1983 год
 

  Год начался как обычно с приказа по институту, о зачислении меня преподавателем-почасовиком с учебной нагрузкой уже до семисот двадцати часов. Зачем мне столько? Но не пойду ж я оспаривать… Это ведь ничего для меня не меняет. Вот если бы было меньше двухсот сорока?

  Год начался и подготовкой к очередной комиссии ВТЭК. Как обычно примерно с десятого января я прекращал приём снотворных и приходил ко дню комиссии в плачевном весьма состоянии, что, к сожалению, никоим образом на моём внешнем виде не отражалось, и, к счастью, на всех других объективных показателях и анализах. Хотя это-то и составляло беду – признаков нет никаких, что человек болен тяжёлой болезнью. Ну, если б я месяца за три прекратил приём лекарств, тогда может быть я просто придти своими ногами не смог, меня бы под руки привели или принесли на носилках, но этого я себе позволить не мог – надо было жить и работать.

  В один из последних дней января я сошёл с автобуса на остановке у областного психиатрического диспансера, прошёл в ворота на территорию клиники. Слева и чуть впереди – длинное двухэтажное здание, часть второго этажа которого занимала регистратура и кабинеты врачей поликлиники. Назначение остальных помещений осталось мне неизвестным. По правую руку высилось шестиэтажное здание административного и лабораторного корпуса. Между ними протянулись вглубь ещё три двухэтажных здания клинических отделений, соединенных по второму этажу галереей между собой и шестиэтажкой. я прошёл в проход между двумя зданиями клинических отделений и вышел к заснеженному пустырю с бетонным забором, за которым сразу же начинался лес. Тропинка, протоптанная в снегу, вывела меня к одноэтажному дому силикатного кирпича с крыльцом, глухими дверьми, большим окнами и четырёхскатной шиферной крышей, притулившемуся у забора в правом углу пустыря. В этом домике и размещалась областная психиатрическая врачебно-трудовая комиссия.

  В голове, груди, в животе у меня словно поворачивалось нечто плоское, скажем, доска или лопата, выворачивая сердце, мозги и кишки, выматывая душу. Мышцы мои на спине, на руках и ногах тоже как будто выворачивались неведомой силой, выгибая, выкручивая меня. На самом-то деле ничего этого не было, спина оставалась прямой, руки ноги тоже не прогибались, но ощущения скованности и насилия были в теле моём, и были они очень мучительны. В голове моей, кроме того, от недосыпания при поверхностном сне без снотворных, стояла муть, очумелость, кажется, достигла предела…

  В небольшом коридоре, где было натоплено, на лавках молча сидели разные люди самого простого вида, ожидавшие вызова на комиссию. Сел и я, посидел минут десять, и меня вызвали.

  В большом кабинете за тремя столами сидели три врача, все женщины. Меня пригласили сесть на стул слева возле первого от входа стола, и женщина-председатель комиссии, встав, стала задавать мне вопросы о моём самочувствии. Я изложил ей всё, как было, что чувствовал, какие мучительные состояния переживал даже после непродолжительной, но непрерывной работы. Она мне на это ответила, что всё это мне только кажется, что моя болезнь не смертельна, и я работать могу. Я на это сказал: «Я понимаю, что всё это мне только кажется, я вижу, что мышцы мои не выкручены, тело не выгнуто и голова пополам не расколота, но от этого мне не легче нисколько. Если вы почувствуете, скажем, дикую боль, будто вас жгут калёным железом, и вы от этой боли начнёте кричать, то какая вам разница, жгут ли вас в самом деле, или вам это кажется только, коль вы ощущаете боль?

  Всё это председатель комиссии пропустила мимо ушей, и снова сказала: «Вы можете работать!»

  – Да, – сказал я, – я могу работать, когда я регулярно принимаю снотворные и успокаивающие лекарства, но могу работать всего час или два, уже через час во мне такое возбуждение нарастает, тело охватывает такая мучительная внутренняя дрожь, независимо от того, физической или умственной работой я занимался, что работать дальше я не могу, и прихожу в себя только после приёма транквилизаторов и нескольких часов полного отдыха. Кто же меня при такой работоспособности на работу возьмёт? Но, повторяю, по мере возможности я стараюсь работать, раза три- четыре в неделю читаю лекции в обществе "Знание" и в Институте повышения квалификации руководящих работников и специалистов Минуглепрома СССР.

  Посовещавшись с обеими женщинами-врачами, членами комиссии, перелистав ещё раз моё личное дело (или историю болезни – забыл, как у них во ВТЭК папка моя называется), где имелись свежие результаты анализов и заключения врачей других специальностей, председатель заявила, что никаких объективных данных для признания меня инвалидом второй группы у них не имеется.

  Я позволил себе с этим не согласиться, поскольку моё состояние, к сожалению, объективно измерению никакими способами и никакими приборами не поддаётся. Сколько-нибудь серьёзно работать я не могу.

  Тогда мучительница моя позвонила кому-то по телефону, и после переговоров приняла окончательное решение:

  – ВТЭК признаёт вас инвалидом третьей группы.

Это была катастрофа. На что же жить?!

  – Я не согласен с вашим решением, – сказал я.

  – Можете обжаловать его, – ответила председатель.

  – Куда я с жалобой могу обратиться?

  – В ДИВЭТИН – и, поскольку я с непониманием взглянул на неё, добавила: – Днепропетровский институт восстановления и экспертизы трудоспособности инвалидов.

  Она подала мне бланк, и на нём я написал заявление о несогласии с решением ВТЭК.

  – Ждите вызова из ДИВЭТИНА, он обычно приходит в течение месяца, а пока подождите в коридоре, вам вынесут справку ВТЭК.

  Я вышел в коридор, совершенно расстроенный таким оборотом дела, а минут через пять мне вынесли справку.

  Итак, я пошёл на конфликт с ВТЭК, чем он может закончиться? На душе было очень тревожно…

  Я сдал справку ВТЭК, как положено, в райсобес, мне начислили пенсию – 70 рублей в месяц. Потеря 50-ти рублей была очень чувствительной и болезненной. Снова передо мной вставал вопрос: «Как жить дальше, будучи полноценно работать не в состоянии.

  … Раз мне предстояло ехать в Днепропетровск в институт, то, естественно, чтобы предстать в лучшем виде, я приём снотворных не возобновил. Не знаю, как удавалось мне в таком состоянии с лекциями выступать – голова как в тумане. Скорее всего, я выступления свои сократил. Тут у Николая Ивановича объявилась вакансия – уволилась его референт, а сразу найти ей замену было не просто, поскольку хотелось найти человека с каким-то опытом, а опытный, развитой человек на 120 рублей не стремился. Я этим воспользовался, надо же было к пенсии ещё подработать, да и за время пребывания в ДИВЭТИНе оплату по больничному листу получить. Я предложил себя Лунёву и 8-го февраля был принят на работу в Ленинскую районную организацию "Знание" на должность референта с окладом 120 рублей в месяц. Естественно, лекции в "Знание" мне пришлось прекратить, И не потому, что Николай Иванович не отпустил бы с работы меня (в ИПК он меня отпускал), а потому что оплачивала их та же самая бухгалтерия, что зарплату платила, и сверх 120 ни одного рубля бы не оплатила.

  Обязанности мои были несложны, принимал заявки на лекции от парткомов и профсоюзных комитетов, передавал заказы лекторам по всем направлениям научной и общественно-политической тематики, вёл учёт, составлял отчёты о проделанной работе и готовил заседания президиума Ленинской организации "Знание".

  Да, был президиум, и был председатель, должность почётная и ни к чему не обязывающая. Им был ректор одного из учебных институтов (какого, забыл). Он, естественно, у нас не занимался ничем, и у нас не бывал, кроме как на редких заседаниях президиума. Впрочем, как и остальные два члена его, не считая Лунёва. Получали ли они за это что-либо, или это была их общественная нагрузка, я не удосужился Николая Ивановича расспросить, да и не интересовало это как-то меня.

  Заседания были чистой формальностью, но обставлялись солидно. Я докладывал о работе за прошедший период (от предыдущего заседания), Лунёв и другие члены президиума выступали. Я вёл протокол. Всё это подражание работе районных, городских, областных партийных, советских организаций, где всё же что-то решалось – кадровые хотя бы перемещения, – выглядело так смехотворно, что я вначале никак не мог воспринять это всерьёз. И совершил первый (и, успокою, последний) прокол. Полагая, что состоится рабочее обсуждение, я сделал доклад, не ставая со стула, ловя на себе изумлённые взгляды Лунёва, и не понимая его изумления. Только когда началось обсуждение, и выступающий встал, я понял, что здесь серьёзно разыгрывают спектакль в значимость события, ведут себя как на заседании бюро, скажем, обкома.

  Когда всё закончилось, и все разошлись, я несообразительностью объяснил Николаю Ивановичу свою оплошность, и он удовлетворился моим объяснением. В дальнейшем, посмеиваясь про себя над нелепостью зрелища, я всегда, докладывая, вставал.

  … Пришёл вызов из ДИВЕТИНа, я должен был явиться туда в конце февраля. Голова же моя день ото дня становилась мутнее, я уже еле ходил на работу, весь я был напряжён, кожа моя, казалось, была натянута до предела.

  Я известил Лунёва о вызове, он был в курсе моих пенсионных дел, и неудовольствия по поводу моей предстоящей отлучки не выразил. Вообще он был хороший мужик, ко мне относился всегда с уважением и доброжелательностью. Я платил ему тем же.

  Настал день отъезда. Билеты в купейный вагон вечернего львовского поезда, шедшего через Днепропетровск, были куплены заранее, и, днём распрощавшись с Лунёвым, я вечером в тяжёлом чёрном зимнем пальто и с большим чемоданом вышел из дома в сопровождении Димы и Славика Сотникова, одноклассника и товарища Димы. Славик нёс мой чемодан, Дима поддерживал меня под руку: я еле шёл.

  Мы вышли на Советскую. Свежий, чуть притоптанный снег лежал под ногами, и от множества фонарей и освещённых окон отражённый свежей белизной снега свет делал улицу непривычно яркой сияющей, вырванной из тьмы ночи. Темнота пряталась по ту сторону улицы меж деревьев и строений областной больницы. По улице перед нами проносились машины, Славик поднял руку и остановил такси, вдвоём с Димой они меня усадили, и такси отвезло меня на вокзал. Не пойму, почему они вместе со мною не сели, не проводили?

  Наутро я со своим чемоданом вышел на привокзальную площадь Днепропетровска, сел в трамвай, на который мне указали, и вылез где-то на глухой окраине города. Но оказалось, что от остановки до института надо было ещё несколько кварталов пройти. Улица шла под уклон, но это нисколько не облегчало мне путь. Сотни метров дались мне с невероятным трудом, я изнемогал от бессилия и от тяжести чемодана, пальто. Муке моей, казалось, не будет конца. Но всё на свете когда-то кончается. И эта мука кончилась тоже.

  Из большого шестиэтажного корпуса ДИВЭТИНа, где оформили моё поступление, и где я, сдав верхние вещи и чемодан, переоделся в спортивный костюм, меня направили в психиатрическое отделение. Признаться, название отделения неприятно кольнуло меня, до сих пор мне приходилось лежать в отделениях неврозов НИИ неврологии и психиатрии. По широкому длинному наклонному коридору меня провели в одноэтажный отдельный корпус, вытянувшийся вдоль главного здания и ниже него по склону к Днепру. Здесь и было моё отделение.

  Беспокойство моё оказалось напрасным, психов в отделении не держали, ходили нормальные люди, в поведении которых не было ничего необычного. В общем, типичное отделение неврозов.

  Меня поместили в палату на четырёх, среди тех, кто был в палате кроме меня, не оказалось сколько-нибудь ярких или заметных личностей, и я никого не запомнил. Но жили мы мирно, никаких неудобств, вольных или невольных, я от присутствия их не испытывал – даже никто не храпел. Помню только, что большей частью все книжки читали, все были со средним образованием. Хотя любовь к чтению и образование не так уж тесно связаны, как думают иногда. У мамы образование было ниже неполного среднего, но книги добротных нелегковесных писателей она любила читать.

  … Едва я успел разместить свои вещи в тумбочке, как меня вызвали к лечащему врачу. Им, ею, вернее оказалась приятная невысокая хрупкая женщина лет сорока, зав отделением.

  Она расспросила меня о моём самочувствии, я ей всё изложил, пожаловался, что то напряжение, которое я стал испытывать после того, как начал работать, искажает все мои ощущения. И добавил: «Даже половые». При этих словах женщина оживилась: «Как, каким образом?» «Ну, будто бы всё проходит сквозь натянутую до предела на барабан, напряжённую кожу или невидимую мучительную завесу. Нет, это передать невозможно!»

  – Ну, мы вас быстро выведем из этого состояния.

  И действительно, – не знаю, какие таблетки они мне давали (в советской психиатрии всё держалось под огромным секретом), – через неделю, все неприятные ощущенья исчезли, я начал читать книжки, журналы, которые передавали днепропетровцам родные, делал зарядку и бодро выхаживал по тридцатиметровому (верится, что не вру!) наклонному коридору взад-вперёд, нахаживая необходимые километры для поддержания физической формы.

  Моя лечащая начальница относилась ко мне благосклонно, предупредительно, вежливо, хотя с другими пациентами бывала порой довольно резка. Приближалось 8-е марта, праздник всех наших женщин, и я, чтобы закрепить её благосклонность, надумал поздравить её красивой открыткой и стихами. Несколько открыток мне купили соседи, они выходили на улицу, ездили в город, я выбрал из них самую лучшую и, не помню, новые написал ли стихи или приспособил написанные ранее по подобному случаю, и каллиграфическим почерком написал их на развёрнутом поле открытки, намереваясь вручить их накануне праздника. Но в канун праздника, в пятницу 4-го марта дверь кабинета заведующей оказалась закрытой. Вот незадача! Я спросил дежурную медсестру, та ответила, что зав отделением в командировке и будет на работе девятого марта. Тогда я, рассказав сестре об открытке, попросил её открыть дверь кабинета, чтобы я мог положить поздравленье на стол. Сестра оказала мне эту любезность, открыла дверь, я вошёл, положил открытку на стол, вышел, и сестра заперла дверь кабинета. Вышло не так, как я хотел, но это всё же был выход.

  … После праздника моя врач подошла, увидев меня в коридоре, поблагодарила за поздравление. Я был в очках и лучше ёё рассмотрел. Она была старше, чем казалась мне без очков, лицо было в мелких морщинках, от чего стало менее привлекательным. К сожалению, это часто бывало со мною. Я близорук, но не сильно, тем не менее, когда я смотрю без очков, черты лиц женщин поодаль видятся мне не резко, чуточку смазано, от чего выглядят миловиднее, чем они есть. Очки часто потом разочаровывали меня. Всё-таки тем приятнее, чем красивее женщина, на которую смотришь.

  Несколько дней спустя у меня заболела кожа на шее и ниже чуть на спине от плеча до плеча. Я взглянул в зеркало и увидел, что на шею мне будто набросили красный огненный воротник, до которого больно дотронуться. При обходе я пожаловался на боль, врач моя осмотрев мою шею, сказала, что это опоясывающий лишай от недостатка витамина А. «Я назначу вам инъекции витамина, и всё быстро пройдёт».

  В тот же день медсестра мне ввела внутримышечно содержимое розовой маленькой ампулы и колола десять дней ежедневно. К середине этого курса лечения от "воротника" (и болезненности) и следа не осталось. И никогда больше подобное не повторялось.

  … Обедали мы в своей столовой, небольшой зал, которой примыкал к отделению. На прилавке окошка раздачи выставляли тарелки с первым, вторым и стаканы с чаем, кофе или компотом, которые мы и брали и уносили к себе на столы, где стояли тарелки с белым хлебом, накрытые марлевыми салфетками. Кормили в клинике, в общем, неплохо, особенно вкусен был в обед гороховый суп, который давали три раза в неделю. Но, пожалуй, порции были для меня маловаты, передачи мне носить было некому, и я чувство лёгкого голода испытывал постоянно. Как-то там был налажен контроль, прихватить две порции не позволяли. Но однажды, взяв тарелку любимого супа, я увидел, что раздатчица в тот момент отвернулась, и тарелка, унесённая мною, осталась никем не замеченной. Быстро выхлебав суп, я подошёл к раздаче, будто впервые, и под бдительным оком раздатчицы, взял (вторую уже) тарелку с супом, неспешно унёс, вернулся за вторым блюдом и чаем. С каким наслаждением я съел вторую порцию вкусного супа и, наконец-то насытился!.. Расплата наступила ночью… Я не считал, сколько раз бегал ночью я в свой туалет и днём уже следующим в туалеты других отделений, поскольку в нашем отделении разразился скандал, и я, виновник его, не хотел быть в скандале замешан.

  Ещё раз вторую порцию стибрить в столовой я уже не желал…

  Прошли положенные двадцать четыре дня пребывания в клинике, и я предстал перед комиссией, возглавляемой профессором, которого до тех пор я ни разу не видел, хотя в отделении был кабинет. Профессор сидел за столом в глубине кабинета, на стульях возле стола сидело человека четыре в белых халатах, среди них и моя зав отделением. Она доложила профессору обо мне, перемежаю русскую речь латынью, так, что я ничегошеньки из сказанного не понял. Профессор задал мне несколько вопросов и сказал, что решение комиссии вышлют на место, то есть в Луганск. Каково это решение, мне не сказали. Так что я был в полном неведении, как решили мою судьбу, и оставался в тревоге. Зав отделением тут же в кабинете как-то мне намекнула, что всё будет нормально, но намёк – не решение, что-то они там напишут.

  В палате мне рассказали, что раньше когда-то решение комиссии объявляли здесь, в институте, но после того как несколько пациентов, с которых сняли или которым понизили (то есть как раз повысили со второй, скажем, до третьей) группу инвалидности, выбросились из окна, оглашать решения перестали.

  … На следующий день солнечным утром с листком нетрудоспособности за период, проведённый в лечебнице, с чемоданом в руке я спустился дорогой по склону, в конце которого белел, изгибаясь, покрытый льдом и заснеженный широченнейший Днепр, к железнодорожной стации, на которой, как я узнал, поезда до Луганска делали остановку.

  В небольшом помещении станции были билетные кассы, и был ресторан. Поезд прибывал на станцию в двенадцать часов, у окошка кассы не было никого, а свободные купейные места в поезде как раз были, и я сразу же билет приобрёл. До прихода поезда оставалось более часа, и в прекрасном расположении духа, которое не испортила глубоко затаённая тревога, я пошёл в ресторан. В ресторане было всего столиков шесть, и за ними в этот час не было никого. В гардеробе я оставил шапку, шарф и пальто, сел за столик у окна с видом на Днепр в лучах низкого солнца и на склоны пред ним и за ним, редким лесом поросшие. Да, чувствовал я себя превосходно, и несмотря ни на какие тревоги, радость от того, что вижу солнце и снег, и ширь пустынной реки, сижу за накрытым крахмальной скатертью столом с хрустальной вазой и сверкающими приборами в предвкушении обжигающего холодка рюмки водки и вкусной закуски и скорой встречи с любимыми, с Леной, с ребятами переполняла меня.

  Ко мне сразу же подошла официантка, я заказал сто пятьдесят грамм водки, селёдочку, борщ и свой любимый бефстроганов. Она ушла и тут же вернулась с графинчиком, в котором прозрачно плеснулась водочка, и тарелочкой с кусочками жирной селёдки, украшенной белыми колечками лука. Я налил водки в рюмочку, выпил и закусил. А тут уже и тарелка горячего борща появилась. Борщ был превосходен. Бефстроганов тоже. В этом маленьком ресторане умели готовить. Это вам не Москва. При всей любви к моей славной столице, я с семьдесят пятого года проникся глубоким презреньем к её бессердечности, к её чёрствости, к её холодному равнодушию к человеку.

  Да, то была не Москва, здесь посетителю были рады, и я здесь вкусно и с удовольствием пообедал, выпив три рюмки водки – перед закуской, первым и вторым блюдом. На душе стало совсем уж светло и покойно.

  Кто сказал, что я не от мира сего?

  Я земной человек, и мне не чужды все удовольствия мира, не чужды и тихие радости, и слабости, присущие людям. Ничто человеческое мне не чуждо. Кроме насилия над людьми и унижения человеческого достоинства.

  Да, мне было свойственно стремление к знаниям, к размышлениям над загадками мироздания, к деятельности людей, к их созданиям, к творчеству, к взлётам духа и падением в бездну. Мне был всё интересно в мире, непостижимо взявшемся откуда-то, из какого-то небытия, существовавшего вечно. Мне было всё интересно, всё близко, я всё старался понять, всё осмыслить своим жалким умом[1] и в отношениях между людьми, их сообществами, государствами. Я всегда был готов подписаться под строчками А. Блока.

Мы любим всё – и жар холодных числ,

    И дар божественных видений,

Нам внятно всё – и острый галльский смысл,

    И сумрачный германский гений...

Мы помним всё – парижских улиц ад,

    И венецьянские прохлады,

Лимонных рощ далекий аромат,

    И Кельна дымные громады...

  Но мне чужды были людские интриги, подкопы, подсиживание, наушничество, измены, сплетни, предательства, страсть власти, карьеризм любою ценой – хоть через трупы. И то огромное, что меня занимало, мучило своею загадкой, многим из окружающих было вовсе неинтересно, а вот то, что мне было чуждо, им было близко: и говорили они обо мне: «Человек не от мира сего».

  … Ночью я был уже дома. А наутро вышел на работу в "Знание", сдав больничный лист для оплаты.

  Через несколько дней меня известили, что пришло заключение из ДИВЭТИНа, мне восстановили вторую группу инвалидности. Врач Ленинского района в поликлинике областного психоневрологического диспансера Прусс, свойская тётка, мой лечащий врач, передала мне справку ВТЭК – к себе они меня вызвать не захотели, ещё бы: какую же я им свинью подложил. Опроверг их утверждения, что равносильно уличению в некомпетентности, Впрочем, не я, а они сами себе эту свинью подложили.

  Я отнёс справку в собес, и мне сделали перерасчёт за февраль и март месяц, когда я вместо 120 рублей получал 70.

  Лунёв постоянного работника ещё не нашёл, и я продолжал работать у него референтом, в то же время читая лекции и в ИПК, таким образом, начиная с февраля месяца, общий мой заработок возрос до трёхсот рублей в месяц, а с апреля и до трёхсот шестидесяти. Поскольку зарплату я получал в различных организациях, никак не связанных между собой, то у меня из заработка, превысившего допустимый более чем на сотню рублей, в пользу Родины ничего и не вычитали, а я скромно об этом умалчивал. Да и никакая ревизия не вскрыла б обмана Отчества, поскольку в разных ведомствах одна и та же ревизия не бывает. А лишние деньги мне были нужны[2], Дима оканчивал школу и собирался поступать в институт, предстояли дополнительные расходы.

  …Май почти весь я почему-то провёл в здании Каменнобродского райкома партии в городской организации "Знание" – с начала года образовали такой промежуточный и совершенно ненужный орган между областной и районными организациями общества. Николай Иванович чертыхался: «Плодят бездельников!» И в самом деле, всю работу с предприятиями и учреждениями ведут районные и городские (там, где в городах нет районов) организации. Их работу контролирует областная, перед ней они отчитываются. Лишний орган в областном городе, который сам ни с кем не работает, и которому теперь четыре городские районные организации шлют отчёты, а он их только копирует и пересылает в областную – согласитесь, где здесь хоть толика разума?! Мне так просто казалось, что создали сию синекуру партийные органы, чтобы пристроить на нехлопотливое тёплое место своего человека, которого по какой-то причине оказался вдруг не у дел.

  Так или иначе, сидел я в мае в городской организации "Знание", какие-то бумажки писал, числясь у Лунёва в должности референта. В середине мая Николай Иванович звонит мне на работу: «Владимир Стефанович, областная организация "Знание" по нашему ходатайству премирует тебя по итогам работы за апрель тридцатью рублями». Дополнительные деньги для лета мне были нужны, но ведь сверх 120 рублей бухгалтерия всё равно ничего не пропустит, и я сказал в трубку: «Николай Иванович, большое спасибо, но, пожалуйста, сейчас не делайте этого, пусть кого-нибудь другого премируют, иначе деньги всё равно пропадут, мне их не выплатят, и они бесполезно уйдут в казну государства. Меня в другой раз как-нибудь, когда найдёте себе постоянного референта, премируете».

  Лунёв меня не послушал, меня премировали, но мне деньги, само собой, не достались, пропали.

  Числа двадцать пятого снова Николай Иванович позвонил мне: «Владимир Стефанович, тут ко мне подошла женщина, просится референтом, она мне подходит, я хочу взять её с тридцатого мая, как, вы не против?» У нас с ним договорённость была, что как только он найдёт постоянного работника себе, я пишу заявление с просьбой об увольнении. Но тут я прикинул, что за четыре месяца работы я отпускных тридцатку могу получить, и чтоб с нею не промахнуться, попросил разрешить мне доработать 30 и 31 мая, а с 1-го июня уволить. Лунёв согласился, и я написал заявление на расчёт. И промахнулся! Надо было увольняться второго июня. Тогда мне выплатили бы зарплату за один день июня плюс 30 рублей отпускных. А так мне начислили 120 рублей за май месяц, прибавили к ним 30 рублей отпускных и из полученных ста пятидесяти "лишнюю" тридцатку и вычли. До сих пор не пойму, как я так мог обмишулиться? Но делать-то нечего, задним числом не исправишь. Гавкнулись, как с досады сказал, мои отпускные.

  … Пока я занимался борьбой за сохранение пенсии, как-то от меня незаметно Леночка Диме наняла репетитора по математике. Вернувшись из Днепропетровска, я обнаружил, что Дима раза два в неделю ходит по вечерам заниматься в новый дом за Девятнадцатой линией к Ларисе Семёновне, преподавателю математики в Луганском машиностроительном институте. Не понимаю, почему я не вник в суть Диминых трудностей, я бы сам лучше, пожалуй, разобрался, где у него сложности возникают, и помог бы справиться с ними. Может быть, меня то успокаивало, что в школе по математике у него были пятёрки. Тем не менее, полагал я, дополнительные занятия не помешают, отличные знания по столь важному предмету нужны при поступлении почти в любой вуз.

  … После лечения в соляной шахте в Солотвино у Димы прекратились приступы астмы – за осень, зиму и начало весны не было ни одного, и я с Леной облегчённо вздохнули: может быть, господь бог пронесёт, и это лихо Диму оставит.

  Однако явилась новая нáпасть. В лице областного военкомата.

  … С началом весны он дал знать о себе, в апреле Диме исполнялось семнадцать, он становился допризывником. На военно-медицинской комиссии Дима предъявил справку о том, что у него бронхиальная астма. Разумеется, на членов комиссии это никакого воздействия не произвело, не то, чтобы справке они не поверили, но и не взяли в расчёт, а для проверки диагноза Диму направили в больницу по месту жительства, то есть в нашу 8-ю больницу, что ниже памятника Борцам Революции.

  Диму поместили в общей палате, где ещё не сняли зимнюю оклейку окон и форточек, то есть палата почти не проветривалась – ну какое проветривание через открытую дверь в коридор!

  Духота и палатная пыль спровоцировали у Димы сильнейший астматический приступ. Таким образом диагноз был подтверждён, но какой ценой?! Ценой возобновления приступов. Ну как тут не скажешь: «Мерзавцы!»

  Это заставило нас с Димой серьёзно взяться за обсуждение, какую же профессию ему в жизни избрать. У него неплохо шла химия. Если не ошибаюсь, он по химии шёл первым учеником. И было у него стремление в химии совершенствоваться. Но приступ астмы поставил это стремление под вопрос. Дима согласился со мною, что все те специальности, которые связаны с химией, с едкими газами, следует исключить. Тогда что же останется?

  Металлургия? – там тоже химия. Станкостроение? – тончайшая пыль, газы от сварки. Строительство? – те же самые напасти. Шахта? – но я ещё лет тридцать назад дал зарок, что если у меня будут дети, я их к шахте и на пушечный выстрел не подпущу. Так что шахты я даже не помянул.

Оставалось немного. Преподавательская работа. Было, правда, у Димы (видно через меня) увлечение политикой и он хотел поступить бы в МГИМО[3]. Мне бы тоже этого очень хотелось. Но помимо того, что в МГИМО очень трудно пройти – в основном туда попадали дети партийных работников высшего ранга и дипломатов, но ещё было нужно безупречное знание иностранного языка. Дипломаты и партработники детей учили в спецшколах, прививая им знание иностранного языка с раннего детства. У нас такой возможности не было. И хотя в школе Дима имел по английскому языку заслуженную пятёрку, но, понятно, с выпускниками спецшкол он тягаться не мог. С детства же нанять ему репетиторов мы средств не имели, да и дум таких не было, не было астмы, не был я лектором, и даже не знал о МГИМО.

  Итак, МГИМО приходилось отставить.

  Увлекался Дима ещё военной историей. Но Институт военной истории – не учебный. Туда приходят работать военные, имеющие ещё и диплом историка, а ещё вернее диплом хотя бы кандидата исторических наук. Путь туда непрямой и непрост, и мне он был неизвестен. Тут для начала надо идти на исторический факультет университета.

  И тут вспомнилась нам Аня Погарцева. Общаясь с Сашей и Женей, мы были немножечко в курсе дел их дочери. В прошлом году она поступала на факультет политической экономии, по конкурсу не прошла[4]. И решили мы с Димой в справочниках посмотреть, что это за такой факультет. Окончивший его имел экономическое образование, мог работать экономистом на предприятиях, в институтах и в учреждениях и имел право преподавать политическую экономию в высших учебных заведениях. Это, пожалуй, было то, что нам приемлемо. Тут нет узости чисто педагогического образования, тут более широкий выбор работы.

  На этом и остановились. Тем более что Дима областей этих знаний был вовсе не чужд, он, кроме химии, и к политике тяготел, и к истории, и к литературе. Между прочим, он этой весной со Стеценко и вроде бы с кем-то ещё задумали шуточную пьесу, где их одноклассники выражались языком склочных бояр и челобитных времён Ивана IV. Довольно сочный язык! Дима читал нам отрывки, и мы с Леной от души хохотали над ними. Не знаю уж, почему замысел этот до конца не был доведен.

  Итак, профессия выбрана. Но куда поступать? Лене хотелось, чтобы было где-то поближе. Я же решительно – только в Московский университет, МГУ. Здесь горизонты для работы и продвижения открывались бы несравнимые. Тут связи завязывались с высшими эшелонами власти.

  Естественно, я сразу же заинтересовался требованиями к поступающим в МГУ. В книжном магазине на углу улиц Ленина и Пушкина, где мне пришлось читать лекцию, я спросил, нет ли у них каких-либо справочных материалов по МГУ, и мне предложили три сборника "Задач по математике, физике, химии и астрономии, предлагавшихся на вступительных экзаменах в Московском государственном университете" в 1980-м, 1981-м и 1982-м годах.

  Я просмотрел эти задачи и убедился, что по сложности они превосходят задачи, предлагавшиеся во времена моего поступления в институт. И если бы дело было только в том, что школьная программа по математике сильно расширилась, и это отразилось и на содержанье задач, дело было похуже, – решая задачи, я обнаружил разрыв в школьной программе и в программе экзаменов. То есть были задачи из областей, которые в школе затронуты не были. Одни, например, очень легко решались с помощью Булевой алгебры, но эта алгебра в школе не проходилась. В конце концов, мне удалось решить их и без неё, но это потребовало большего времени и известной изобретательности. Некоторые затруднения возникли у меня поначалу и при решении так называемых "задач (или уравнений, не помню) с параметрами". Мы этого ни в школе, ни в институте не проходили, но, попотев над парой задач и освоив методику их решения, я стал все их щёлкать, как семечки. Жалею, что Диму тогда сам не проверил, положился на репетитора, она требования к поступающим знала.

  … Итак, специальность и вуз были выбраны, но внезапно возникла другая проблема. ЦК партии принял постановление, что поступать на философские, исторические факультеты и факультеты политической экономии с этого года можно будет только по рекомендации бюро обкомов партии или ЦК союзных республик. Я не мог понять этой глупости. Если бы ЦК хотел таким путём отрезать вчерашним школьникам путь к обучению философии, политической экономии и истории и рекомендовало бы принимать только людей с жизненным опытом, известных работой своей обкомам компартии, это бы ещё можно было понять, хотя и была бы это несусветная дурость – мало ли дурости видели мы от компартии?! Но принимать школьников не воспрещалось, и вот это было загадкой. Откуда могли члены бюро обкома или ЦК знать какого-то школьника, ну, естественно, если он не их сын или дочь или сын или дочь их знакомых?

  … И вот ученье в школе закончилось. Перед выпускным вечером мы купили Диме новый бостоновый чёрный костюм, и в белой рубашечке с галстуком, в этом костюме Дима выглядел франтом. Как сейчас вижу: сидят родители и ученики в школьном актовом зале, все взволнованные, нарядные, на сцене – стол, красной застланный скатертью, за которым директорша и классные руководители. Цветы. Со сцены по ступенькам спускается в зал и лежит в проходе до входных самых дверей красная ковровая дорожка, по обоим краям обрамлённая узкими полосками жёлтого с чёрным. По ней на сцену поднимаются несколько выпускников, среди них Дима. Наступает торжественная часть вечера. Учителя поздравляют девушек и ребят с успешным окончанием школы, те, в свою очередь, благодарят учителей, дававшим им знание. Дима читает стихи собственного сочинения, обращаясь к Марте Михайловне:

Ох, долго мучались Вы с нами,
Не передать всего стихами.
То мы в столовую не ходим,
То мы дежурить не хотим.
То двор не так мы убираем,
То вдруг с уроков мы сбежим…

  … Ученики сходят со сцены, садятся рядом с родителями. И вот – главное. Директриса снова вызывает на сцену учеников, но теперь уже по одному, классные руководители кратко характеризуют их, и директриса вручает им аттестаты

  Вот настала очередь Димы, он поднимается по ступеням, Марта Михайловна лестно о нём отзывается, как об одном из лучших учеников, отмечает его любовь к русской литературе, истории, его блестящие политинформации, вообще его активность в школьных делах. Директриса вручает Диме аттестат о среднем образовании, и он спускается в зал, высокий, статный, в хорошо на нём сидящем костюме, красавец с копной каштановых тёмных волос, и сердце моё заходится в восхищении – какого молодца с Леной мы родили, вырастили, воспитали. Чай не одно девичье сердце по нему тайно вздыхает?!

  Этой весной я обратил внимание на то, чего как-то прежде не замечал. Дима обладал хорошей физической силой, был хорошо развит, и на турнике вытворял то, что мне никогда и не снилось. Подтягивался он бессчетное количество раз, выгибаясь, меж рук вбрасывал тело на перекладину, крутил "солнышко". Любо дорого было на него посмотреть. Но я отвлекаюсь…

  На дворе ночь, школьники, учителя и родители толпой идут к памятнику Ворошилову, и мы с Илюшей и Леной за ними, кругом гомон, смех, вспышки молний фотографических ламп. Вскоре мы уходим домой, а выпускники идут в школу праздновать до утра.

  Школу Дима закончил почти, что отличником, по всем дисциплинам пятёрки и четвёрка по черчению. Это выглядело насмешкой – из-за этой четвёрки он золотой медали не получил, а серебряные к этому времени отменили. Но он всё равно медали бы не получил, даже если бы по черчению злополучному ему поставили пять. Тогда бы его сочинение по русской литературе направили в облоно[5], где нашли бы предлог, чтобы снизить оценку. Дело в том, что медали давались не всем отличившимся ученикам, поскольку число награждаемых определялось заранее свыше, в каждой школе согласно разнарядке райкома, который в свою очередь таковую на район получал от обкома, а тот на область получал от ЦК. На 20‑ю школу были выделены медаль или две, кому-то они и достались; в Димином классе – Стеценко, по справедливости, он в чём-то имел преимущество перед Димой. Тех, кому не досталось медалей, одной пятёрки лишили. А не лишили бы в школе – лишили бы в облоно. Работы всех медалистов туда шли на проверку, и уж лишнего там никогда не пропустят. Так во всём это делалось. Так награждали и орденами, я уже об этом писал. Конечно, бывали и редкие исключения, когда, скажем, несколько сразу бригад достигали рекордов в работе. Тогда обком выходил в ЦК с просьбой. Но кто же с просьбой в ЦК выйдет о школьниках? Много их просьб таких вышло бы по Союзу – что же все их ЦК будет рассматривать. Не смешите!

  Конечно, члены бюро обкома не знали подавляющей массы желающих поступать на "идеологические" специальности, подчинённые тотальному контролю ведущей и направляющей силы советского общества[6], им было достаточно рекомендации райкома партии, так что, в сущности, нововведение превращалось в простую формальность, но формальность, потребовавшую от меня немалой настойчивости и энергии. Дело в том, что я с Димой были жёстко ограничены сроком.

  Наряду с действиями бессмысленными, но весьма осложнявшими жизнь, ЦК в этом году приняло очень разумное постановление, изложенное в приказе Минвуза о проведении в разные сроки вступительных экзаменов в высшие учебные заведения. В подавляющем большинстве вузов они начинались, как всегда, с первого августа, но в самых престижных, таких как МГУ, МГИМО, МВТУ им. Баумана, – с первого июля. Разумность этого нововведения в том состояла, что наиболее знающие и способные выпускники средних школ поступали именно в самые престижные вузы, где конкурс достигал (в зависимости от факультета) 15-ти – 30-ти человек на одно место. Естественно, большинство из них по конкурсу пройти не могло, оставалось вне вуза и попадало в очередной набор в армию. В то же время менее способные ученики поступали в другие высшие учебные заведения, где конкурс был ниже раз в десять. Соответственно и студенты названных двух категорий вузов в массе своей по способностям весьма отличались. Чтобы ликвидировать этот разрыв, и было принято новое постановление: абитуриенты, не поступившие в престижные вузы, могли в августе вновь поступать в остальные учебные заведения, при этом в вузах страны в целом выравнивался состав студенчества по уровню подготовки и способностям к овладению знаниями.

  Поскольку Дима решил поступать в МГУ, то нам и необходимо было край до 28 июня получить рекомендацию из обкома, чтобы до 30-го сдать его в МГУ (вообще-то последний день приёма заявлений от поступающих был 30-го, но в этом году это число выпадало на субботу, и, кто знает, будет ли приёмная комиссия работать в этот день).

  А начать ходатайство перед райкомом, обкомом можно было лишь после сдачи школьных экзаменов на аттестат о среднем образовании и рекомендации школы и школьного комитета комсомола для поступления в МГУ, то есть после 22 июня, когда заканчивался последний экзамен.

  Ну, со школой и комитетом комсомола вопрос просто решался, тут ему выдали рекомендацию ещё до окончания выпускных экзаменов. Не возникло трудностей и в Ленинском райкоме комсомола, Дима был на отличном счету, его знали как хорошего руководителя политинформаторов в классе и активного "предводителя" школьного отряда "Юный дзержинец". За свою комсомольскую деятельность он только в этом году получил три Почётных грамоты Ленинского райкома комсомола и одну Почётную грамоту Ворошиловградского горкома ЛКСМУ. Поэтому и в райкоме рекомендацию дали досрочно. Уже 7-го июня Дима получил на руки следующую выписку из решения бюро на бланке райкома:

                                        Пролетарии всех стран соединяйтесь!

Всесоюзный Ленинский
Коммунистический Союз Молодёжи

Ленинский районный комитет
ЛКСМ Украины

Выписка из протокола № 85
заседания бюро райкома ЛКСМУ
от 7 июня 1983 г.

БЮРО ЛЕНИНСКОГО РК ЛКСМ УКРАИНЫ ПОСТАНОВЛЯЕТ:

Рекомендовать тов. ПЛАТОНОВА ДМИТРИЯ ВЛАДИМИРОВИЧА,
1966 года рождения, русского, члена ВЛКСМ с 1980 года, комсомольский билет № 58121566, учащегося СШ № 20, для поступления в Московский Государственный университет.

СЕКРЕТАРЬ ЛЕНИНСКОГО
                    РК ЛКСМУ                                                     А. ЕФРЕМОВ

Однако в райком партии до окончания экзаменов нечего было и думать соваться с просьбой о рекомендации, собственно я сунулся было, но мне отказали, без справки о сдаче экзаменов вопрос этот не может рассматриваться. Пришлось с этим смириться и ждать, но уж 22 июня, не минуты не медля, рекомендации школы и райкома комсомола передали в Ленинский райком партии. Кто именно передал, я не помню. Однако тут же возникло и серьёзное затруднение. Секретарь по идеологии заявила, что очередное заседание бюро райкома партии состоится 6 июля, тогда и будет рассмотрен вопрос о даче рекомендации. Шестого июля? Но приём заявлений в МГУ 30 июня будет уже прекращён! На это моложавая дама лишь пожала плечами: никто из-за этого день заседания не станет переносить.

Что делать? Как выйти из этого дурацкого положения? В райкоме уже не было ни хорошо знакомого мне первого секретаря Щедрикова, ни второго секретаря, помогшего мне с изюмом для больного Илюши. Оставалось идти в обком партии. Там Саша Погарцев как раз из инструкторов был переведён зам зав отделом науки и учебных заведений. С ним я и зашёл к заведующему отделом Богачёву, но Богачёв меня и слушать не стал. «Есть указания ЦК Компартии Украины, – сказал он, – что обком может рекомендовать лишь в высшие заведения Украины. Рекомендовать в МГУ мы прав не имеем». Я пытался ему возразить, всё же я самолично читал Постановление ЦК, там было прямо сказано, что рекомендации даются по решению бюро обкомов партии, ЦК союзных республик, не имеющих областного деления, и райкомов партии городов Москвы и Ленинграда. «Даются во все вузы Союза», – подчеркнул я. Но Богачёв был непреклонен.

Мы вышли от Богачёва, переглянулись, Саша недоумённо сказал нечто вроде: «Чепуха какая-то», и мы разошлись.

Я вернулся домой и засел за телефон. Перво-наперво я накрутил телефон одного из знакомых мне инструкторов, кого именно, не припомню, тот дал мне телефон инструктора то ли отдела пропаганды и идеологии, то ли отдела, ведающего учебными заведениями, словом, того, кто вопросами этими как раз занимался. Я позвонил указанному инструктору, он мне ответил примерно то же, что Богачев. Я привёл свои возражения. Инструктор стоял на своём. Я попрощался и позвонил в Москву в ЦК партии. В справочном ЦК узнал телефоны инструкторов, причастных к этому делу, позвонил первому попавшемуся из них, инструктору отдела науки, Бубенникову Николаю Васильевичу. Изложил ему суть дела. Бубенников чётко сказал: «Обком партии в праве рекомендовать поступление в любой вуз СССР».

С этим я снова пришёл к Богачёву, имея в виду просить, чтобы  он как-то воздействовал на райком партии, чтобы Диме дали рекомендацию "в рабочем порядке", не дожидаясь заседанья бюро. Но Богачёв настаивал на своём: «У нас есть указания из ЦК Компартии Украины».

Пришлось опять звонить в Киев тому же инструктору. Он снова повторил свою версию, и тогда я вновь набрал Москву, номер Бубенникова. Представившись и напомнив, что я уже звонил ему по этому делу, я сказал:

– Николай Васильевич, я сегодня звонил в ЦК Компартии Украины инструктору (я назвал фамилию инструктора), и он мне снова ответил, что обком партии не имеет права давать рекомендации в МГУ и вообще за пределы Украины.

– Вечно они на Украине что-нибудь придумают, – раздражённо сказал Бубенников, – ладно, я им позвоню.

– Спасибо!

– До свиданья. Всего хорошего.

– До свиданья, спасибо!

Точно, Бубенников позвонил, и вопроса о праве обкома давать рекомендацию в МГУ больше не возникало. Но о самой рекомендации вопрос пока не был решён. К Богачёву ходить бесполезно. Он был взбешён тем, что я его как бы щёлкнул по носу. Хотя нормальный человек не должен был так это воспринять. Он получал указания из киевского ЦК, теперь указания изменились – и он вроде бы не причём.

Я пошёл к секретарю обкома по идеологии Раевскому, которого совершенно не знал. Впрочем, к Раевскому я быть может, заходил и сразу после разговора с Богачёвым, но тогда, очевидно, он ничего определённого мне не сказал и возможно придерживался точки зрения Богачёва. Теперь же Раевский сказал мне, что обком даст рекомендацию и без рассмотрения на бюро, что он такую рекомендацию подпишет, но только после того как получит рекомендацию из райкома. В ответ на моё замечание, что в райкоме откладывают рассмотрение до 6 июля, когда будет поздно, Раевский сказал: «Передайте (назвал фамилию дамы-секретаря), пусть не тянут и принимают решение до бюро». Я поблагодарил Раевского и удалился. Хотя почему бы ему самому этой даме не позвонить. Но советовать секретарю обкома я не посмел. Как он сказал, так я и сделал, но допустил большую ошибку, позвонив ей по телефону и предав в смягчённом виде слова Раевского. Лучше бы было пойти к ней в райком. В разговоре с глазу на глаз обычно проще решать любые дела, если, конечно, на какого-нибудь Ковачевича не нарвёшься.

Ошибка обошлась мне тем, что и на следующий день райкомом рекомендация выдана не была. Я снова пошёл к Раевскому, и он снова просил предать его слова, чтобы решенье ускорили. Так я к Раевскому четыре раза ходил, четыре раза звонил райкомовской "идеологине", а дело не сдвинулось ни на шаг.

Тут я ловлю себя на том, что все упомянутые здесь мною события не моги вместиться в промежуток между 22-м и 24-м июня, так как 25 – суббота, нерабочий день, а в воскресенье, 26-го, как утверждает Дима сейчас, в октябре 2007 года, мы уже с ним вылетели в Москву. Выходит или я пришёл к Богачёву и звонил в оба ЦК ещё до 22 июня, или вылетели мы в Москву хотя бы 28 июня. Но, в конце концов, это не важно. Важно то, что уже в пятый раз, на шестой день, наверное, после первого посещения секретаря, я "поймал" Раевского" в коридоре обкома. «Что вы преследуете меня?» – сказал он на ходу раздражённо. «А что мне делать, если я ваши указания передаю в райком каждый раз, а дело не движется, уже и срок подачи заявлений через два дня истечёт». Раевский, не отвечая, через приёмную прошёл в свой кабинет, и я вошёл вслед за ним. И тут наконец-то Раевский позвонил в райком партии. Что он сказал, я не помню, но до меня донесся из телефонной трубки женский голос, ставший очень знакомым за прошедшие дни: «Что Платонов всё время вашим именем козыряет?!» Тут Раевский разгневанно оборотился ко мне: «Что это вы моим именем козыряете?»

– Ничего я не козыряю, – смиренно сказал я. – Просто я передаю то, что вы велели сказать. И, естественно, я говорю, что это именно вы мне сказали.

Гнев Раевского сразу потух, он сказал в трубку что-то вроде того, что чтобы через два часа рекомендация лежала у него на столе. Я вышел и стал дожидаться в приёмной. Через час рассыльная из райкома зашла к нему в кабинет. Раевский вызвал меня и свою секретаршу, продиктовал ей коротенький текст. Она вышла, через две минуты вошла, положила лист с текстом на обкомовском бланке с грифом вверху пред Раевским, он размашисто подписал и подал лист мне: «Теперь вы довольны?»

– Спасибо, – у меня будто гора спала с плеч. – Конечно доволен, ещё раз большое спасибо!

Пока я боролся с бюрократической волокитой, Дима углублённо занимался общественными науками. Кроме учебника по обществоведению (а это на политэкономическом отделении экономического факультета была профилирующая дисциплина), Дима читал "Анти Дюринга" Энгельса, диалектику английского марксиста Корнфорта, ещё какие-то первоисточники, то есть многое сверх того, что требовала программа экзамена.

Я решил лететь с Димой в Москву, вдруг и там возникнут какие-то осложнения, да и морально хотелось его поддержать, особенно в случае неудачи. Кроме того, мне не удалось пока выяснить, будет ли действительна рекомендация, данная для поступления в МГУ для поступления в другой вуз, если Дима по конкурсу в МГУ не пройдёт. Во всём этом в Москве будет легче разобраться.

… В один из последних дней июня мы были в Москве. Прямо из аэропорта мы приехали в МГУ, нашли корпус экономического факультета – помню, факультет не в главном здании был, – и, пройдя большой вестибюль первого этажа, поднялись по лестнице на второй этаж. Что было от лестничной площадки налево, я не помню, а направо вёл коридор с закрытыми двустворчатыми дверями, по обе стороны от которых стояли дежурные. На белой дверной табличке типографским шрифтом было крупно написано:

ПРИЁМНАЯ КОМИССИЯ

Родителям вход воспрещён

Перед этими дверьми справа в просторной комнате несколько человек за столиками заполняли анкеты и листки автобиографий и сдавали их вместе со своими заявлениями о приёме и рекомендациями члену приёмной комиссии, сидевшему за барьером. Дима подошёл, предъявил паспорт и рекомендацию обкома, ему выдали бланки заявления, анкеты и автобиографии, он сел за стол в комнате и начал писать.

Я стоял у барьера, рядом со мной молоденькая девушка прямо на барьере заполняла анкету. Я скосил глаза и увидел, как она вверху на обратной стороне анкеты в графе, где стояло: Род занятий родителей, отец, отчётливо вывела: Ответственный работник ЦК КПСС[7].

М-да-с, подумал я, она то уж по конкурсу пройдёт обязательно.

… У Димы приняли его документы, выдали ему экзаменационный лист абитуриента (первый экзамен – 6 июля) и направление в общежитие.

Общежитие было не рядом, до него по проспекту Вернадского мы проехали от комплекса зданий МГУ на автобусе до остановки у станции метро "Проспект Вернадского" (собственно, один перегон между станциями "Университетская" и упомянутой). Выйдя из автобуса на остановке, что рядом со станцией метро, перейдя на другую сторону проспекта, мы углубились внутрь квартала и во втором двенадцатиэтажном доме нашли общежитие экономического факультета. Диму тут же и поселили, я вместе с ним поднялся в лифте на указанный нам этаж и нашли там нужную комнату. Собственно, это была не комната, а отсек с крохотной душевой комнаткой и туалетом и двумя жилыми комнатами обок маленьких коридорчиков со шкафами для верхней одежды, стоящих под прямым друг к другу углом. В каждой комнате – по две кровати. Жить можно.

Проголодавшись, мы спустились в студенческую столовую в полуподвале первого дома. Зал не очень большой, темноватый, перед раздачей в очереди – два десятка абитуриентов с подносами.

Мы стали в очередь, взяли первое, второе и третье и хлеб, расплатились на кассе – обед обошёлся, как в обычной столовой, и уселись за стол. Вкус блюд мне не понравился. Готовили плохо, но всё же лучше, чем в той столовой, что от Кремля за половину квартала.

Пообедав и с Димою попрощавшись, я поехал на ночлег к Самородовой Зине, как у меня уже было договорено с нею. Сын её, Дима, студент какого-то технического вуза Москвы, проводил лето за пределами города, но время от времени наведывался домой, поэтому меня в его комнате не поместили, а на ночь поставили раскладушку в гостиной с открытой балконной дверью – в Москве была духота – на гулкий Рязанский проспект. Зина же с матерью ушли в спальню, примыкавшую к залу. Неумолчный шум улицы, слившийся воедино на уровне девятого этажа грохот непрерывно проносящихся легковых автомобилей, грузовиков, панелевозов, автобусов, продуктовых фургонов, трейлеров не очень в те времена мешал мне, я принял таблеточку седуксена и проспал до утра короткую светлую июньскую ночь.

Я не мог рассчитывать на длительное Зинино гостеприимство – собственно кем я был ей? Одним из однокурсников, да и только, ни дружба, ни что другое нас не связывало, кроме, быть может, какоё-то взаимной симпатии. Раз когда-то я оказал ей любезность, испросив для неё и Людмилы у тёти Наташи разрешения прожить три недели в их квартире в Алуште, разумеется, совершенно бесплатно. Но за эту любезность Зина неоднократно уже мне отплатила.

Чувствуя неловкость своего положения, я решил Зине с матерью как меньше мозолить глаза, рано утром вставал, чистил картошку, которой запася в ближайшем магазине, варил её, доставал из холодильника колбасу, хлеб, масло, сыр – всё это в центре я закупал для себя накануне, – завтракал, пил чай и уезжал в центр до позднего вечера.

Обычно с утра я заезжал к Диме, узнать, как дела у него, привозил часто бананы, которые в тот год в центре Москвы продавали частенько, и которые Дима поедал с нескрываемым удовольствием. Дима усиленно занимался, сидел над учебниками, а я старался, как можно, облегчить его быт. Я записывал, что ему нужно купить и уезжал в центр за покупками, там же и обедал, поначалу в первой попавшейся захудалой столовой, коих в центре Москвы было немного, и в которых готовили препохабно. Но вскоре я случайно открыл на втором этаже над магазином в одном из зданий Калининского проспекта столовую огромную, светлую, чистую, в которой подавали самые обыкновенные блюда вроде борща, горохового супа или супа с лапшой, котлеты с картофельным пюре или гречневой кашей, и всё это стоило недорого и было вкусно. С тех пор я только в этой столовой и обедал, даже если для этого приходилось ехать с какого-либо дальнего края Москвы, метро за полчаса меня довозило, проезд в метро стоил недорого, да и меня, как инвалида второй группы, если не ошибаюсь, в метро пропускали бесплатно.

Вечером я где-либо подкреплялся чаем и бутербродом и возвращался в дом на Рязанском проспекте, где меня уже ждала раскладушка в гостиной, открытая дверь на балкон, на который жутко было ступить, так он ажурно висел над отвесным провалом, и ровный гул воздуха.

Тут я обратил внимание на одну деталь, показавшуюся мне весьма странной. Обитаясь утром и вечеров в кухне, я никогда не видел, чтобы Зина что-либо готовила. Мама её вообще не появлялась на кухне. Зина же вечером варила картошку в мундирах, оставляла её до утра, и утром ею завтракала перед работой сама или же с Димой, когда тот приезжал. И так изо дня в день без перемен. Скудно, неаппетитно!

… Июнь выдался жарким, если случайно и заходили тучки, и начинал сеяться дождик, то не более чем на полчаса. И в мгновение после того всё высыхало. В костюме и шерстяных брюках в такую жару ходить невозможно, и я шастал по улицам в привычной своей униформе: полотняный потёртые серые джинсы и Костина гимнастёрка.

Шестого июля с утра я был с Димой внизу в вестибюле здания экономического факультета. Абитуриентов пригласили подняться вверх, родителей же на сей раз даже близко к лестнице не подпустили, и они стояли у стен или расхаживали по вестибюлю в ожидании выхода их чада с экзамена.

Прошло с полчаса, и первый юноша спустился по лестнице, его родители бросились к нему: «Как?» «Пять!» – ответил сияющий паренёк, и вместе с обрадованными родителями пошёл к выходу. Та же сцена повторилась минут через десять, вслед за этим пошли чередой девушки, юноши, и у всех «Пять!» «Пять!» «Пять!»

Наконец на ступеньках появился и Дима, я, естественно, устремился к нему с тем же тривиальным вопросом: «Ну как?» «Четыре», – сказал Дима обескуражено, и сердце у меня упало: это могло быть началом конца. Но тут же взяв себя в руки, я постарался ободрить его: «Что ж, это тоже не так уж и плохо, хотя балл потерян, но его на других экзаменах можно ещё наверстать». Если бы я не знал, как это трудно сделать! «За что же оценку снизили?» – спросил я после того, как мне показалось, что он успокоился. «Не смог перечислить все заповеди строителя коммунизма». Боже мой, погореть на такой ерунде, когда знал, я уверен, много больше и глубже, чем любой из абитуриентов. Что значит судьба! Мне стало обидно до слёз, но этого я постарался не показать, прикидываясь этаким бодрячком, верящим в конечный благополучный исход.

Следующим экзаменом у Димы была математика. Я не помню, как мы провели остаток дня, сразу ли распрощались или вместе гуляли по городу и пытались развлечься, но на следующий день я снова был в вестибюле и ждал выхода другой группы политэкономов, в тот день сдававшей экзамен по математике. Со слов выходящих абитуриентов я записал все шесть задач, который им были предложены, чтобы самому попытаться решить их, узнать степень их сложности и подготовить к ним Диму. Задачи были, в общем, довольно трудны, но пять из них я решил, а вот шестая никак не давалась, сколько я над нею не бился, выражение упростить я не мог. Это меня озадачило, и на другой день с утра я просматривал бесчисленные объявления на рекламных щитах, предлагавшие подготовку к экзаменам в вуз[8] – некоторые даже "с гарантией поступления".

  Меня интересуют номера телефонов и адреса консультантов по математике и истории (в том числе и для МГУ). Их немало, я останавливаюсь пока на предложении доцента кафедры математики МВТУ, вуза солидного, и еду по указанному в объявлении адресу: Борис Исаакович, Арбат 51, корпус 2, 3-й этаж, квартира 90. Ехать до станции метро "Смоленская площадь", далее Старый Арбат, кинотеатр "Наука и знание", рядом с афишами арка, в глубине 2-я арка, в неё не входить, а идти в подъезд справа от второй арки.

  Всё так и есть. Прохожу одну арку, не иду во вторую, а поворачиваю направо и останавливаюсь перед наглухо запертыми дверями подъезда. Но тут же и нахожу сбоку кнопку квартиры, жму её, мужской голос осведомляется обо мне, замок лязгает, я открываю створку двери. Поднимаюсь наверх, и у входа в квартиру меня встречает небольшого роста мужчина лет тридцати пяти в домашней пижаме и приглашает пройти с ним по коридору и в комнату. Там мы усаживаемся за стол, и я кладу лист бумаги с весьма сложным математическим выражением, которое требуется упростить. «Борис Исаакович, – говорю я ему, – я неплохо знаю математику в пределах курса технического вуза, но вот никак не могу упростить выражение, предложенное на экзамене в МГУ. Прошу вас помочь мне. Борис Исаакович охотно принимается за выражения, бьётся над ним целый час, но и у него ничего не выходит. Тут догадка осеняет меня: «Возможно, выражение мне неправильно по памяти записали?» «Скорее всего, именно так», – подтверждает доцент. Я встаю, извиняюсь, что понапрасну отнял у него целый час и спрашиваю: «Сколько я должен вам?» «Я с ветеранов войны ничего не беру», – он отвечает. Видно моя гимнастёрка ввела его в заблуждение. Я благодарю его и ухожу, досадуя на себя: надо было бы для контроля ещё у какого-либо другого абитуриента о задачах спросить. Как это я не додумался? Да не мог я предполагать, что молодой человек что-либо перепутает. Я свои экзаменационные задачи неделями помнил.

Я поехал к Диме, передал ему сетку с бананами, рассказал о задачах, и как их решать, впрочем, он и сам это знал. Поразил меня беспорядок и грязь в комнате. Обе постели не прибраны, на них разбросаны книжки, газеты, на столе огрызки, на полу клочья бумаги. Я признаться, бедлама такого ещё не видал. В моё время за это могли бы отчислить. Я попенял Диме на грязь: «Неужели трудно кровать застелить, подмести пол, убрать со стола?!» Но не помню, чтобы он как-нибудь на это отреагировал.

Сам он сейчас, в конце 2007 года написал об этом мне так: «У меня очень яркое воспоминание об общаге МГУ. Такого количества тараканов я никогда в жизни больше не видел. Они бегали толпами по полу, особенно ночью. Кто шел в туалет ночью – давил их в темноте – был слышен хруст погибающих тараканов, они забирались на потолок и планировали оттуда, раскрыв крылья, как птицы. Бороться с ними мы перестали уже через 3-4 дня. Топтали только самых нахальных и старались не замечать.

Тут в комнату заглянул демобилизовавшийся весною солдат, стал бахвалиться: «Мне конкурс не страшен, пройду в любом случае, лишь бы троечки получить». Да, это так, у прошедших военную службу была льгота такая. Но в данном случае она оказалась ему не нужна. На экзамене по математике он получил двойку, и на этом всё для него прекратилось.

… Дима экзамен по математике сдал, сказал, что все задачи решил, но когда дня через два вывесили список с отметками, то у него оказалась лишь троечка, и не думаю, что несправедливая: экзамен-то письменным был, документально свидетельствовал.

Зина как-то поинтересовалась, как у Димы дела? Я рассказал, случившийся здесь Зинин Дмитрий заметил: «С такими оценками он не пройдёт». Я и сам это понимал лучше него, надо было принимать срочные меры, наводить справки об университетах, куда можно будет в августе поступать.

Их было четыре с кафедрами политэкономии в ближайших окрестностях. В Ленинграде, Киеве, Харькове и Ростове. О Минске я как-то забыл, да и зачем нам Минск?

В зале телефон-автоматов на улице Горького (ранее и ныне Тверская) возле Центрального телеграфа я проводил помногу часов, всовывая в щель пятнадцатикопеечные монеты, и набирая телефонные справочные городов и узнавая телефоны приёмных комиссий. Затем надо было дозвониться туда, навести справки о том, сколько человек принимают на отделение политэкономии в каждом университете, если число невелико, то и конкурс будет повыше, будет труднее туда поступить. Не сразу это мне удавалось. И ответы часто бывали неясные, поскольку какое-то число мест бронировалось для союзных республик.

В Киеве и Харькове мне заявили, что для Ворошиловградской области зарезервировано соответственно два и три места, но так и не удалось докопаться, общий ли конкурс проходят те, кого Ворошиловградский обком рекомендовал или только на те места, что выделены для области. Если на выделенные места, то Харьков будет предпочтительнее.

А тут ещё в некоторых приёмных комиссиях мне заявили, что рекомендация, выданная для поступления в МГУ, не действительна при поступлении в другой вуз. Тут, на всякий случай, я позвонил домой и просил Лену справиться у Богачёва, если Дима по конкурсу не пройдёт, даст ли обком ему рекомендацию в другой вуз. Не помню уж, звонила Лена Богачёву или ходила к нему в обком, только Богачёв заявил ей (торжествуя), что никаких рекомендаций больше мы не получим. Этого можно было и ожидать, и я уже жалел, что заставил Лену пережить унижение от этого ничтожества. Словом, сплошная получалась нервотрёпка, метания по Москве, пока Дима к третьему экзамену готовился.

С Леной созванивался я часто, рассказывал о наших невесёлых делах. Лена же мне сказала, что Илюша уехал в Крым по приглашению тёти Наташи. Тут же 11-го числа созвонился я со Львом Николаевичем Карповым, директором профилактория "Полёт", просил его выписать пропуск Илье для прохода на пляж. Лёва обещал выписать – пусть Илья к нему подойдёт.

… Тут у меня, как на грех в центре Москвы отстала подошва на одном из сандалий, Подвязал её проволокой, которую едва отыскал (попробуйте в центре Москвы найти проволочку или обрывок верёвки! – это мне ещё повезло) и пошаркал в поисках обувной мастерской. Отыскал, "Мосгорсправка" в этом мне помогла, а там срочные заказы лишь к следующему дню выполняют. Как я ни упрашивал, ни убеждал: что я приезжий, что у меня второй обуви нет и не ходить же мне до дня завтрашнего по улицам босиком, сразу пришить подошву мне отказались. Кинулся я в магазины, чтобы что-то дешёвенькое купить, лёгкие там сандалии, кеды, и в них походить, пока сдам свои босоножки в починку. Но ни в ГУМе, ни в ЦУМе, ни в "Петровском пассаже" мужской летней обуви (женскую я не искал), как и туфель, вообще нет никакой. Хоть шаром покати.

Мотался так я по центру Москвы с подвязанной проволокой подошвой, безуспешно расспрашивая у прохожих, где у них специализированные обувные магазины, пока не вышел к очередному киоску горсправки, там мне дали адреса ближайших из них: на ул. Горького в доме № 53, у станции метро Киевская и на Кутузовском проспекте возле Дома игрушки. Побывав в первых двух я не нашёл ничего. Поехал на Кутузовский проспект, зашёл в магазин, занимавший первый этаж огромного здания. И тут последняя надежда рухнула окончательно. Дамские сапоги есть, дамские дорогие туфли есть, а мужской обуви нет. Я все полки (к ним доступ свободный) обшарил. Уж не знаю, что и делать, хоть и вправду иди босиком. И тут сочувствующая сердобольная женщина заметила в каком-то закутке пару резиновых галош (чёрных, глянцем сверкающих, с огненно-красной подкладкой) и указала мне на них. Примерил – галоши к ноге подошли. Купил. Поехал в мастерскую, сдал сандалии и до следующего дня щеголял в летней жаркой Москве в зеркальных галошах.

Диму же тем временем занимают совсем другие заботы. Просит меня съездить в магазины "Белград" и "Варшава", там, говорят, продаются кожаные дипломаты[9], ему очень хочется заиметь такой дипломат. Господи, мне бы его заботы! Переживаю за него страшно.

А тут Зина, кажется, утром 14-го мне говорит, что следующую ночь, ночевать у них нельзя будет – они будут травить клопов, зальют мебель всю дихлофосом[10]. Это, конечно, удар для меня, где же мне эту ночь скоротать? И как же раньше я не задумался, что слишком зажился у них, надоел. Какой я всё же дубина!

Оказавшись возле приёмной ЦК, захожу, звоню Гондусову. Он берёт трубку. Я здороваюсь, называю себя.

– Александр Фёдорович, – прошу я его, – вы не можете помочь устроиться мне в гостиницу?

– А по какому случаю ты в Москве? – спрашивает он меня.

– Сын в МГУ поступает, и я с ним приехал.

– Поступают обычно те ребята, с кем родители не ездят, – жёстко говорит он. – Хорошо, я попробую через Минуглепром, позвони мне через час.

Я выхожу из приёмной в дворик (вход в приёмную и выход – в глухом дворе между домами), и вижу галдящую толпу людей, мужчин преимущественно, человек до семидесяти, с внешностью не славянской, но и не кавказской, не азиатской, плотно окружённую цепью милиционеров. Из толпы раздаются выкрики о правах, о свободе, о справедливости. Но я не успевают составить понятие, что к чему здесь происходит, как в дворик въезжают два больших рейсовых автобуса, и милиционеры вежливо берут людей под руки и насильно вводят, а тех, кто сопротивляется, бережно вносят в автобусы. Дверцы автобусов закрываются, и автобусы выезжают из колодца двора между высокими цэковскими зданиями. Эта картина меня поразила – э-ге-ге, не всё, стало быть, ладно в нашем любезном отечестве. И так тихо был этот бунт в самом центре Москвы усмирён. Ну да, за кирпичными стенами он не был виден прохожим, коих немало снуёт вблизи "Детского мира", Лубянки и Политехнического музея. Не даром вход в приёмную сделали со двора. Всё тихо, мирно, и никто ничего не узнает. Кроме двух-трёх человек, случайно из приёмной в тот момент выходивших. Да и им ведь не скажут, что тут случилось.

Всё же неделей позже уже дома из передачи зарубежного радио узнаю, что это выселенные в 44-м году крымские татары, не отпущенные Хрущёвым из Казахстана, требуют возвращения на родину, в Крым.

Они уже и раньше в Крым проникали, беря русских или украинских женщин в жёны себе, и прописывались там таким образом, за ними тянулись другие, но это всё же было не массовое переселение в Крым, а они все хотели переехать на родину, хотя большинство, пожалуй, из них было уже рождено в Казахстане.

И виденный мной эпизод, как поведало радио, был не единственный. Делегатов-татар грузили в автобусы и вывозили на 40-й километр от Москвы, там их высаживали на пустынном шоссе – добирайтесь оттудова, куда как хотите…

…Через час я звоню Гондусову из автомата у Центрального телеграфа, и он даёт мне номер телефона начальника хозяйственного управления Минуглепрома: «Позвони ему, он тебе скажет, в какую гостиницу тебя поместит».

Чёрт возьми! Как я сам не догадался в Минуглепром позвонить? Там Крылов, там Шальнов… А я сразу в ЦК!

Начальник управления говорит мне, что обо мне предупреждена администратор гостиницы Минуглепрома в Люберцах, как только я приеду туда, так сразу меня и поселят.

Ах, вот как, придётся мне всё же пожить в той гостинице в Люберцах, какой в 75-м году мы предпочли общежитие аспирантов. Делать нечего, к вечеру поеду в Люберцы, а пока ещё предстоит масса дел.

Надо снова обзвонить приемные комиссии Харькова, Ленинграда, Киева и Ростова, добиться ясности о количестве мест, по-прежнему непонятно, действительна ли будет Димина характеристика в этих вузах.

К вечеру заявляюсь я в Люберцы, меня поселяют в номере, в котором есть спальня на трёх человек, ванная комната и кухня с газовой печкой. В комнате два начальника шахты, из Кизела (Северный Урал) и Караганды (Казахстан). Они вскипятили уже на кухне в чайнике кипяток, заварили чай, поставили сахар, разложили на столе батон, сыр, колбасу, и приглашают меня чаёвничать с ними. Я не отказываюсь – не идти ужинать в ресторан. Коротаем время за разговором и укладываемся спать. На утро расплачиваюсь за сутки, мне выписывают счёт на восемь рублей. Я в шоке. Таких денег за гостиницу я ещё никогда не платил. Они что, трёхместный номер за люкс принимают? Ну да, там есть кухня, посуда и печь… Хотя и нет ни гостиной и ни рояля.

Да, возвращаться сюда больше я не намерен, в несколько дней я этак все деньги спущу. Окончательно осознаю, что в Москве делать мне больше нечего, пора удочки сматывать, надо только дела с вузами до ясности довести, да Диме заготовить билеты для срочного выезда (а летом срочно выехать трудно) по всем направлениям в срок после объявления результатов конкурса и получения справки.

Сразу с утра еду в предварительные кассы Павелецкого вокзала, покупаю себе билет на 17-е июля в купейный вагон вечернего (и единственного) поезд до Ворошиловграда, а Диме на 28-е число до Харькова, затем в кассе аэрофлота на Таганке покупаю ему же билеты на самолёты на 28-е июля в Ленинград и в Ворошиловград, пока ведь неизвестно, куда ему перебираться придётся.

На Киев на самолёты до конца месяца билетов уже нет, приходится искать предварительные кассы Киевского вокзала – они на Можайском валу. Еду туда и покупаю Диме билет на киевский поезд.

Теперь билетами на все направления Дима обеспечен, нужным билетом воспользуется, а ненужные сдаст. Расписываю ему места, часы и порядок сдачи билетов, чтоб не искал и понапрасну время не тратил. Стараюсь везде соломки ему подостлать.

Заезжаю в Министерство высшего и среднего специального образования СССР, у заведующих отделом политэкономии Пенкина Александр Фёдоровича и отделом правил приёма Иванова Марка Викентьевича уточняю, что никаких препятствий для поступления в августе в другие вузы с рекомендацией, данной для МГУ, нет и быть не может.

Однако в Ленинградском обкоме и в приёмной комиссии Ленинградского университета по-прежнему что-то мудрят, и мне приходится снова звонить в ЦК Бубенникову. Но его нет. Инструктор, взявший телефонную трубку, заверяет меня, что внесёт ясность в ленинградские головы.

Покончив с этими делами, узнаю адрес магазина "Белград" – это далече от центра – и еду уже туда с поручениями Димы. "Белград" – огромный магазин, где торгуют югославскими товарами, уже внешний вид их свидетельствует о качестве, несравнимом с отечественным. Народу в нём тьма. Нахожу отдел, где продают дипломаты. Они есть в продаже сегодня, шикарные кожаные бежевые, и очередь за ними относительно небольшая – человек не более пятидесяти-семидесяти, вполне бы мог достояться, да вот продаются сегодня они в паре с такими же красивыми бежевыми саквояжами, а это выходит вдвое дороже, не пятьдесят, а целая сотня рублей. Поразмышляв, я не решаюсь на подобную трату и, как ни хочется мне купить Диме очень понравившийся мне цветом своим чемоданчик, я ухожу из магазина ни с чем.

Неподалёку обнаруживается подобный же магазин "Варшава", там польские товары, тоже прекрасного качества, но дипломатов там нет, и делать там мне больше нечего.

Звоню Лене, уточняю ещё раз размер школьного костюма для Илюши, который мне в Москве поручено было купить. Лена говорит: «Рост примерно 156-160, размер 52». Такие есть в "Детском мире", но не синего, как мне хотелось, а коричневого цвета, и я оттягивал покупку в надежде, что появятся и иные цвета, но теперь тянуть больше некуда, приходится покупать то, что есть.

К ночи возвращаюсь ночевать к Самородовым, войну с клопами они завершили, а, может, и не вели, остатков ядовитых запахов не чувствуется нисколько. Зина интересуется, во что обошлась мне гостиница, и ахает, услышав, что в восемь рублей. Что ж ахать? Не по доброй воле я поехал туда. Зинина мать, закрывая за собой дверь в спальню, бурчит на ухо Зине, то ли не подозревая, что я слышу её слова, то ли делая это намеренно: «Все, кто с тобой вместе в институте учились, почему-то считают, что у нас для них вроде гостиница». Всё верно. Я, безусловно, бессовестный страшно. Злоупотребляю знакомством. Одно дело – ночь переночевать, другоё – жить две с лишним недели. Когда Зина выходит в зал, я говорю, что послезавтра из Москвы уезжаю.

Весь следующий день проходит в мелких хлопотах. У моего чемодана оборвалась ручка, и я мотаюсь по мастерским "Металлоремонт", чтобы срочно ручку мне приклепали. Срочно нигде не хотят, а у меня нет времени ждать. Наконец, удаётся в одном месте уговорить, и через десять минут я получаю свой чемодан, не очень прочно держащийся на ручке.

По заданию Димы (а частично, возможно и Лены) покупаю станок для бритья, лосьон после бритья, лосьон огуречный, гидрокортизоновую мазь, спирт борный и салициловый, широкий полиэтиленовый пакет (для папки), крем для обуви, щётку, шариковую ручку, мочалку.

Вечером составляю подробную инструкцию Диме, как в тех или иных случаях поступать, напоминаю, чтобы не забыл учебник обществоведения заново внимательно перечитать, сюда же добавляю и вчера записанные советы.

Куда ему надобно будет ехать окончательно уже выяснится в Ворошиловграде, пусть домой почаще звонит.

В воскресенье утром семнадцатого июля я прощаюсь с Зиной, завожу чемодан в камеру хранения Павелецкого вокзала и еду к Диме, отвожу все для него сделанные покупки, станок, помазок, крем, чашки бритвенного прибора и прочее. В середине дня Дима провожает меня от общежития до метро на проспекте Вернадского. Здесь мы прощаемся, обнимаю его, ободряю: «Не падай духом. Смотри философски на вещи – от судьбы не уйдёшь, но бороться надо. Вся жизнь ещё впереди».

Дима поворачивается и идёт в сторону общежитий. Я, не отрываясь, смотрю ему вслед. Вот он проходит мимо ближнего корпуса, вот уже и скрылся за ним. Я так ждал, что он обернётся. Нет. Ушёл, не обернувшись ни разу. Я уже не нужен ему. И горько на душе стало. Так и бывает, дети вырастают, и родители им уже ни к чему. У них своя жизнь начинается. Как ни тяжело, но понятно, что не денешься от этого никуда. Остаётся последнее утешение на три года ещё – три года ещё будет с нами Илюша. Потом и он так же уйдёт. И смысл жизни вроде бы кончится. Прежняя жизнь, к которой привык, привязался, в которой дети были прежде всего, в которой ты был им нужен, эта жизнь через три года уйдёт навсегда. Грустно всё это…

… В Ворошиловграде встречаюсь с Сашей Погарцевым, рассказываю ему о наших делах, и о том в каком затруднении мы находимся с выбором вуза, куда подавать документы.

Через несколько дней Саша мне сообщает, что вернее всего подавать документы в Харьковский университет. Он переговорил с ответственным секретарём приёмной комиссии, пусть Дима, если по конкурсу в Москве не пройдёт, едет в Харьков.

Дима тем временем продолжал сдачу экзаменов. За сочинение он получил тройку, по истории ему поставили лишь четыре, хотя, как он говорил, на все вопросы билета он ответил без замечаний. И я в этом не сомневаюсь. Дима любил историю, и много читал сверх того, что в школьных учебниках было написано и что требовалось школьной программой. Но последовал вопрос дополнительный. Дима ответил. Последовал второй, третий, … девятый. Дима на все эти вопросы ответил. Тогда был задан десятый или одиннадцатый вопрос: «Кем, где, и когда и была найдена Ипатьевская летопись?» Дима ответил: «Писателем и историком Карамзиным в Ипатьевском монастыре под Костромой в конце XVIII века». «А точнее?» Точнее Дима не знал, дополнительные вопросы тут же прекратились, и в ведомость была поставлена чётвёрка. Ясно, что вопросы специально и задавались до первой запинки, чтобы занизить оценку. Если бы не было первой четвёрки и двух последующих троек, то, безусловно, сразу же после ответов на вопросы билета по истории Дима получил бы заслуженную пятёрку. А так… Споткнувшегося хоть один раз для верности добивают, чтобы невзначай не прошёл.

Итоги конкурса были объявлены двадцать восьмого, но я уже до этого передал Диме наказ Александра Васильевича Погарцева и собственные рекомендации:

– Поступать надо в Харьковский университет. Там подойдёшь к ответственному секретарю приёмной комиссии Гуману Никите Михайловичу, скажешь: «Никита Михайлович! Мне сказали, что я должен обратиться к Вам. Моя фамилия Платонов. Ворошиловградский обком партии рекомендовал меня в МГУ на отделение политэкономии. Я не прошёл по конкурсу, созвонился с Ворошиловградом, мне сказали, что я должен ехать в Харьковский университет и отдать вам документы для сдачи экзаменов».

– Если спросят: «Кто сказал?» – ответь: «Зам зав отделом науки и учебных заведений обкома партии».

– Об оценках, полученных в МГУ, сам речи не заводи, справку лучше всего не показывать.

– Для начала выслали тебе 50 рублей в Харьков на главпочтамт, до востребования. Документы рекомендую всегда держать при себе в папке.

Двадцать восьмого Дима выехал из Москвы, двадцать девятого был в Харькове и подошёл с документами к Гуману. Тот указал Диме, кому сдавать документы.

Всё-таки Диме справку из МГУ пришлось показать.

Министерство высшего и среднего специального образования СССР _______________________________________________________________ МОСКОВСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ им. М. В. Ломоносова № ____________ " 28 "    июля    1983 г.		СПРАВКА     Выдана  гр. Платонову Дмитрию Владимировичу (Фамилия, имя, отчество полностью) в  том, что  он(она)  поступал(а)  на Экономический факультет Московского  государственного  уни- верситета  имени  М.В.Ломоносова  и получил(а)  на  вступительных  экзаме- нах  следующие  оценки:
№ п/п	Наименование дисциплин		Дата	Оценка
1. 2. 3. 4. 5. 6. 7. 8.	Русский язык и литература (письменно)… Русский язык и литература (устно)………. История СССР (устно)……………………. Иностранный язык (устно)………………... Математика (письменно)…………………. Математика (устно)………………………... Обществоведение География (устно)…………………………. Биология (устно)…………………………...		18.07.83   24.07.83   11.07.83   6.07.83	3 (три)   4 (четыре)   3 (три)   4 (четыре)

Гр.   Платонов Д. В.   не зачислен(а)  в  вуз,  как  не прошедший(ая)  по  конкурсу.

Настоящая  справка  выдана для представления  в  среднее  специальное  учебное заведение.

                                                                                     Ответственный  секретарь

                                                                                            приёмной  комиссии                                           (подпись)

Принимающий заявление, взглянув в Димину справку, заметил: «Ну, с такими оценками и у нас не проходят». Что ответил Дима на это, не знаю.

Но только на этот раз экзамены Дима выдержал блестяще, лишь за сочинение четвёрку он получил, остальные экзамены сдал на пятёрки.

Набрав 23 балла из 24, он в конце августа вернулся домой, не ожидая официального объявления результатов конкурса. Вскоре и письмо на его имя пришло, что он зачислен студентом Харьковского государственного университета.

… Я почувствовал огромное облегчение. Тяжесть забот и тревог двух этих месяцев, наконец, спала с плеч.

И вот не прошло и двух дней, как в прихожей (там у нас стоял телефон) раздаётся телефонный звонок. Я беру трубку. Незнакомый голос представляется мне: «Это говорит ответственный секретарь приёмной комиссии Харьковского государственного университета Гуман. С кем я говорю?»

Я называю себя. «Можно позвать к телефону Платонова Дмитрия? – спрашивает Гуман.

– Его сейчас нет, – я отвечаю. – А что случилось?

– Пришла разнарядка Минвуза о предоставлении мест для национальных республик в столичных университетах, есть места в МГУ, в Ленинградском и Минском университетах. Не захочет ли Дмитрий поехать в любой из них?

Я от неожиданности теряюсь. Мне б стразу сказать: «В МГУ». Ведь именно я так хотел, я стремился, чтобы Дима учился в самом лучшем прославленном университете страны! Вместо этого я потерянно мямлю:

– Я не знаю, я ему передам, – не могу вдруг сказать ничего, не узнав мнения Димы.

– Ответ нужен немедленно.

– Хорошо, я его поищу, и он сразу же вам позвонит. Но в любом случае завтра утром он будет у вас.

Обзваниваю всех Диминых одноклассников, но нигде его нет. Я расстроен, досадую до чрезвычайности: ну где его носит? Нет, чтобы в этот ответственный, важный момент дома сидеть!

Дима появляется в шестом часу вечера. Я передаю ему вопрос Гумана. Ответ получаю мгновенно: «В МГУ». Ну почему я сам этого не сказал?! Звоним в Харьков, но рабочий день уже кончился, и трубку в приёмной комиссии никто не берёт.

Вечерним поездом Дима выезжает в Харьков.

На следующий день он звонит: «В МГУ мест уже нет, остались Ленинград и Минск, я выбрал Ленинградский университет». Господи, какая досада! Вчера мог судьбу сына решить так, как нужно. И не решил. Упустил такой случай! Какое затменье нашло на меня?! Нет мне прощенья.

И до сих пор не пойму, как такое могло случиться со мною? Волнения ли двух этих месяцев, переживанья за сына разума, что ли, лишили меня совершенно? Или блаженная расслабленность от того, что Дима всё-таки в университет поступил, пусть и в Харьковский – и уже не надо мне ничего, я и так слишком счастлив?..

… Из Харькова с направлением университета Дима сразу же выехал в Ленинград. Но там снова вышла какая-то заминка. 31-го августа Дима мне позвонил, что его в университет не принимают. Живёт он пока у Макаровых.

Я созваниваюсь с ЦК, трубку берёт тот же инструктор, что брал её в прошлый раз в отсутствии Бубенникова. Того и на этот раз нет на месте, и я объясняю инструктору сложившееся нелепое положение и прошу помочь его разрешить. Инструктор с раздражением отвечает: «Вы уже раз мне звонили (хорошая память!), что же вы считаете, что я должен быть на побегушках у вас?»

– Простите, я так не считаю, я считаю вас ответственным работником ЦК партии, и обращаюсь к вам именно как ответственному работнику. В учреждениях Министерства высшего образования СССР существует несогласованность и разночтение документов, что ударяет по людям, и я прошу вас помочь этот межвузовский разнобой устранить.

Инструктор смягчается: «Хорошо, я позвоню в Ленинград».

Не довольствуясь этим, я звоню в Минвуз заведующему отделом политэкономии Пенкину. Напоминаю ему о себе и объясняю, что сына с целевым направлением от Украины не принимают в Ленинградский университет, не допустили к занятиям.

– В самом деле? – удивляется Пенкин. – Просто не верится, что там так поступили. Я хорошо знаю ректора (он называет фамилию), это очень доброжелательный и отзывчивый человек, пусть ваш сын к нему подойдёт, а я ему позвоню.

Всё таким образом в течение дня уладилось, Диму зачислили в университет и предоставили место в общежитии.

… Но чемодан его ещё очень долго стоял у Макаровых.

Дима в Харьков, а оттуда и в Ленинград выехал в одном костюмчике, налегке, но лето кончилось, и мы договорились, что я самолётом вышлю ему бельё и зимние вещи.

Лена в это время в больнице была. Расчёсываясь, она несколько раз срывала родинку, что была у неё на голове в волосах. Родинка стала разрастаться, и, озабоченная этим, Лена в конце августа обратилась в онкологический диспансер. Там предложили родинку вырезать, Лена согласилась на эту несложную операцию. Однако в больнице ей пришлось задержаться – анализ крови показал низкое содержание гемоглобина. Это, в общем-то, для нас не было новостью, все годы нашей совместной жизни и до этого у Лены были такие анализы. И чего только мы не испробовали, чтобы изжить это, как называли врачи, малокровие, сдвигов от всех этих проб не было никаких. И причину этого малокровия врачи поликлиники определить не могли. А тут, в онкологии, появилась новейшая медицинская "техника" – японский зонд для просматривания желудка (как везде мы и здесь отставали), и Лене этим зондом осмотрели желудок и обнаружили там кровоточащий нарост. С помощью это же зонда и выщипнули полип. Забегая вперёд, скажу, что на этом Ленино "малокровие" кончилось. Многие годы длилось кровотечение, оно и снижало уровень гемоглобина в крови, а советская медицина этого определить не могла. Спасибо хоть японцы сладили зонд.

Итак, Лена в больнице, Евгения Васильевна к нам уже не ходила – в этом году она сильно сдала, – а вот куда Илья в эти дни запропастился, не могу и придумать, из Алушты он в августе вернулся домой. Но, так или иначе, а в начале сентября я оказался в квартире один, простуженный и с температурой под 39. И в это время позвонил Дима, сообщил, что в Ленинграде сильно похолодало. Я не мог позволить себе сказать, что я болен. Я понимал, что нашему мальчику не во что одеваться, и заставил себя встать и уложить в чемодан его вещи. Они все уже были подготовлены Леной, она из больницы время от времени наведывалась домой. Я вызвал такси и с чемоданом поехал в аэропорт. Такси остановилось на площади перед зданием аэровокзала, пути дальше не было. А коммерческий склад, где принимали вещи к отправке их самолётом, находился далеко в стороне. И путь к нему мне запомнился. Обессиленный высокой температурой, я медленно тащился к нему с тяжеленным чемоданом, как каторжанин с непосильною ношей. Но, оказывается, многое может преодолеть человек, даже то, что кажется непосильным, если способен себя превозмочь. Я превозмог и вещи отправил. Вот и всё, что сохранила мне память. Да Димин адрес в ту пору: 199164, Ленинград, В-164, Университетская набережная, 7/9, Ленинградский университет.

Как провёл время Илюша в Алуште, пока мы с Димой в Москве "поступали", видно из его писем домой, которые и привожу.

15.07.83

Мама! Передай привет бабушке, у меня всё хорошо. В поезде у меня были хорошие соседи, так что мне не было скучно. У нас в вагоне вместо трёх купе был буфет, в котором, правда, ничего не было. Когда мы проезжали Коммунарск, было столько дыма и гари, что можно было задохнуться, а в лужах стояла вода красновато-коричневого цвета.

Ночью я почти не спал. Примерно в 12 часов я вышел проветриться в Донецке, поезд там стоял 10 мин. Потом проснулся в 1-м часу ночи. Часа в 4 я встал, хотел наблюдать восход солнца. Несколько раз слезал с верхней полки и шёл в коридор, а оттуда обратно в купе, и всё-таки восход пропустил. Кстати, у меня много еды, вчера я съел только половину картошки и два бутерброда.

Утром (13 числа) я есть не хотел, но потом меня соседи угостили пирогом и другой всякой всячиной. Лёг на полку, заснул минут на 20. На какой-то станции несколько бабок бегали в вагон и покупали масло, которое там появилось. Проехали Сиваш. В Джанкое, да и вообще почти на всех станциях поезд атаковали бабки с абрикосами, сливами и дубейшими персиками.

Сейчас я опаздываю на пляж. Продолжение напишу сегодня вечером. Пока.                                                               Илья

16.07.83

Продолжение (начало см. письмо № 1).

Мои соседи по купе вышли за одну остановку до Симферополя (им было нужно в Феодосию, и они пересели на электричку).

Проехали в нескольких километрах от аэропорта. Видел взлетающие Як-40, Ту-134, Ту-154. Увидел шоссейную дорогу и медленно ползущие по ней троллейбусы.

Наш поезд на окраине Симферополя. Видны 9-и этажные дома.

Вокзал. Поезд остановился. Я выхожу из поезда и быстро иду к подземному переходу. По пути вспоминаю, что забыл в поезде шапку (я её взял), и бегу обратно. Снова выхожу из поезда и бегу к троллейбусным кассам. У касс, естественно, столпотворение.

У кассы до Алушты стоит табличка: "Билеты только на 14⁵⁰". (Я прибыл в Симферополь в 11³⁰). Не успел я стать в очередь, как табличку сменили на следующую: "Билеты только на 15⁰⁵". Пришлось взять на 15⁰⁵. После этого у меня было три часа, и я пошёл в камеру хранения, но там не было мест, и мне пришлось остаться со своим чемоданом и сумкой (слава богу, я не взял большой чемодан).

Жара в Симферополе огромная, градусов 30 С. Я устроился около здания вокзала под тенью дерева и стал ждать. Пошёл на привокзальный рынок и купил там три бутылки пепси-колы, после 4 порций мороженого очень хотелось пить. Одну бутылку я прикончил сразу, а две другие решил оставить до Алушты.

Познакомился с мальчиком из Москвы (зовут Борис, он ждал троллейбуса на 15⁴⁰). Вместе с ним я пошёл и дал телеграмму, что прибыл в Симферополь и немного задерживаюсь. Потом я пошёл к троллейбусным остановкам, было 14 часов 40 мин.

Пропустил 3 или 4 троллейбуса, и, наконец, подали мой, на 15⁰⁵. Сел и поехал. Пока.

Сейчас я уже в Алуште 4-й день, я их пропущу, а о сегодняшнем дне напишу этим вечером.   Илья

17.07.83

       Продолжение (начало см. в письмах №№ 1,2).

Приехал в Алушту в 5 часов. Вышел около автовокзала, пот льёт ручьями, жара страшная. Домов понастроили в Алуште видимо-невидимо. Над домом бабушки Наташи построили большой дом.

Встретили меня очень хорошо. Штаны, которые я взял, мне не пригодились, хожу всё время в спортивных. Носки не ношу тоже. Сандалии мои развалились, пришлось мне сегодня (17 числа) сколачивать их гвоздями.

Пепси-колы в Алуште полно!!! Она стоит в магазинах, как у нас ситро! "Байкал" есть тоже, но он мне не нравится. Вчера купил две бутылки пепси-колы и решил одну открыть тут же. Не успел я открывашкой[11] поднять крышку, как из бутылки послышалось ужасное шипение, и из бутылки вылетел фонтан пепси-колы с пеной, подкинув крышку до потолка, облив потолок, пол, стены, кровать, всего меня, стол и даже бабушку Дуню. После этого в бутылке осталось всего одна пятая той пепси-колы, которая была вначале. В 16³⁰ я совершил традиционную морскую прогулку. Вчера и сегодня на пляж я не ходил. Завтра (18) я схожу к д<и>р. профилактория "Полёт". Сегодня я с бабушкой Наташей ходил на базар и по магазинам. Недавно прочитал книгу "Возмездие". Пишу это письмо, лёжа на балконе.

Деньги у меня ещё есть, но бабушка Наташа сказала, что деньги, которые останутся, она отдаст, мне. Позвони по телефону и скажи, чтобы она этого не делала, меня она не слушает. Сейчас по телевизору будет кино. Иду смотреть.

Пока.                      Илья

17 число, июль, 1983 г.      письмо № 4

Вечер. Продолжение письма № 3 за 17 июля.

Смотрели фильм. После фильма я пошёл к бабушке Дуне и попросил сначала оставить мне автограф (когда приеду, покажу), а потом попросил написать письмо папе. Письмо я привезу отдельно, а текст его привожу здесь:

«Здравствуйте, дорогие мои Володя, Надя, Шура, Степанъ Дмитриевичъ, а есть ещё и Василий Станиславовичъ Маляренко. А болезнь – малярия. Володичка, поздравляю (неразборчиво) с днёмъ рождения – 6-го июня.

Милые мои родные, какъ вы живёте, что делаете и что будетћ готовить на ужинъ. Сейчасъ все придутъ, покушаемъ и ляжемъ спать, и будешь его…»

Так на полуслове кончалось письмо. Пока. Илья Платонов

18 июля 1983 года.

Продолжение.

Здравствуй мама!

Я самъ ленюсь писать письмо тебе и попросилъ написать это письмо бабушку Дуню. У меня всё хорошо. Сегодня я ходилъ купаться на море. Погода была хорошая. Погода была прекрасная. Температура воды примерно 22° по Цельсию. Бабушка Дуня передаётъ Вамъ приветъ. Какъ тамъ дела у Димки, напиши, пожалуйста, подробно о нёмъ в своёмъ письме.

До свиданья. Платоновъ Илюшенька.

       Привет с юга. Илья Платонов.

Это письмо под мою диктовку написала бабушка Дуня.

20 июля 1983 г.      

Продолжение.

У меня всё нормально. Писать неохота. Сегодня купил билет на троллейбус. На море не ходил. В 7 часов будем смотреть фильм. На днях думаю съездить в Судак. Передай привет бабушке Жене.

Пока. Илья Платонов (неподкупный почётный член ОСХ[12]).

                               Цензурой ОСХ пропущено                                                                 Платонов

Продолжение.

Вечер. Смотрел фильм (2-серийный). Во время программы "Время" звонил папа из Ворошиловграда. На море я хожу не часто. Предпочитаю сидеть дома и читать книги. Сейчас читаю книгу Г. К. Жукова.

Жара в Алуште большая. На пляже я не загораю, очень жарко. Я поддерживаю давнюю традицию, уже катался на прогулочном катере (я уже писал об этом). Хочу поехать на какую-нибудь экскурсию. К сожалению, нет экскурсий в горы. Сегодня ездил по городу. Как я уже говорил, в Алуште появилось много домов, особенно на окраине, а центр так и остаётся без существенных изменений.

Бабушка Дуня написала папе письмо. Я его переписал и в одном из предыдущих писем послал вам. Правда, там письмо не только папе.

Сейчас я пойду смотреть 2 серию фильма.

                                          Пока.

Пол десятого.                                Продолжение следует.

                   Платонов                    20 июля сего года.

21 июля 1983 года.

Сегодня я спал часов до 10, отсыпался.

Утром сходил в магазин за луком и капустой, но лука и капусты не было. Принёс домой только 3 бутылки Пепси-колы. Потом я пошёл на пристань и купил билет на экскурсию до Чатыр-Дага. Когда это письмо придёт к вам, я давно уже там побываю. Экскурсия на 7⁰⁰ 23-го числа, но если будет мало человек, то она может и отмениться.

Напишите, сколько дней мои письма идут до Ворошиловграда.

Пока. Илья.

Продолжение следует. Жду ответа.

Передайте привет всем кому надо.

28 июля 1983 года.

Продолжение

Я получил ваше письмо.

23 числа я ходил на вершину Чатыр-Дага.

Вчера, 27 июля, я делал вылазку в Красные пещеры. Длина пещеры 13 км. Пещера имеет 6 этажей. Сначала наша группа пошла по первому этажу, но вскоре наткнулась на воду и повернула назад. Я шёл со свечой. Мы пошли по второму этажу, пещера намного суше. К сожалению, не было ни сталактитов, ни сталагмитов, всё было уничтожено более ста лет назад. Чтобы попасть в красивейшие залы со сталактитами и сталагмитами, надо иметь опыт и снаряжение, так как в те залы можно пройти, только ныряя в сифоны, переплывая речки и озёра, спускаясь в колодцы, поднимаясь по отвесным стенам, проползая в туннелях высотой не более 40-50 см. Пройдя 300-400 м, мы вышли на подводную речку с тёплой водой, где наш экскурсовод разделся и искупался. Затем один мужчина, занимавшийся спелеологией, снял кроссовки, носки и стал спускаться по течению речки (глубина речки 40-50 см), потом он сказал, что выходил к озеру, преодолеть которое можно только на лодках.

В пещере много ходов, ответвлений, сифонов, колодцев и прочей пещерной <нечисти>. Чтобы пройти по всем закоулкам пещеры, побывать во всех залах не хватит, наверное, и 20 лет. Несколько раз я оступался и стоял по щиколотку в воде. Ещё при входе экскурсовод нам сказал, что мы входим с двумя фонариками, но это ничего, при выходе у каждого будет даже по несколько "фонарей".

Красная пещера находится километрах в 10 за Ангорским перевалом, с правой стороны (если смотреть на Симферополь). Когда возвращались обратно, проходили мимо танка Т-60.

Только мы подошли до остановки троллейбуса, как пошёл дождь. Сели на троллейбус, который шёл до Перевального, и немного подъехали. Обратно возвратились на попутном автобусе.

Пока. Платонов.    Окончание следует.

30 июля 1983.

Окончание.

Вчера утром, после завтрака, пошёл на набережную и купил билет на экскурсию в Ялту (на 4 августа). Потом я решил прогуляться по берегу моря. Бродил, бродил, да и забрёл ненароком во Фрунзенское. То есть повторил грандиозный переход, который мы совершили с Папой по маршруту Алушта-Фрунзенское. Представьте себе, что я не узнал ни одного места при этом переходе. Между Алуштой и Фрунзенским не осталось ни одного хорошего дикого пляжа. (Есть только пляжи с валунами с человеческую голову). Я не нашёл даже того места, где я с Папой перебегал в промежутках между волнами. Всё уже давно заковано в бетон и засыпано щебнем[13]. Скоро весь промежуток Алушта-Фрунзенское превратится в бетоно-щебне-пляжевую зону.

Обратно из Фрунзенского я возвращался на катере.

Ехать домой неохота. С удовольствием пробыл бы в Алуште до сентября. Надеюсь, что это письмо придёт к вам не после моего приезда.

Пока. Платонов. Конец.

Все письма хранить как исторический материал.

Приложение.

Здравствуйте дорогие

Лена, Володя и Евгения Васильевна!

Собралась вам, наконец, написать. Очень Вам, Лена, трудно приходится, а тут ещё и операция, а помочь нет возможности, горе большое. Илюша очень мало кушает, перебирает едой, молоко, сметану, ряженку в рот не берёт, каши манную и рисовую не ест, а другой крупы у нас нет. Выручает картошка, помидоры и яйца (одно яйцо в день), да ещё тарелка борща со сметаной.

Наливается каждый день 3-мя, 4-мя бутылками пепси-колы, правда, с булочкой. Ест кофе на сгущённом молоке, как кисель, но я убеждаю его, что много кофе вредно сразу.

Купался Илюша немного из-за плохой погоды. К Карпову звонили, не дозвонились, а пойти нет возможности, нездорова, а И. П. совсем не может ни с кем общаться, а Илюша ходил раза 2-3, то он был занят, то в отлучке, а ждать у нёго не было терпения. Так и обошёлся без него, ездил несколько раз на пляж в Рабочий Уголок. Ездил на экскурсии, а то лежал, читал и бегал в магазин.

По моим наблюдениям он лучше наших ребят, у нас очень наглые и злые, возможно, что он не совсем ознакомился, а может и вправду лучше, дай-то бог, но видимо учиться ленится, а мог бы быть отличником.

Посылаем вам почтой 50 рублей из ваших 100. Илюше не дали на руки, т.к. сильно увлекается пепси-колой, а она не так полезна в больших количествах.

Целуем. С приветом, тётя.

P. S. Косте дают квартиру в г. Ирпень возле Киева. Кажется, в этом году они туда переедут.

… А у Димы занятия идут полным ходом. Шестнадцатого октября получил первую в своей жизни стипендию, 55 рублей. В наши времена гуманитарии получали рублей 220, то есть на хрущёвские деньги 22 рубля, это весьма мало, прожить на них невозможно. 55 – цифра вроде приемлемая, но с тех пор и цены выросли помаленьку, так что в принципе всё остаётся по-прежнему. С Леной решили ежемесячно высылать Диме по 50 рублей, как минимум.

… Евгения Васильевна впадает в старческий маразм, сама себя уже обиходить не может, мы к зиме забираем её к себе в детскую комнату.

Квартире на улице Челюскинцев остаётся пустой. Потерять и эту квартиру, как потеряли мамину, недопустимо. Жильё будет нужно нашим ребятам, если будут жить в нашем городе после учёбы. Как разрешить этот вопрос? Прописаться мне или Лене – я бы сумел это устроить – опасно. Жить то там мы не будем, квартира будет всё равно пустовать. Долго так продолжаться не может, в соседских квартирах битком набито людей и обязательно донесут, что в квартире никто не живёт… Илюшу туда прописать невозможно, поскольку у него ещё паспорта нет[14], да ведь и он тоже не будет там один жить. Вот незадача! Один выход – обмен. Обменять две наши квартиры на четырёхкомнатную, а потом, когда время придёт, четырёхкомнатную придётся снова на две квартиры менять. Вот этим обменом предстоит мне и Лене целый год заниматься. Сколько сил и энергии придётся потратить на это!

Для начала расклеиваем на столбах, водосточных трубах домов, на стенках трамвайных, троллейбусных и автобусных остановок объявления об обмене. И невольно вспоминаем писателя, людоведа и шушелюба Евгения Сазонова с 16-й страницы "Литературной газеты":

– Мы живём в меняющемся мире, – сказал Евгений Сазонов, – пригвождая объявление об обмене к очередному столбу.

… Я продолжаю читать лекции и в "Знании" и а ИПК.

Утром 26-го октября как обычно кручу ручку своего приспособленного приёмника и слышу известие: американские войска высадились на аэродроме Гренады, охрана аэродрома ведёт с ними бой[15]. А в начале дня у меня лекция в каком-то большом зале, и там будет прослушивать мою лекцию "О международном положении" лектор обкома партии.

Я собран. И начинаю лекцию зловеще словами: «Сегодня утром американские войска вероломно напали на беззащитную маленькую Гренаду». Зал замер. А я продолжаю развивать свою антиамериканскую речь, переходя после этого события к обстановке в других частях мира.

Лекция удалась. США и Гренада, безусловно, в этом немало повинны. В рецензии на мою лекцию, которую Лунёв показал мне, обкомовец написал: «С первой минуты лектор овладел вниманием слушателей…» И далее шёл хвалебный отзыв о лекции и лишь одно замечание: «… недостаточно логичный переход к советско-китайским отношениям». Что ж, такое бывает. Я ведь лекции экспромтом произношу, не продумав заранее, лишь вопросы или тезисы обозначив.

… Год кончился, не принеся никаких перемен, кроме ужесточения дисциплины и разоблачения нескольких взяточников в самом высшем эшелоне власти. Министр внутренних дел Щёлоков покончил с собой, зять Брежнева, зам министра Чурбанов, осуждён был на длительный срок…