часто случается потому, что не захотели вовремя лишнюю стойку поставить или в погоне за углем и заработком крепили вообще кое-как. Это редко когда напорешься на незамеченный геологический сдвиг.

А соблазна быстро и без труда выехать на поверхность, можно было бы избежать, если бы каждый час или каждую пару часов пассажирские вагоны спускали для тех, кому выехать нужно. Но боязнь, что рабочие раньше времени со смены начнут уходить, сей разумный подход отвергала. А зачем их держать, если раньше работу закончили, выполнили сменный наряд, или простаивают без дела. Всё равно выезжают ведь, но с риском для жизни…

Уклон, по которому в пассажирских вагончиках в пересменах перевозят людей, тут же, рядом со скиповым. В смену же по нему в шахту спускают порожние вагонетки или козы с оборудованием, лесом и трубами и выдают на поверхность вагонетки с породой. Рельсы в этом уклоне настланы очень небрежно, или, быть может, вместе со шпалами дующей почвой их повело, только при спуске вагонеточки очень болтаются, и от этих толчков иногда расцепляются сцепки, и тогда отцепившись, вагонетка летит кувырком, выбивая стойки крепи, да и шпалы порой выворачивая. Такую летящую вагонетку на шахте называют "орлом". И горе тому, кто окажется в штреке напротив уклона в этот момент.

… и со мной здесь случился трагикомический случай; к счастью, трагедии не было, остался один лишь комизм.

Как-то, вскорости после моего вступления в должность, нагрянула ко мне бригада из института. Шесть человек. Среди них Сыроежкин, начальник мой будущий. Мулина, по-моему, не было. А может и был. Я провёл их по вентиляционному штреку, по ходку с ними спустился до подэтажного штрека, показал им забой, и как мы уголь водой отбиваем, затем провёл по пробитому нами ходку в углесосную, рассказав, как исправили проектную чушь. Дальше уже по откаточному штреку двинулись к уклону ждать, когда "пассажирский" состав подадут.

Под уклоном на штреке приличная лужа, воды в ней почти до обреза голенища сапог. Вокруг неё в беспорядке разбросаны чурки и доски, куски породы – тот самый хлам, о котором уже речь заходила. И наискось на краю этой лужи большое бревно… Учёные мужи в высоких резиновых сапогах лужу эту перебрели и собрались в кружок у края уклона, там, где крепь его сопрягается со штрековой крепью. Я шёл последним и остановился за ними, стоя в луже одною ногою, а другую поставив на это бревно.

… по уклону, мерно постукивая, опускается партия пустых вагонеток. И вдруг перестук прерывается грохотом и, сразу за ним, воплем ужаса в группе "учёных": «Орёл!»

Я и моргнуть не успел, как сосед мой рванул в мою сторону, споткнулся о бревно, и с размаху сбил меня с ног. А сбить меня очень не трудно – у меня вес легчайший. Да, сбил он меня, и я рухнул в лужу лицом. Только я на локтях приподнялся, как на спину мою второй научный сотрудник обрушился, окунув мою голову в воду. Я опять поднимаюсь, а по мне сапогами очередной, и я снова ныряю. Я пытаюсь всё время подняться, чтобы воздуха хоть немного глотнуть, но не успеваю вынуть лицо из воды – топча меня и погружая меня с головой, пронеслись вихрем один за другим остальные лихие мужи от науки. Я в воде, как в Лабе под коровой, задохнуться могу! Слава Богу, что их только шесть, а не десять. Но шестой пробежал по спине, и я смог спокойно подняться. А кругом тишина. Лишь в уклоне по-прежнему мерно постукивает состав вагонеток…

Я стою среди лужи, и с меня струйками стекает вода. Обернувшись ко мне, паникёры давятся хохотом.

– И реакция же у вас, – говорю иронически в окружении дюжих мужчин, – утопить ведь могли… – но, представив свой вид, вместе с ними смеюсь за компанию.

… А, пожалуй, гораздо смешнее было б на них посмотреть, если б кинокамера засекла, как неслись они сломя голову, обезумев от одного только стука в уклоне. Никакого "орла" и в помине там не было, а была просто паника трусливых людей. Ведь вагончику этому, если сорвался, тоже время нужно какое-то, чтобы донизу долететь. К тому ж и не прямо летит, как вольная птица, а швыряет его из стороны в сторону, от одного борта к другому, и цепляется он и за крепь, и за рельсы, за шпалы. Вполне поспокойнее могли б отбежать и не топить человека…

… В однообразной повторяемости действий чередой идут дни. Завершает их ужин в столовой, со стаканом водки порой – тоску заглушить: и занесла меня нечистая сила в эту дыру! Нет асфальта, нет высоких домов, нет уличных фонарей, нет кино, нет друзей – почему не представил всё это заранее? Не хватило воображения или ума?.. Но сумрачно так настроен я не всегда. Иногда, бывает, и посмеёшься. Сижу вечером как-то в столовой. За соседним столиком два ветерана труда и два молоденьких практиканта китайца с "сухого" участка. Одного из них, Лю-Бао-кана, я знаю откуда-то, с другим не знаком. На столе предо всеми стаканы с водкой стоят, разговаривают громко и горячо, словно спор между ними затеялся. Я невольно прислушиваюсь. Спорят о том, где лучше жизнь, в Китае или в Союзе. Старый пенсионер, наконец, веско бросает:

– Ясно. У нас. Вот возьмите меня. Не работаю. Пенсию получаю. И пью!

Китайцы молча обдумывают последнее доказательство, потом, не сговариваясь, отвечают совместно в лад хором:

– И мы к этому тоже стремимся.

Я мысленно хохочу. Цель похвальная – не работать, получать, пить. Впрочем, может быть они и не это имели в виду, просто мысль выразить не сумели. Но водку-то пьют. Я впервые вижу пьющих китайцев. Неужели это мы их уже развратили?

… Получил от Малышева письмо. Пишет, что перебрался в наш трест, работает главным энергетиком на маленькой шахтёнке, что за Лутугино возле Успенки по дороге на Красный Луч. Я в ближайшее воскресенье отправляюсь к нему. По прямой от меня до него километров с десяток, но прямой дороги здесь нет. Надо ехать в Луганск и оттуда уж… появляюсь я у Виталия. Он пока здесь один без семьи. Не уверен, что здесь приживётся. Чувствует себя здесь, как и я, чужаком. Столовой при шахте нет, и он питается всухомятку: хлеб, колбаса, чай.

– Разверну на столе в кабинете газету, выложу всё и жую в перерыв. А сосед мой, главный механик, домой уходит обедать. Он рядом живёт. Дом у него – полная чаша. Большой огород, свиньи, куры, корова. И ни разу пообедать не пригласил. Что за народ здесь, не понимаю?! Одни куркули!

Я с ним соглашаюсь. Здесь народ не то, что в Сибири. Не отличаются жители Украины гостеприимством, я это тоже заметил.

… не помню, в следующий ли раз Виталий на своём мотоцикле заехал за мною в Луганске в гостиницу, или в тот же день мы укатили… помню только, что ночью, проскочив мост за садом Первого Мая, где я никогда не бывал, мы влетели в пресловутый Камброд[20]. Бешено мчимся по улице Артёма, ищем улицу Братьев Моховых – у Виталия там какое-то дело. И уже к полуночи он отвозит меня в гостиницу. Мы прощаемся. Пока что не навсегда.

… В общежитии неуютно, хотя и жарко натоплено. Особенно муторно перед сном слушать мастеров однообразные, пустопорожние разговоры. Хорошо, что засыпаю мгновенно и сплю без просыпа до утра. Утром зарядка на улице и обливанье водой, но воды часто нет – вот и облейся.

… говорят, надо иметь силу воли, чтобы до скотского состояния не опуститься в глуши. Но, выходит, и для проявления силы воли условия тоже нужны. У меня достаточно воли, чтобы сделать утром зарядку и облиться после неё. Но как заставить себя облиться холодной водой, если воды этой нет?

… Молодые ребята, с моего участка рабочие, пытаются вовлечь меня в свою компанию: «Владимир Стефанович, развлечётесь немного», – и вечером затаскивают меня к своим знакомым девчонкам… На столе водка, колбаса, винегрет, девочки за столом все молоденькие, большей частью с лицами грубоватыми, но и миловидные личики есть. Но разговаривать с ними мне не о чем, слишком разница в уровне и в годах велика, и кампания не по мне явно эта. Но зато когда выпьют и разрумянятся, да запоют дивными голосами украинские и казацкие песни, сладкая печаль ложится на сердце, будто прикоснулся к родному, древнему, из тьмы веков от далёких предков исстари тянущемуся ко мне. Я казак по рождению и в душе, и с детства в эту душу запали протяжные песни необъятных степей. И я готов слушать их сколько угодно.

Ну, а на воскресенье снова в Луганск, в номер, кино, ресторан. И всё время один. Как тягостно одиночество. И кончится ли оно? Иногда, правда со мной до Луганска увязывается молодой инженер – горный мастер с "сухого" участка. Мы в один день поступили на шахту, у кадровика познакомились, вот и тянется он всё время ко мне. К сожалению, мне он неинтересен нисколько. Речь его вязкая, иногда не совсем вразумительная тягостна мне. Мне начинает казаться, что у него слегка расстроена психика. И тема всех его разговоров одна: как он с первой получки заключил договор смешанного страхования жизни[21], и сколько денег он сразу получит через пять лет. Скучно…

… В один из дней золотого месяца октября начальников всех гидрокомплексов и гидроучастков вызывают на совещание к Худосовцеву. Он уже в новом здании, что рядом с обкомом. В большом кабинете у стен расставлены стулья. Мы рассаживаемся на них. Что-то нас слишком много. Сосед поясняет: кроме нас, работники совнархоза.

Худосовцев, стоя за своим столом, начинает совещание. Собственно всё совещание – это речь Худосовцева. Говорить он совсем не умеет. После каждых двух слов… "это самое".

– Мы должны, это самое, приложить все усилия, это самое, для того, это самое…

Всё его выступление носит общий характер директив и призывов: усилить, улучшить, напряжённо работать… Ни одной конкретной проблемы не ставит. После него выступают двое начальников гидроучастков, среди них – Кессарийский, зять Худосовцева. Оба обещают перевыполнить план. На этом совещание и заканчивается…

… зачем оно? Для чего?

Октябрь стоит замечательный. Солнце – чистое золото на синеве ясного без облачка неба, и льёт оно на землю ласковое тепло, золотом своим скрашивая вид местности уныло однообразной – степных бугров цвета спелой соломы в густых ломких стеблях жёлтых высохших трав.

Но октябрь это осень на половине, и в преддверии скорой зимы я прошу маму выслать мне тёплые вещи. В лёгком китайском плаще, купленном мною проездом в Москве, в туфлях, в берете в холода выходить страшновато. Вскоре я получаю посылку. В ней пальто моё тёплое, шапка-ушанка, шарф и ботинки. Ну, теперь зима не страшна.

20.10.97 18.06.01 24.09.04

Вот и месяц минул, как я на "Белянке". Последние дни живу в напряжении постоянно. Нет вентиляционных труб. Начальник шахты, мужичок совершенно безобидный, бесцветный, отсылает меня всё время к Буданову. Поначалу нейтральные отношения с главным инженером перерастают в постоянную ругань. Я без труб не смогу начать проходку нижних подэтажных штреков. А скоро и два верхних одновременно не смогу проходить, запас труб на исходе. Буданов, повышая голос, стребует от меня проходки и начала очистных работ. Я требую труб.

… и невдомёк дураку, снять телефонную трубку и Караченцеву позвонить. Опять сам всё решаю. И мысли нет, что мне кто-то может помочь. Затмение прямо какое-то…

… Всё. Последнюю трубу нарастили. Из двух верхних штреков вышележащий пройден до границы участка, тот, что пониже, из которого верхний-то засечён, отстал метров на десять. Вести его дальше нельзя. Вентиляционные трубы запредельно далеки от забоя.

… и осталась-то всего ерунда: эти десять метров пройти, развернуть ствол монитора из нижнего подэтажного штрека вверх по пласту, и сбиться, пересекая вышележащий подэтажный штрек, со штреком вентиляционным. Тогда здесь трубы не будут нужны, оба штрека станут проветриваться общешахтной струёй свежего воздуха, а не вентилятором частичного проветривания.

… ещё бы одну трубу, только одну трубу – и делу конец. Но её негде взять. Выход один. Остановить верхнюю выработку, снять одну трубу из неё, и перебросить в нижний забой. Нарастить здесь трубу и проделать всё то, что абзацем выше уже перечислено. И тут я совершаю роковую ошибку. Слабохарактерность снова подводит меня. Я поддаюсь уговорам рабочих. Из забоя верхнего штрека, откуда трубу снять хотел, тащить её через весь штрек в стеснённых условиях тяжело, легче снять трубу у тройника, у начала. Но ведь это, ведь это – верхний штрек оставить без воздуха. Я колеблюсь. Но рабочие в один голос твердят: на одну только смену, на одну только смену, а верхний штрек закрестить, чтоб никто не зашёл.

Но по Правилам Безопасности непроветриваемую выработку следует перекрыть чураковой перемычкой на глине, чтобы и поступления газа было оттуда прекращено, и доступ для людей туда был закрыт. Ни чурок, ни глины нет сейчас у меня, на подвоз их и спуск уйдут целые сутки. Эти сутки мы будем стоять. Это потери угля, метров проходки и заработка. Вот почему они уговаривают меня, работы не прерывать, а согласиться на закрещение выработки на одну смену всего… Нельзя мне было этого делать. Надо было заставить трубу из забоя тащить. Эх, если б думал я да гадал, что дурак вопреки всем разъяснениям найдётся уж обязательно, если есть возможность найтись…

А рабочие продолжают упрашивать:

– Снимем трубу с тройника, нарастим в нижнем забое, вход в верхний штрек заколотим досками и вывесим крест. За ночную смену нижний штрек доведём до конца, а утренней смене останется сбиться – и всё.

Ах, почему я поддался на уговоры! Можно было и без чураковой бы перемычки запросто обойтись. Остановить нижний штрек, коль и так он без труб остановлен, и сбить верхний штрек с вентиляционным. И вся задача была б решена. Только что сбойку пришлось проходить бы тогда в два приема: позже нижний штрек с верхним сбивать. Но спасительное решение в голову не пришло, самый лёгкий путь сам собой напросился и собой всё затмил. Почему, почему, до элементарного не додумался. Спешка что ли? Нервозность, до которой меня Буданов довёл. Или русское это "авось"? Только смену одну этот крест провисит, и об этом предупреждены все, и никто туда не пойдёт. Что за смену может случиться?.. А наутро уже нет проблем. И я ночной смене снять трубу у тройника разрешаю, предписав заколотить и закрестить вход в верхнюю выработку.

Так вот было в путёвке записано: 1. Зашить досками верхний подэтажный штрек.

2. Вывесить крест у входа в зашитый штрек.

3. Снять прорезиненную трубу с тройника и нарастить её в нижнем забое.

4. Выйти к границе участка, для чего пройти 10м подэтажного штрека и закрепить.

Ну, а остальное уже других мест работы касалось и содержало общие требования, переходящие из наряда в наряд: крепить строго по паспорту, строго соблюдать требования ПБ…

Утром по телефону слушаю доклад горного мастера. Всё исполнено в точности. Можно разворачивать монитор по восстанию и сбиваться с вентиляционным штреком.

«Слава Богу, – думаю я, – наши мучения кончились». С лёгким сердцем даю я наряд на сбойку. Особо предупреждаю, что верхний штрек закрещён, загазован, и входить в него запрещается.

Проходчики даже обижаются на меня:

– Да что вы, Владимир Стефанович, ну что мы не знаем, не первый день на сверхкатегорной шахте работаем.

Рабочие уходят в раздевалку переодеваться и спускаются в шахту, я отчитываюсь о данном наряде Буданову и выхожу на улицу, иду на отстойники, хочу взглянуть, как в насосной дела обстоят: давненько я туда не заглядывал.

Утренний туман рассеялся, солнечные лучи прогревают недвижимый воздух, чёрными бликами скользят по глади воды. День обещает быть превосходным. Я заглядываю в насосную: там всё в идеальном порядке. Машинисты готовы запустить насос в любую минуту по команде из шахты.

Я брожу по дамбе отстойников в своём светлом плаще и берете. Солнце невысоко над шахтным подъёмом, и я с наслаждением, зажмурив глаза, подставляю лицо блаженному теплу, исходящему от светила.

В шахте делать мне нечего, налазился я туда в предыдущие дни; на поверхности всё нормально, и я даю себе передышку. Брожу по степи безмятежно, бездумно, радуясь тихому дню, теплу, золотистому свету и синеве бездонной небес.

Ко второму наряду прихожу на участок. Начинают собираться рабочие. Я жду доклада мастера, но звонка из шахты всё нет. Вот уже все сроки прошли, и я нервничать начинаю: пора смену в шахту уже отправлять, а я о положении там не знаю. Отсылаю рабочих переодеваться пока, а сам звоню в насосную станцию. Мне говорят, что насосы не запускали, не было команды от горного мастера. Я звоню в углесосную, откуда мастера обычно звонят и в насосную станцию, и мне на наряд. Машинист мне отвечает, что мастер в эту смену к ним не спускался.

Тут впервые меня охватывает тревога: в шахте что-то случилось. Но что?.. Только завал. Другого ничего быть не может. Очевидно, штрек завалило. Мастер и мониторщики в забое, но выход отрезан. Немедленно докладываю Буданову о положении. Ловлю на выходе переодетых в грязную робу мастера второй смены с рабочими. Делюсь с ними своими соображениями и приказываю немедленно спуститься на вентиляционный штрек и далее по ходку до подэтажного, непрерывно замеряя прибором содержание метана. Если подэтажный штрек перевален – рассоединить водоводный став, надеть на него трубу от вентилятора и, туго её обвязав, пустить воздух в забой по водоводу. Ну и стучать по трубе. Если живы – стуком же отзовутся. Я буду ждать в кабинете, обо всём сразу же докладывать мне.

Я не переодет, и терять время на переодевание некогда. Я решил ждать известий, всё ещё надеясь на благополучный исход… Иду в кабинет и сажусь возле телефона. Томительно проходят десять, двадцать минут. Звонок. У телефона мастер:

– Подэтажный штрек не завален. Вентиляционные трубы от тройника соединены почему-то с трубами верхнего штрека. Доски, крест валяются в стороне. Оба гидромониторщика и мастер в верхнем штреке. Все мёртвые.

Я опускаю трубку. В голове звенящая пустота, и опустошённость во мне. Я оглушён. Не могу смириться и осознать. Иду, как лунатик, к Буданову. Он всё уже знает. Вокруг него суетятся, бегают люди. Один я стою отрешённо, словно происходящее здесь меня не касается, не в силах понять происшедшего, не зная, что надо делать, и не пытаясь что-либо предпринять. Да и что тут предпримешь, если люди мертвы.

Кто-то подсказывает мне: «Переоденься и спускайся в шахту». Я так и делаю. Буданов напутствует меня: «Обязательно найдите путёвку горного мастера».

… в ходке у входа в подэтажный штрек меня окружает группа рабочих, вместе с ними я пробираюсь вперёд. Вот и место расхождения штреков, вот тройник, от которого вентиляционная труба, раздваивается на две ветви. По положению на начало первой смены в верхней ветви был разрыв, трубы идут только в нижний штрек. Так и в путёвке я рисовал... Здесь же, в действительности, всё обстоит совершенно иначе. Рассоединена нижняя ветвь; короткий патрубок, торчащий в неё, туго перетянут верёвкой, в бывший разрыв верхней ветви вставлена труба, вынутая из нижней, воздух идёт в верхний штрек. Крест сорван и валяется в стороне… Как всё это понять?.. Наряд грубейше нарушен!

… нет, не случайно, не по ошибке забрели погибшие в верхний штрек. Сделано это осмысленно: разъединили и перевесили отрезок трубы, чтобы зачем-то, проветрив, зайти в этот штрек. Но сейчас некогда рассуждать. Ползу в верхний штрек и через десяток шагов натыкаюсь на первое мёртвое тело. Это горный мастер Захарченко. Ещё позавчера я занял у него сто рублей. И вот он лежит на боку недвижим. Переворачиваем с рабочим тяжелое тело лицом вверх. Лицо его совершенно спокойно, ни тени страдания. Я пробую его руки – они холодны и тверды, окостенели совсем. Он мёртв не один уже час. Шарю по карманам куртки на трупе, в одном нахожу путёвку, согнутую пополам. Перекладываю её в свой карман. Это документ, на нём подписи моя и Захарченко. Он должен быть представлен комиссии…

… дальше ползу, метров через двадцать в такой же позе труп помощника мониторщика, ещё через двадцать и сам, несомненно, инициатор похода.

Возвращаюсь к Захарченко и говорю рабочим, чтобы погибших начали выносить. Ребята по четверо берутся за тела, тащат к ходку и спускают их вниз. Мне уже здесь делать нечего. Выхожу на поверхность, моюсь в мойке холодной водой – горячую только к выходу смены дают, – переодеваюсь в чистое. Меня подхватывают и тащат к Буданову в кабинет. Там суматоха лихорадочная по-прежнему. Вбегают и выбегают маркшейдер, начальник участка вентиляции. Буданов им что-то приказывает, отвечает на звонки телефона. Составляются предписания, распоряжения и подписываются задним числом. Лишь начальник шахты сидит в углу молчаливо. Он то здесь не причём.

… Трое погибших – это уже групповой несчастный случай, и расследует его Государственная комиссия. Она вот-вот ожидается. Приезжает Стаханов[22], начальник горного округа, вслед за ним появляется и управляющий трестом Шалимов.

Шалимов отдаёт указания о денежной помощи семьям погибших, об обеспечении их продуктами, о приготовлении к похоронам, о телеграммах с вызовом к родственникам.

… я сижу у Будановского стола ко всему безучастный, в отупении полном. Это не страх за себя, нет, это полнейшая отрешённость от происходящих непостижимых событий. Шалимов, возможно, понимает это совсем по другому. Грубый, хамоватый Шалимов (теперь-то я знаю, что лицемерно) успокаивает меня:

– Твоей вины здесь нет, – говорит он, кладя руку мне на плечо, – погибшие нарушили Правила Безопасности, но вина Буданова есть – не обеспечил вентиляционными трубами, и начальник вентиляции недоглядел. Вот их надо и выручать, чтобы не засадили…

Ох же и подлая лиса – этот Шалимов, бдительность мою притупляет, зубы мне заговаривает. Я и сам понимаю, что в смерти виновны сами погибшие; есть вина и Буданова, но и моя вина тоже есть. В чём она?.. Ведь я ничего такого не сделал, чтобы люди погибли. А всё ли сделал, чтобы они не погибли?.. И тут возникает чураковая перемычка. Вот зацеп. Нарушение Правил.

Комиссия уходит в другой кабинет для расследования и обсуждения обстоятельств, за ней схлынули все, я один остаюсь за столом в кабинете. Вскоре главный инженер возвращается вместе с маркшейдером и книгой распоряжений по шахте. «Надо Буданова выручать», – шепчет мне на ухо маркшейдер и подсовывает раскрытую книгу. Я машинально – смысл до меня не доходит – подписываю и машинально же про себя отмечаю, что написано на обороте листа, значит никакой цены не имеет[23]. А вообще мне сейчас всё равно, только б забыть о том, что случилось, только бы не было этого, только бы это было во сне. Но сон не проходит…

21.10.97 20.06.01 25.09.04

… Утром дня следующего с рабочими первой смены, спускавшимися в шахту вместе с погибшими, восстанавливаем картину вчерашнего дня.

По вентиляционному штреку они шли вместе со всеми другими рабочими, кроме машинистов углесосов, те поехали ниже, до откаточного штрека. Перед ходком, как обычно, присели отдохнуть на груды рудстоек, "тормозки" развернули перекусить, ну и разговор завязался, как в любой мужицкой компании, и о том, и о сём. Вдруг мониторщик, тот, что в подэтажный штрек направлялся, и говорит:

– А у меня в закрещённом забое новенький резиновый костюм за затяжками спрятан. Как бы его кто не спёр.

– А у тебя что, резины в нижнем забое нет? – отозвался один из рабочих.

– Да есть. Только он старый, а там новенький, только со склада.

Тут все рабочие на него зашумели:

– Не вздумай в штрек за ним лезть, штрек загазован.

– Да что я дурак, что ли, – тот отвечал, – всё понимаю. Когда собьёмся, тогда пойду, посмотрю.

К несчастью, горный мастер Захарченко, подписывая путёвку, требования, припоздал, что случалось нередко, и его с рабочими не было. Он в корне пресёк бы такой разговор, да и, с ними спустившись, прежде всего в этот штрек бы пошёл и не допустил самовольства. Но Захарченко не было, и рабочие, закусив, начали спускаться вниз по ходку.

Первыми добрались до своей выработки тот самый гидромониторщик с помощником и полезли в неё. Остальные продолжили спуск по ходку к своим рабочим местам.

Дальнейшему свидетелей не было. Очевидно, дойдя до разветвления выработок, гидромониторщик всё же решил слазать вверх. Неизвестно, что он думал при этом, тут приходится домысливать за него. То ли решил убедиться, цел ли костюм – нетерпение гнало, – то ли нестерпимо хотелось забрать его поскорей.

Нет, он действительно был не дурак, чтобы лезть на верную смерть в загазованный штрек. Он решил его прежде проветрить.

Никто не узнает, спорил ли помощник его или сразу с ним согласился. Но ясно, что дальше действовали сначала вдвоём. Отсоединили вентиляционную трубу от ветви нижнего штрека, где работать были должны, и заполнили ею разрыв меж тройником и трубами верхнего штрека, пустив воздух в него. Ну, естественно, перевязали нижний рукав, чтобы воздух не уходил почём зря.

По всему, мониторщик выждал время какое-то, чтобы проветрить забой, метаном заполненный. Но одно он забыл, что народом проверено опытом: «Не зная броду – не суйся в воду!» Одного не учёл, что забой-то проветрился быстро, а вся выработка – не только забой. В ней сто метров, и метан там воздухом мог быть ещё не разбавлен. Да и кто мог сказать без замера, какая часть штрека была метаном полна? И не мог знать и он, сколько времени нужно, чтобы по всей длине штрека воздух стал для дыханья пригоден. Вот на это не хватило ума.

В шахте момент безопасности (меньше двух процентов метана) можно только прибором определить. Газоанализаторы (лампа Дэви ушла, наконец-то, в историю) есть у надзора, у меня, мастеров. Но мастера ждать мониторщик не собирался. До его прихода собирался со всеми делами своими управиться.

… выждав время, когда, по мнению мониторщика, забой и штрек проветрились хорошо, он и полез за злополучным костюмом. Прошагал он вверх, согнувшись, по неудобному штреку последние пятьдесят метров свои, окунул голову в воздух метаном перенасыщенный и обеднённый потому кислородом, вдохнул эту смесь без цвета и запаха. От удушья сознание потерял, упал на почву, согнувшись, как шёл, и умер.

Государственная комиссия, расследовав обстоятельства, чуть не написал – преступления, пришла к выводу: «У забоя в верхней части штрека[24] скопился метан. После подачи в забой свежего воздуха метан стал отжиматься по штреку вниз от забоя. Когда гидромониторщик попал в движущуюся навстречу ему метановую среду, он сразу же и погиб, задохнувшись. Дальше по мере продвижения метановой пробки, легли остальные, в выработку вошедшие позже».

Вывод в принципе верный, только нуждающийся в небольшом уточнении, отчего суть не меняется. На мой взгляд, не метановая пробка была – метан в полтора раза легче воздуха и пробкой вниз не пойдёт (хотя, конечно, уклон ерундовый). Просто от постоянно поступления в забой свежего воздуха метано-воздушная смесь, расширяясь в объеме, ползла вниз по штреку. И хотя содержание кислорода в смеси увеличивалось, но в момент встреч роковых было ещё его слишком мало. Кто знает – пять, десять, пятнадцать процентов… В том воздухе, которым мы дышим, кислорода двадцать целых и девять десятых процента. При девятнадцати уже наступает удушье.

… Несомненно, оставшийся ждать внизу у развилки помощник обеспокоился слишком долгим отсутствием напарника и полез выяснять, почему он задержался. Метано-воздушная смесь за время его ожидания сдвинулась на двадцать метров по штреку, он попал в неё и застыл.

… И вот горный мастер направляется в штрек проверить, как подготовились к сбойке, не пора ли давать команду насосы включать. Дойдя до развилки, он сразу увидел и сорванный крест, и перевешенную трубу.

… можно понять его состояние. Сродни, видно, тому, когда я о гибели своих рабочих узнал – он за смену в ответе. И вот тут-то, не рассуждая, даже не вытащив из кармана прибор, он бросился в штрек и на первых десяти шагах задохнулся.

Задержись он ещё на десять, двадцать минут, и, возможно, жив бы остался.

… Но случилось так, как случилось.

… похороны назначили через три дня. Родственникам выслали на билеты телеграфные переводы.

Все эти дни я давал наряды почти машинально. Сбойку пробили, трубы освободились, и мы засекли штреки внизу. И в самом нижнем, через несколько метров от устья, порода кровли обрушилась, вывал произошёл. Ну, штрек, понятно, от породы быстро очистили, закрепили, а на крепи в куполе "костёр"[25] возвели, чтобы купол держать и предотвратить дальнейшее обрушение. Я, обходя все забои, и в этот зашёл и захотел убедиться, хорошо ли купол подпёрт и расклинен, иначе конца-края обвалам не будет. Ко мне подошли четверо рабочих, работавших в штреке, и я полез внутрь костра, переступая по брёвнышкам, как по лесенке, и, светя фонариком "коногонки", как в Донбассе почему-то шахтерские лампы, прикрепляемые к каске, зовут в отличие от "надзорок", соединенных заодно с аккумулятором и носимых в руке… Добрался я в костре до самого верха, и стал дёргать за клин: добротно ли расклинили, или нет. Шевельнуть его мне не удалось – был прочно забит. И в этот момент я почувствовал, как мне сделалось хорошо, весело даже, и в голове словно лёгкое опьянение. Безмятежно стало так на душе, и я покачнулся. В ту же секунду, четыре руки выдернули за ноги меня из костра, из купола то есть. Очутившись на почве, я только спросил:

– Что это было такое?

– Метан, – был мне ответ.

Вот значит как умирали рабочие. Вот какая коварная штука метан или, вернее, кислорода нехватка. И я тоже, болван, вверх полез, не проверив анализатором воздух. Можно было б пониже остановиться и затяжкой клинья проверить. Повезло, что рабочие подошли.

… Был канун похорон. Разговоры, расспросы о происшедшем были невыносимы, и я после второго наряда уехал в Луганск, чтобы хоть на несколько часов отвлечься от всего, что на каждом шагу напоминало мне о беде, с расчётом утром до начала похорон вернуться на шахту.

Но автобус утренний обломался, я опаздывал сильно и, уже идя по степи, чувствовал себя отвратительно. Стыд душил меня, нет, не стыд и не угрызения совести – это было слишком бы хорошо. Я чувствовал себя подлецом. Негодяем… Не явиться на похороны погибших рабочих! Это же страшно. Как же жить после этого? Как же людям смотреть буду в глаза? Но я шёл, себя принуждая, надо чашу испить. Иначе нет мне прощенья.

Когда я дошёл до посёлка, всё было кончено. На кладбище ни души. И я побрёл к дому, где были поминки. Едва я вошёл в комнату, где никакого начальства не оказалось, как несколько рук ухватили меня, усадили за стол на скамью, как раз напротив небольшого, но крепкого ещё старичка, отца Захарченко, приехавшего из западной области Украины, и всунули в руки мне стакан водки. Я тут же и выпил его за упокой душ погибших.

Я смотрел на отца, и мне было больно за этого человека, приехавшего на смерть сына. Я поднялся и потянулся к нему через стол, преодолевая подхлынувшие рыдания.

– Батя, – сказал я ему, – вам, наверно, уже рассказали, как погибли ребята. Верите, что в их смерти я не повинен?.. И простите за то, что не уберёг.

Отец Захарченко встал, тоже через стол потянулся ко мне, обнял меня. Нам снова всунули по стакану, и мы выпили за тех, кого уже не вернёшь.

… а у Захарченко осталось двое сирот.

22.10.97 20.06.01 26.09.04

Октябрь закончился. Тёплая солнечная погода продержалась ещё дня четыре, и дожди начались. На внутренний сумрак наложилась внешняя серая безысходность.

Шалимов издал приказ об отдаче меня под суд. Вот цена лживых успокаиваний. Впрочем, я и не сомневался, что меня будут судить. Вслед за горным мастером на очереди стоял я. Но мастера не было, да и в любом случае "власть" моя больше "власти" горного мастера, и ответственность моя тоже, ибо решения я принимал.

Вскорости меня вызвали на заседание бюро Артёмовского райкома партии города Луганска. Тут была какая-то странная несовместимость, которая, однако, мне на пользу пошла. Партийная организация шахты входила в состав партийной организации Артёмовского района Луганска, в то время как шахта и посёлок её располагались на территории Александровского района, находились административно в подчинении Александровского райсовета, и делом моим занималась Александровская прокуратура.

Заседание бюро Артёмовского райкома проходило спокойно, ко мне обращались сочувственно; выслушав, не исключили из кандидатов в члены партии, а вынесли строгий выговор с занесением в учётную карточку.

Не сомневаюсь, что в Александровске, где все повязаны знакомствами и взаимными обязательствами, меня исключили бы непременно.

… секретарь шахтного партбюро, меня сопровождавший в Луганск, утешал меня на обратном пути: «Если бы посадить собирались, то исключили бы обязательно. Коммунистами не сажают». Но что значили все утешения, когда впереди суд, и решает-то он. Исключить из партии можно и после суда.

… На работу я выходил по инерции, механически, мной владели полное безразличие и тоска. Делать ничего не хотелось, и, спустившись в шахту, я часами сидел на трубе позади мониторщика, бездумно глядел, как струя крушит стену угля. Время от времени нас окатывало водой отражённой струи, но на мониторщике были резиновые штаны, такая же куртка, резиновая шляпа с большими полями, лежащими на плечах и на шее. Вода, не замочив, скатывалась с него. Я же был в брезентовой робе, она набухала, напитывалась водой, и я сидел, промокший до нитки, стуча зубами от холода, но не хотел уходить. Владело желание простудиться и тяжело заболеть, впасть в беспамятство до суда.

… не простудился.

В ноябре после праздников снег лёг на землю, и мороз ударил градусов до двадцати, и за какой-то надобностью (ничего у меня не болело) я по снегу отправился в больницу в большой посёлок соседней шахты "Белянка". Может быть, туда меня привело всё же желание получить как-нибудь бюллетень, уклониться от постылой работы. Никуда не ходить, ничего не видеть, не слышать.

… почему-то я попадаю к главврачу этой больницы, полной пожилой женщине с добрым лицом, одновременно заведующей и терапевтическим отделением. Она ставит диагноз: гипертония и немедленно направляет меня в стационар. По-моему, она просто жалеет меня – о несчастном случае на нашей шахтёнке здесь знают, – и помогает мне вырваться из того окружения, где всё ежедневно напоминает мне о беде.

В больнице тепло и уютно. Можно ни о чём не думать и лежать на кровати, уставившись в потолок. Правда, вскоре меня начинают периодически беспокоить, вызывают на шахту, и тогда меня отпускают на день из больницы, и я, огибая шахту "Белянка" и её террикон, бреду семь километров до места, куда мне идти не хотелось никак.

И вот я в степи. Тихо. Солнце. Морозец. Снег покрыл всю округу, лишь желтеют крутые откосы: ветром с них сдуло снег почти весь, лишь кое-где там он белеет, застрявший в сплетении перекрученных стеблей. Я в зимней шапке, в пальто, снег под ногами приятно похрустывает. Солнце искрится на степной белизне, и я немного оттаиваю. Всё-таки хорош этот мир даже и в таких пустынных и бесприютных местах.

… Из Междуреченска забрасывают меня письмами. Августа, мама, Люся, Геннадий. Почему я молчу, почему не отвечаю на письма? А что я могу им ответить. Маму я не хочу волновать, не пишу ни о несчастном случае, ни о предстоящем суде. Мне не хочется, чтобы о беде моей в Междуреченск знали. Неприятно, когда кто-то будет злорадствовать, а недоброжелатели там у меня есть. И я отмалчиваюсь, или пишу короткие бодрые письма: всё в порядке, много работы, писать времени нет. А каждое письмо матери я жду с содроганием. Нож острый для меня сейчас её жалобы и нытьё, что я не вызываю её и совсем позабросил. Что я чуть ли от неё не отрёкся. И не думает, что я живу в общежитии, что вызывать её некуда мне. Истины ради должен сказать, что мне уже предложили занять половину новенького только что достроенного коттеджа. Он мне нравится, даже с печным отоплением и удобствами во дворе, если бы он был только в Луганске. С самого начала я не хотел здесь надолго застрять, ну а сейчас и тем более ни минуты не хочу оставаться. И от коттеджа отказываюсь под удобным предлогом: не хочу до суда. Так куда я её заберу?

… и чего ей неймётся. В Междуреченске есть крыша над головой, есть какие-то деньги и пенсия, пусть и маленькая, но какое-то время можно прожить.

Но особенно "достаёт" меня письмо Люси. В нём она упрекает меня, что я бросил мать. Меня коробит безаппеляционность суждений её, её, не имеющей представления о том, что у меня происходит. Я терпеть не могу людей, не допускающих и тени сомнения во всегдашней своей правоте, мне противны настойчивые желания Люси давать мне советы, ничего не смысля в условиях, в обстановке, где эти советы выполнить невозможно. Меня бесит её самоуверенная прямолинейность, её менторский тон. Я просто в ярости от всех этих писем. Тут ничего не знаешь о своём завтрашнем дне, а они – радетели – раскудахтались. Несколько месяцев нельзя потерпеть…

Кто-то из рабочих приносит мне в больницу повестку с "приглашением" к следователю. Я еду в Александровск. Следователь подробно расспрашивает меня о случившемся, составляет протокол и отпускает.

А я решаю, как быть мне с защитой. В таком положении я прежде всего почему-то думаю о деньгах. А, я крайне стеснён в своих средствах и не знаю, хватит ли их на оплату защитника. Или на себя взять защиту. Юридически я подкован достаточно, логикой и речью владею. Только вот нарушение Правил Безопасности тут налицо, и от этого никуда не уйдёшь. Никакая логика не поможет. Одна лишь надежда эмоционально повлиять на судью и заседателей, убедить их в смягчающих обстоятельствах, в нелепости всего происшедшего, что в гибели людей я невиновен, и что наказания, конечно, заслуживаю, но не лишения всё же свободы.

Однако, поразмышляв, я захожу к адвокату. На табличке двери: Шапиро Леонид Миронович. Первым делом я справляюсь о стоимости услуги. Он называет: «Двести пятьдесят рублей». Эта сумма приемлема, и я, решившись отказаться от самозащиты, прошу его стать моим адвокатом. Я вношу деньги в кассу, и все формальности на этом заканчиваются.

Через неделю-две меня снова вызывают к следователю. На этот раз он предъявляет мне Книгу Распоряжений и в ней распоряжение главного инженера Буданова Платонову возводить чураковые перемычки в случае возможного загазовывания непроветриваемых выработок. Как раз для моего случая! Под распоряжением стоит моя подпись, и я её узнаю. Она в той прошнурованной книге, которую мне подсунули, когда я был в состоянии шока и мог подписать, что угодно.

– Вы подписывались под этим распоряжением? Это ваша подпись? – спрашивает следователь.

– Подпись моя. Но распоряжения я не подписывал, – отвечаю я.

Зачем я лгу? Я вполне мог бы честно сказать, что мне его подсунули, когда я был в невменяемом состоянии после несчастного случая, и я бездумно его подписал, не читая. Мне это ничем не грозит. Распоряжение написано на обратной стороне листа, что само по себе незаконно. Но мне стыдно признаться в слабохарактерности своей, хотя и случилось это в час потрясения. И я лгу. И тут же обращаю внимание следователя, что по положению в книге, прошнурованной, пронумерованной и скреплённой печатью горного округа Госгортехнадзора, распоряжения пишутся только на лицевой стороне листа. Даже переносы на вторую страницу листа делать не разрешается.

– Так и написаны все распоряжения, – говорю я. – Посмотрите, во всей книге на обороте распоряжений страницы чисты. А тут вдруг в самой середине книги среди множества распоряжений одно оказалось полностью написанным на обороте. Не ясно ли, что это дописка позднейшая, сделанная задним числом, что это фальсификация и обман.

Следователь пропускает моё замечание мимо ушей. Я негодую, но вида не подаю. И тут мой взгляд падает на дату в левом углу злополучного документа. Там стоит: 1/IX 1959, а распоряжение на следующей странице помечено третьим числом сентября. Вот она – неопровержимая улика подделки. Распоряжение сфабриковано и помечено задним числом. Однако фабриканты второпях промахнулись. Первого сентября я ещё был в Междуреченске.

– А как это понять, – говорю я следователю, не раскрывая пока всех своих карт, – распоряжение отдано мне первого сентября, а на шахте я работаю с двадцать первого сентября?

– Хорошо, – говорит он, – я допрошу Буданова.

24.10.97 22.06.01 27.09.04

В следующий вызов следователь объявляет мне: Буданов показал, что я по указанию совнархоза и треста ещё не будучи назначенным на должность начальника участка уже фактически руководил гидрокомплексом.

Ох же и неискусно врёт главный инженер. Ну кто же в это может поверить? Как же может он давать распоряжения лицу юридически ему не подчинённому? С другой стороны такое "устное назначение", не закреплённое ни в каких документах, снимает с исполнителя всякую юридическую ответственность за результаты его руководящей работы…

Но мой следователь не хочет этого понимать… А ведь всё это выплывет на суде, и в каком же виде будет выглядеть следствие?.. Или они все одною верёвочкою повязаны?.. И я выкладываю свои доказательства ложности показаний Буданова. В моей трудовой книжке – следователь может её с шахты затребовать – записана дата моего увольнения из Междуреченска – первое сентября. Не мог же я одновременно находиться и здесь и за четыре тысячи километров отсюда?!

– Теперь, – говорю я, – в моей офицерской книжке стоит дата снятия с воинского учёта в Междуреченском военкомате – восьмое сентября. То же число стоит на штампе о выписке в моём паспорте, – и я подаю следователю оба названных документа.

Он просматривает их, что-то помечает себе и возвращает их молча.

Но я уже вхожу в раж и достаю из кармана, случайно сохранившийся авиабилет, на котором указаны и моя фамилия, и даты вылета из Новосибирска и из Москвы, и, протягивая их, говорю:

– Поскольку налицо и подделка документа и наглый навет с целью опорочить меня, прошу привлечь главного инженера шахты Буданова к ответственности за лжесвидетельство.

Следователь не отвечает на мой выпад и отпускает меня.

Так незаметно в мирной палате в больнице, в поездках в Александровск со ставшим вдруг интересным поединком со следователем пролетают ноябрь и декабрь. А я весь в думах, что дальше? Если посадят – тут нечего рассуждать. Если же суд закончится для меня с благоприятным исходом, может быть мне стоит вернуться назад в Междуреченск. Здесь моё положение кажется мне совершенно безвыходным. Работать на этой шахте я не хочу и не буду. Из писем я знаю, Что Миша Китунин стал вторым секретарём горкома партии, и я пишу ему письмо с просьбой осторожно прощупать моего недруга Плешакова, как отнесётся он к моему возможному возвращению в Междуреченск, не согласится ли он назначить меня начальником гидрокомплекса… Мне известно уже, что после случая с Бэлой жена Свердлова прикатила в Междуреченск и увезла Роальда с собой. Андрей Буравлёв ушёл во ВНИИГидроуголь. На шахте ни одного из старых гидродобытчиков не осталось.

… К концу декабря оттепель началась. Снег стаял, почернела земля, на дорогах грязь, слякоть. Одним словом, тоска. И я решаю съездить к Долгушину на шахту № 63 близ городка Зимогорье. По приезде его в Луганск, я ему не советовал на мой участок проситься, все прелести его описав, и он в тресте взял направление на указанную шахтёнку. В своём письме он писал, что работает под землёй машинистом углесоса и работой доволен, что семью перевёз, что пока ему дали двухкомнатную квартирку при шахте, а в дальнейшем обещают и в новом доме в Зимогорье квартиру со всеми удобствами дать.

Получив это письмо, я отпросился на сутки, и отправился на поиски Долгушинской шахты. До Зимогорья автобусом можно было добраться лишь из Луганска, то есть надо сначала в противоположную сторону ехать, и мне посоветовали от Белянки доехать до шахты "Черкасская" № 2 (дальше автобусы не ходили), а там полем километра три в сторону Зимогорья ли, Славяносербска пройти – как раз и выйдешь на шестьдесят третью шахту.

Свернув с трассы Луганск-Коммунарск у Михайловского поворота сразу за высокой каменной церковью, пребывающей в запустении, проехав мимо шахт имени Лотикова и "Черкасская" № 1, автобус остановился у большого адмбыткомбината шахты "Черкасская" № 2. Я как-то не рассчитал, что в конце декабря дни очень коротки, и, когда я из автобуса вылез, неожиданно ночь наступила. Никакой прямой дороги отсюда до шахты № 63 не было, были окольные, по которым пешком и до утра не добраться, на машину же рассчитывать было бессмысленно, они по этим дорогам и днём раз в неделю ходили. Сердобольные жители посёлка "Черкасской" показали в ночи мне несколько огоньков в далёкой степи: «Вот то и есть шахта шестьдесят третья».

И я пошагал напрямик, не видя во тьме под собою земли и глядя на впереди маячившие огоньки незнакомой мне шахты. Ноги мои цеплялись за бурьяны, когда я вышагивал по целине, спотыкались о глыбы вывороченной земли, когда они ступали на пахоту, и сырая земля налипала тяжёлым пластом на ботинки, так что и ноги трудно было поднять. Приходилось останавливаться, прилипшую землю отрывать от подошв ботинок руками, чтобы двигаться дальше. А дальше я ухал в рытвины, в ямы, в канавы и удивительно, как я голову не сломал этой ночью, бредя по людьми изуродованной земле, конца и края которой не виделось. Лишь по-прежнему далёкие огоньки светились во тьме абсолютной, небо ни одной звёздочкой не светилось, закрытоё тяжёлыми облаками. Казалось, что конца пути моему никогда не наступит, и я клял себя, что ввязался ночью в эту затею. Ещё и неизвестно куда выведут меня огоньки. Местности я не знал совершенно.

Наконец, в слабом электрическом свете, сеявшемся из ставших различимыми далёких окон, стали угадываться стены одноэтажных низких строений. Я вышел к баракам построенными покоем, постучал в первую дверь, рядом с которой светилось окошко, и когда голос откликнулся из-за двери, я спросил: «Это шахта шестьдесят три?» «Да», – тот же голос ответил. Тогда я сказал, не знают ли они, где живёт машинист углесосов Долгушин Василий Ионович. Дверь приоткрылась, мне указали, и я пошёл к указанному бараку.

Я зашёл в коридорчик и постучал в дверь. Открыл её Василий Ионович. «Владимир Стефанович, – воскликнул он, увидев меня, – Какими судьбами! Ну заходи, заходи скорее». Мы обнялись. Две одинокие души в этом бесприютном неприветливом крае. Нет, конечно, Василий Ионович не был так одинок. Рядом с ним появилась жена. Сразу же, как только я сбросил грязное пальто и ботинки, она потащила меня к столу. Из соседней комнаты выглядывали две детских головки, мальчика и девочки лет семи-восьми. А я то…

Только сейчас, когда уже поздно что либо исправить, я постоянно испытываю угрызения совести и стыд за то что был всегда так невнимателен к окружающим людям. Нет, я любил многих из них, сочувствовал, был любезен, приветлив и хлебосолен, старался помочь им, если это было в моих скромных силах, но занятый постоянно в душе мукой разлада с любимыми, был в то же время и невнимателен, чёрств.

Приезжая к кому-либо в гости, я не догадывался захватить подарочка, хотя бы самого ерундовенького, а ведь это, наверное было бы людям приятно. Не приучен был я к подаркам. Жизнь в детстве и юности такая была, что дарить было нечего, мне никто ничего не дарил, и я не догадывался дарить ничего никому, кроме подарков любимым. Да и как-то так у нас повелось, что мы были рады самому появлению друга, приятеля, сама встреча была нам дороже любого подарка, так что и мысли зародиться никогда не могло, что друг ли, знакомый ли, родственник должен подарок с собою везти. Была радость встречи, радость общения. Чего же ещё.

А всё-таки мог бы додуматься, что ребятишкам было бы в радость, если б заезжий дядя им по шоколадке привёз. А разве душу не греет родителям к их детям доброжелательное внимание? Не подумал о детях. О себе только думал. Так кто же я? Эгоист.

Но это всё я сейчас понимаю, а тогда ничего этого не было в моей пустой голове. Если бы кто дураку подсказал… но никто не подсказывал, а сам я непроходимо был туп.

… На столе появилась бутылка. Жареная картошка с котлетами и солёным огурчиком – этими неизменными спутниками неожиданных встреч.

Расспросив Василия Ионовича о делах и узнав, что золотые руки его ценят и здесь, зарплатой не обижают и по окончании строительства дома дадут в Зимогорье обещанную квартиру, и порадовавшись за него, я рассказал ему о своих злоключениях, о предстоящем суде, и о своём намерении вернуться обратно, быть может, если дело в суде для меня закончится благоприятно.

– Нет, Владимир Стефанович,– сказал мне Долгушин, – этого делать не надо. Надо гордость иметь. Раз вы порвали там, это же унижение проситься обратно. Пусть здесь вам будет и хуже, но и вы себя и вас уважать больше будут за твёрдость. Не следует возвращаться обратно.

Вот что и в таких вот словах сказал мне при этой встрече Василий Ионович. И я ему несказанно благодарен. Он укрепил мой колебнувшийся дух, помог мне решиться перетерпеть всё что выпадет мне на долю, избежать злорадства и унижения.

А иного и нечего было и ожидать. Вскоре я получил письмо от Юли Китуниной, в котором она писала, что Миша в разговоре с Плешаковым коснулся возможности моего возвращения, так как на новом месте не всё устраивает меня (разумеется, о несчастном случае я никому не писал). Плешаков ответил, что примет меня только горным мастером…

Это после четырёх лет работы?.. Нет, господин Плешаков, этого вы от меня не дождётесь. И на возможности своего возвращения в Междуреченск я поставил окончательно точку.

… Накануне суда меня снова вызвал следователь. Разговор у нас получился коротким и любопытным. Он сказал, что изымет из дела распоряжение Буданова (как будто оно чего-либо стоило!!!), если я откажусь от своего требования привлечь того к суду за лжесвидетельство.

В первую минуту я готов был ринуться в бой. Стало быть все они заодно. Стало быть следователь Буданова выгораживает. Но поразмыслив, остыл: ну докажу я, что Буданов лжец и подлец, но мне то это ничем не поможет. Перемычка – дело моё, не Буданова, не ему за неё отвечать. Всё остальное лишь лирика. А коль скоро его так старательно выгораживают, то зачес следствие, суд раздражать? Всё равно порицанием мелким, наказаньем ничтожным отделается. И я махнул рукой: «Ладно. А распоряжение можете не изымать, всё равно оно гроша ломаного не стоит».

[1] Я впервые тогда это слово услышал, но интуицией в контексте его значение понял.

[2] Общешахтный вентилятор работал на всас, высасывал воздух из шахты

[3] После снятия Хрущёва в 1964 году совнархозы везде ликвидировали и восстановили промышленные министерства.

[4] "Экономика и организация производства".

[5] Всё, что направлялось в печать, проходило цензуру. Без штампа Главлита или областных его отделений в открытой печати появиться ничто не могло.

[6] Эжектор.

[7] Шламовый насос высоконапорный.

[8] Я, понятно, немного хитрил. Для смыва было достаточно и десяти атмосфер, но для выемки пропластка внизу – нашей не раскрываемой тайны – необходимо побольше.

[9] Углесос Татькова, вторая модель.

[10] Между прочим, когда в Советском Союзе в семидесятых годах по американской лицензии пепси-колу начали выпускать, и сейчас, в начале XXI-го века, когда её пью здесь, в Израиле, я прежнего запаха не нашёл, но и жажду так утолять пепси-кола без этого запаха перестала.

[11] Бывшая Юзовка, Троцк, ныне Донецк Украинской республики.

[12] Парижская Коммуна, ныне Перевальск.

[13] Со временем с отличием закончит две военные академии, буде работать при посольстве в Италии, затем, уже став генералом, – военным атташе СССР при НАТО в Брюсселе. По возвращении в Россию в 90-х годах заведёт молодую любовницу, Лиду с дочерью оставит без помощи.

[14] Город Свердловск Луганской области. Не путать со Свердловском областным на Урале, бывшим и нынешним Екатеринбургом.

[15] Донецкий угольный институт.

[16] Большевик. После Гражданской войны возглавлял профсоюз горнорабочих. Погиб в начале двадцатых годов при крушении опытного аэропоезда.

[17] Распри между ними жуткие были.

[18] В просторечии – завод ОР.

[19] Сплошная перемычка из чурок на глиняном растворе.

[20] В прошлом село Каменный Брод, а теперь Каменнобродский район Луганска, в просторечье – Камброд. Пользовался нехорошей славой у жителей города.

[21] При смешанном страховании жизни в отличие от обычного, взносы выше и вносятся не разово, а ежемесячно, в течение всего пятилетнего срока, на который договор обычно и заключён, зато по истечении срока страховки вся страховая сумма возвращается застрахованному и она процентов на двадцать больше суммы всех взносов, которые он произвёл. Если же до истечения срока страховки наступит несчастный случай, то страховка выплачивается немедленно в зависимости от процента потери трудоспособности.

[22] Не путать с зачинателем стахановского движения.

[23] В прошнурованной, пронумерованной и скреплённой печатью Книге Распоряжений все распоряжения пишутся только на лицевой стороне листа. На обороте писать запрещается.

[24] Напомню, выработка была восстающая с уклоном пять сотых.

[25] "Костёр" – это вроде бы сруба колодезного, но не сплошного, с просветами: здесь бревнышки крест накрест кладут без затёсов.