Хроника одной жизни

1 9 7 2 г о д

Год начинается, как обычно с составления годового отчёта и утверждения плана на год. Я знаю теперь досконально, что требуется от отдела, что и в какие сроки надо представить в московский наш институт, поэтому составление плана считаю необходимым. Это позволит заранее всё подготовить без спешки, без нервотрёпки, я предпочитаю авралу работу спокойную. Однако Бедняк план работ не подписывает, он предпочитает, чтобы мы без плана работали, хотя этого и не говорит, он вообще не хочет мне объяснить, почему он план не подписал. Ну и чёрт с ним, я буду работать в соответствии со своим планом, хотя понимаю, что и внеплановых работ будет достаточно, особенно художникам.

С нового года Бедняк вливает в отдел патентную группу, передаёт её мне в подчинение. Руководитель группы Никитенко Владлен Александрович рослый приятный спокойный мужчина чуть моложе меня, с ним мы сразу срабатываемся, да и что нам делить, я в его работу не вмешиваюсь, он своё дело знает прекрасно, грамотно оформляет заявки отделов на предполагаемые изобретения – ни одна не получает отказа. Кроме него в отделе одна женщина, переводчица на должности инженера. Этого мало чтобы просматривать всю информацию о зарубежных патентах и советских изобретениях, и Бедняк разрешает ему принять отставного моряка-инженера, капитан-лейтенанта, и молодого выпускника из какого-то вуза. В отделе теперь шесть мужчин кроме меня, с мужиками легче работать, засилье женщин закончилось.

…В январе директор даёт поручение Клигман заключить договор на издание книги трудов филиала с одним из украинских издательств и посылает её в Киев в командировку. Возвратясь, она, не ознакомив меня, передаёт договор Бедняку, а тот уже его – в бухгалтерию. Меня это ни капельки не тревожит. Сам, вероятно, хочет с Клигман дело иметь, не подключая меня, – ну, это его личное дело. Как говорится, кума с воза – кобыле легче. Мне она говорит, что всё отлично уладилось, договор успешно подписан, издательство обязалось летом выпустить книгу.

Я принимаю это к сведению, не более.

… У меня разболелся коренной зуб справа внизу, пошёл к стоматологу в свою поликлинику, что на Карла Маркса, оказалось – зуб лечению не подлежит, надо рвать. Зуб вырвал и неожиданно обнаружил, что справа внизу у меня солидный провал между зубами, надобно ставить мост, когда подживёт. Подошёл к окошку регистратуры узнать расценки и записаться в очередь на установку моста. Ну, расценки оказались в разумных пределах, а вот очередь… чуть ли не год надо ждать.

Рассказал Лене о том, что мне мост надо ставить, и она тут заегозила поставить коронку и закрыть свою межзубную пустоту. И я пошёл к Щербакову. Сказал, что мне и жене надо ставить мосты, а очередь на год. Он позвонил главврачу зубной поликлиники, что на Карла Маркса, Иляне Михаилу Ильичу и сказал, чтобы мы завтра к десяти часам к тому подошли.

Наутро мы в кабинете разговариваем с Иляной. Всё улажено, ни в какой очереди нам не стоять, только надо недельку-две подождать пока они золото получат. Он так понял, что нам золотые зубы нужны. А золото в то время трудно было достать. Мы с Леной переглянулись и засмеялись: «Нам, Михаил Ильич, стальные коронки нужны». Он удивился: «Ну, тогда нет никаких проблем». Меня тут же и записали к протезисту, а Лена ставить коронку вдруг передумала, и правильно сделала. Я же, в зубопротезных делах новичок, будучи очень несведущ[1], пошёл на то, что мне опилили два зуба, в том числе и правый последний мой коренной, и надели на них стальные коронки с мостом.

… всё же, какая бедность была, на золотые коронки у нас не было денег. Это к слову. Ни Лене, ни мне золотые коронки не нравились, мы предпочли бы серебряно-платиновые. А помню, в пятидесятых-шестдесятых годах на золотые зубы даже мода была: девицы не из интеллигентных семей один из здоровых передних зубов специально опиливали и ставили на него золотую коронку, чтобы сверкающей "фиксой" похвастать. Да, да, была мода на такую безвкусицу.

… Я по-прежнему часто бываю в обкоме. Захожу к Ершовой. Галина Сергеевна, показывая мне на кожаную папку с бумагами, рассказывает:

– Это диссертация Гондусова. Он её, будучи в Луганске, на улице обронил. Хорошо, что её принесли мне в отдел, иначе бы у него были большие неприятности. Владимир Васильевич не любит, когда партийные и хозяйственные руководители диссертациями занимаются в ущерб работе, как он считает.

Тут же она созванивается с Гондусовым и сообщает ему о находке. Всё же неплохая тётка она. Зная, что Александр Фёдорович в опале, выручает его. В прошлом году, когда награждали руководителей по итогам прошедшей пятилетки, комбинат "Донбассантрацит", где Гондусов был заместителем начальника по производству, не представил Гондусова к награде. Ершова страшно возмутилась, и сама вписала его в список. Александр Фёдорович получил то ли орден "Знак почёта", то ли орден "Трудового Красного Знамени".

Несладко приходилось ему на новой работе, где постепенно съедали его. Однако звезда Александра Фёдоровича не закатилась. В этом году он сумеет уйти из-под власти Шевченко, унизившего его и отдавшего в руки недругов. Выручил Гондусова старый приятель его, Николай Михайлович Сахаров, тот самый Сахаров, за которым записывал я разговор в кабинете Гребенникова в семидесятом году. Александр Фёдорович рассказывал мне, что когда его, начальника шахты, неожиданно избрали секретарём Брянковского горкома, он, не очень знакомый с партийной работой, поехал в Кадиевку к соседу, к первому секретарю тамошнего горкома, коим был тогда Сахаров. Сахаров советами очень помог и в дальнейшем ему помогал, и они подружились. Позже Сахаров взят был в ЦК КПСС инструктором в отдел тяжёлой промышленности, где продолжал работать и по сию пору. Он и выручил, вероятно, попавшего в немилость товарища. Приказом министра угольной промышленности СССР Гондусов был назначен заместителем управления руководящих кадров министерства и переехал в Москву. А поскольку назначение это исходило с ведома ЦК партии, то Шевченко не мог противиться этому.

Узнав о переходе Гондусова на работу в Москву, в министерство, я решаю, что его взяли с намерением назначить, когда он войдёт в курс дел, начальником этого управления. Такое мнение составилось у меня потому, что начальником управления был человек, которому исполнилось шестьдесят пять, и которого, вероятно, хотели отправить на пенсию.

… Мне надоело, что Бедняк никогда в социалистическом соревновании вспомогательных отделов не даёт нам первого места. Выполняем все работы точно в срок, проводим все мыслимые и немыслимые общественно-политические мероприятия, я их все тщательно регистрирую в особой тетради. Проходит квартал и – нет, снова отдел оформления занимает первое место, премию получает, и премия-то грошовая, рублей сто на отдел, как раз хватит, чтобы обмыть её, как говорится, а всё же обидно. Вообще-то премии общие мы получаем каждый квартал, но не за место, а, как и все отделы, за выполнение институтского квартального плана. Предназначенную для отдела премию, в которой Бедняком для меня особо выделено тридцать рублей, я разбрасываю на всех работников, пропорционально окладу, так везде было заведено. Получаются смехотворные суммы, от десяти до двадцати рублей, но и этому люди радуются.

В первый раз, когда премию так на всех разделил, приходит ко мне художник Швыдкий и говорит: «Мне премию не надо выписывать». Удивлённо спрашиваю его: «Почему?» Он отвечает: «Деньги зря пропадут, бухгалтерия всё равно снимет, это будет больше чем оклад и пенсия, назначенная собесом[2]». Так я и узнаю, что он инвалид, у него хроническая пневмония, и одно лёгкое удалено. Отношения у нас с ним сложные, он часто не скрывает своего неудовольствия по поводу поручаемых мною работ – это относится к демонстрационным чертежам для диссертаций сотрудников. Я и сам считаю безобразием это, в Гидроугле, например, все чертежи делались самими научными сотрудниками или их подчинёнными. Но здесь Бедняк такую вот моду завёл, и от этого никуда нам не деться. Мне жалко его, жалко, что он даже двадцатирублёвой подачки не получает, но придумать ничего не могу. Конечно, теперь премию ему я не начисляю, а прибавляю всем своим сотрудника по рублю, два, но не буду же я этот рубль у них требовать, чтобы ему деньги собрать. Так ничего и не придумываю. Возможности мои ограничены.

Как же всё-таки бедно, нищенски мы живём. Не представляю, как могут жить мои женщины-архивариусы, получающие по семьдесят рублей в месяц. Я зарабатываю с премией двести рублей в месяц, Лена, работающая на полторы-две ставки – двести пятьдесят в среднем, и живём мы, как говорится, в обрез. Как-то я говорю Лене, зная какие заработки у работников нашего уровня в США, что мы нищие. Она удивляется: «Какие же мы нищие?»

Да, конечно, мы не ходим с сумой, мы сыты, но что большее себе мы можем позволить?

… Замечаю, что Илюша, как Дима когда-то, рисует левой рукой. Объясняю ему, что люди обычно пишут правой рукой и перекладываю ему карандаш в правую руку. Не успеваю я глаза отвести, как карандаш у него снова в прежней руке. Недели две пытаюсь я его переучить, но ничего не выходит, он по-прежнему рисует левой рукой, и я сдаюсь. Или я слишком поздно это заметил, и он очень сильно привык, или он прирождённый левша. И до сих пор я не знаю, как в человеческом мозге происходит разделение назначения полушарий на эмоциональное и рациональное. Или это зависит от того, какой рукой маленький человек приучился писать и делать основную работу, или это врождённое распределение, и поэтому человек с рожденья так и остаётся левшой, даже если научится писать правой рукой. Будет ли он при этом всё равно левой делать основную работу, а правой лишь помогать?

… В наш архив захотят проектировщики, а по положению посторонним в хранилище находиться нельзя, и Бедняк даёт мне целый зал на втором этаже, комната рядом с архивом, где ранее мы помешались, теперь рабочая комната для просмотра архивных материалов, которые архивариусы выдают из архива через прорубленное окно. В связи со всеми этими новшествами мне прибавляется немного приятной работы: Бедняк хочет, чтобы отдел выглядел нарядно, хочет, чтобы во всех наших помещениях были установлены стенки, облицованные декоративной фанерой, которые можно изготовить в столярной мастерской филиала, и я принимаюсь за чертежи. Во всю стену нашего зала проектирую стенку для хранения наших бумаг, папок с номенклатурой изделий заводов. Всё это теперь будет за закрытыми дверцами стенки. В стенке предусматриваю и отделение для верхней одежды. Похожая стенка несколько ранее установлена и в зале группы патентных исследований. В библиотеке по моим чертежам выстроена стенка с каталожными ячейками и отделением для выставки новых поступлений. Теперь всё у нас строго сияет лаком под дуб фанерованной древесины. Старые каталожные ящички куда-то спроваживает зам директора по хозяйству Александровский Владимир Евгеньевич, мужик покладистый, с которым у меня очень хорошие отношения. Выпрашиваю у него три ящичка, он даёт мне рафик, я увожу их домой и устанавливаю в подвале – они как раз хорошо втискиваются между полками.

Для того чтобы и в хранилище все проекты и разработки хранились в единообразных папках, Бедняк готов оплатить их изготовление. Моя задача найти, где можно их изготовить. Я договариваюсь с главным инженером типографии издательства "Ворошиловградская правда" Машталиром Григорием Ивановичем – вот что значит опыт работы в обкоме, я знаком с руководителями многих предприятий, а это немаловажно – и через месяц получаю несколько сот папок с твёрдыми корочками, обтянутыми дерматином. Теперь и хранилище выглядит не скопищем хлама, а чинно.

Художников Бедняк переводит в здание мастерских во дворе филиала, отдаёт им там большой светлый зал с огромными окнами с трёх сторон на втором этаже, теперь им гораздо удобней работать. И они своими силами облагораживают его. По стенам из красивых горшочков свисают зелёные тонкие плети растений с узенькими листочками, на подоконниках разнообразные кактусы, принесённые из дому Слободяном. В комнате, пронизанной солнцем в ясные дни,

Надо сказать, что Бедняк много внимания уделяет украшению филиала. Ведь здание строилось как мастерские из железобетонных панелей с двутавровыми усиливающими укосинами у окон внутри помещения, и снаружи поэтому выглядит неприглядно, как заводской цех.

Регулярно провожу политинформации, пользуюсь материалами газеты "За рубежом", "Литературки", брошюры "Аргументы и факты, стараюсь сделать их интереснее, пытаюсь дискуссии организовать. И неожиданно неосторожно допускаю прокол. В связи с чилийским переворотом. Год назад в Чили к власти пришёл, на всеобщих выборах избран был президентом, социалист Сальвадор Альенде, глубоко порядочный человек и до того пользовавшийся большим авторитетом в Латинской Америке. Человек, считавший, что социалистические преобразования следует проводить постепенно без революций исключительно мирным путём. Не получилось. Тут какие-то экономические законы сработали, вероятен и саботаж – в стране сразу стала ощущаться нехватка продуктов. Начались демонстрации женщин из зажиточных благополучных слоёв, выходивших на улицы с пустыми кастрюлями. Недовольство буржуазии росло, и незадолго до этого назначенный президентом Альенде начальник Генерального штаба генерал Пиночет организовал тайно в армии заговор и в одну из ночей приказал расстрелять в воинских частях всех офицеров-коммунистов, танками окружил президентский дворец. Пиночет, предложил Альенде сдаться, обещая не препятствовать вылету его из страны. Альенде ответил отказом и по радио обратился к стране. Увы, на помощь ему никто не пришёл. Компартия, члены которой входили в правительство, оказалась абсолютно неготовой к отпору, что было для меня удивительно. По Ленину партия – боевой отряд ведь…

Охрана дворца оказала сопротивление армии. Пиночет начал штурм. Альенде с автоматом, подаренным ему Фиделем Кастро, залёг у окна, отбивая штурм вместе с охраной. Силы были неравными, Альенде оборонялся до конца и был убит ворвавшимися во дворец пиночетовцами. Пиночет установил военную диктатуру. Начались избиения, аресты и убийства коммунистов и социалистов по всей стране. Тех, кого не убили, гнали на стадион, согнали туда более тридцати тысяч человек, в том числе и известного в мире певца-гитариста О'Хара. Он и на стадионе продолжал петь революционные песни, под аккомпанемент своей гитары. Его схватили, отрубили руки, если память не изменяет, и расстреляли. Наступили кровавые времена.

Генеральный секретарь Чилийской компартии Луис Корвалан избежал ареста и укрылся в подполье. Его арестовали месяца два спустя, когда волна расправ и бесчинств спала, его не убили, а просто посадили в тюрьму[3].

Вот обо всём этом и говорили на политинформации. Объясняя неготовность коммунистов к сопротивлению их беспечность, я сказал, что это возможно следствие того, что в отличие от остальных латиноамериканских стран в Чили армия не совершала прежде государственных переворотов. Это я вычитал в одной из названных выше газет. Придя домой и развернув купленный номер еженедельника "За рубежом", я прочитал нечто совершенно иное, чилийская армия в сороковом году свергала правительство Чили. Как же я это доверился, не проверил?! Вот незадача…

В понедельник на очередной политинформации капитан-лейтенант, тоже видимо прочитавший о чилийской армии в "За рубежом", заметил, что Владимир Стефанович на прошлой политинформации говорил, что чилийская армия не участвовала в переворотах. Это не так. И он привёл пример из газеты. Словом, меня уел.

Это было не очень приятно услышать, но от правды никуда не уйдёшь, и я вынужден был признать, что ошибся, и поблагодарил моряка за поправку. Сделал хорошую мину при плохой игре. Но как после этого доверять нашим газетам, а не доверять – так всё равно всё не проверишь.

… Партбюро мне поручает подготовить информацию об арабо-израильском конфликте на Ближнем Востоке. Это нетрудно, я слежу за политикой. Кроме того, по книге английского военного историка Лидл Гарта "Стратегия непрямых действий" я хорошо осведомлён об истоках этого конфликта. Но я тщательно готовлюсь, вспоминая полученный "чилийский" урок, проверяю факты в разных источниках. Уйдя в комнату Никитенко, чтобы своим женщинам не мозолить глаза, я по клеточкам перерисовываю из энциклопедии на лист ватмана карту Израиля с прилежащими территориями сопредельных стран. Я и помыслить не могу, что когда-нибудь окажусь в этих местах. Провидению было угодно, чтобы я чуточку больше с ними заранее познакомился. Но какие же чудеса случаются в жизни?! Только подумайте!

… На одну из политинформаций все сотрудники собираются в комнате патентной группы – в нашем зале как раз идёт установка встроенной стенки. Внимание моё падает на электрофорную машину, стоящую на столе, и не помню уж кто, предлагает испытание на чувствительность к току. Усевшись в кружок, сотрудники, и я в том числе, берёмся за руки крепко, а крайние в кулаках зажимают провода от машины, и Никитенко начинает крутить ручку электрофора. Никто не чувствует прохождение тока, Никитенко вращает ручку быстрее, быстрее, сила тока растёт, и я первым испытываю покалывание в руках, говорю об этом. При дальнейшем увеличении оборотов начинают ощущать ток и женщины, последними на него реагируют и мужчины.

… Итак, я самый чувствительный, чувствительней женщины, недаром мне было так больно при всех операциях – понижен болевой порог, что я и раньше всегда понимал.

… Надежда Фёдоровна Голуб вдруг предлагает провести перераспределение обязанностей в отделе. Я не против, она вносит свои предложения, с которыми я соглашаюсь, и вдруг спрашивает: «А что вы берёте на себя?» Я вспоминаю Толстых и говорю ей с усмешкой: «Общее руководство». Не хватало ещё, чтобы подчинённые указывали, что мне надобно делать.

Но Голуб на это мне возражает: «А (она называет фамилию прежней заведующей) вела картотеку аннотаций».

Её возражения мне не очень приятны: «Ну да, мало у меня забот, – досадую я про себя, – чтобы ещё часами просматривать информационные журналы». И я отвечаю: «Ей ненадобно было писать доклады директору, проектировать, чертить чертежи, ездить в командировки». «К тому же, – это я думаю уже про себя, – я составляю информационные карты по законченным работам, Клигман в технических вопросах совершенно некомпетентна».

На этом задевший меня разговор и заканчивается. Это никак не отражается на моём отношении к Голуб. Я ценю её как знающего, квалифицированного работника. Через несколько месяцев мужа Надежды Фёдоровны, капитана милиции, переведут на работу в Полтаву, и она рассчитается. И что интересно, в Луганске Голуб постоянно недомогала от болезни щитовидной железы, с переездом в Полтаву, как она нам в отдел написала, все эти недомогания сняло, как рукой. Чем это объяснить? Загрязнённость воздуха ли в Донбассе или жёсткой луганской водой?

… А на место уехавшей Голуб я приму другого работника.

… Меня оповещают, что в институт прибыл с проверкой начальник технического управления министерства угольной промышленности СССР Гринько, в ведении которого все научно исследовательские, конструкторские и проектные институты угольной отрасли. Во время моей работы в обкоме он был главным инженером, вторым лицом в комбинате "Луганскуголь". Я с ним немного знаком, но вряд ли он помнит меня.

Эта проверка меня немного волнует. Почему? Сам не знаю.

Гринько с Бедняком ходит по отделам, знакомясь с работами института. С волнением ожидаю прихода его в наш отдел. Не хочется в грязь ударить лицом.

Вот он входит и задаёт мне вопросы. Меня не узнаёт. Да и что для него бывший инструктор обкома. Гринько въедливо вникает во все тонкости со знанием дела. Я отвечаю ему, даю пояснения. Вдруг он спрашивает: «А по какой теме, и какую новую информацию вы положили сегодня на стол директора института?»

Я в смятении: «А чёрт его знает, какую!» Я вообще даже не удосужился узнать, какие темы интересуют лично его. Но выкручиваюсь, нахожусь: «Директора и главного инженера информирует старший инженер отдела Надежда Фёдоровна Голуб», – и поворачиваюсь к ней, стоящей рядом со мною в центре нашей огромной комнаты. Она отвечает, по какой тематике информирует директора, и замечает, что сегодня новой информации не было.

Гринько уходит. Пронесло, слава богу.

… Ещё год назад партбюро назначило меня одним из трёх редакторов стенгазеты. Газета вывешивается ежемесячно. Таким образом, каждому приходится выпускать новый номер один раз в квартал. Это позволяет смириться с до чёртиков надоевшим мне делом.

… Как-то в начале лета Бедняк вызывает меня: «Владимир Стефанович, у нас на Донце есть база отдыха, но мало желающих в ней отдыхать. Съезди, посмотри и распропагандируй базу в газете».

Я беру под козырёк и на другой день, прихватив с собой художника Слободяна с фотоаппаратом, отправляюсь автобусом на Донец. База находится примерно в тех же местах между Николаевкой и железнодорожным мостом у станции Кондрашевская. До Донца, само собой, автобусы, не идут, вылезаем где-то на опушке прибрежного леса, долго идем лесом по грунтовой дороге, и выходим к базе возле реки. На огороженной территории площадью менее гектара под деревьями стояли штук восемь маленьких домиков, таких же точно, как на базе обкома. В такой домик едва ли могли втиснуться две раскладушки. Перед одним из таких домиков жарко горел костёр, над ним висел на перекладине большой котелок, в котором жена сотрудника филиала что-то помешивала ложкой. Сам он в стороне рубил ветки на колоде, а между ним и женой на пыльной земле играли детишки, кажется, их было двое.

Возле дома стояло корыто для стирки белья, и само выстиранное бельё висело на верёвке, привязанной к двум деревьям концами.

База произвела гнетущее впечатление бедности, если не сказать нищеты. Слободян сделал несколько снимков, и мы покинули базу, решив не возвращаться прежней дорогой к автобусу, который неизвестно когда ещё будет, а идти берегом к железнодорожному мосту, где пригородные поезда делали остановку. Было жарко, я разделся до трусов, надеясь подзагореть, и так шагал по тропинке по-над Донцом. Дмитрий Иванович для меня незаметно и сфотографировал меня в таком вот раздетом виде.

Хвалить базу в статье, как мне поручено было, душа не лежала, не мог я лгать людям, что там всё хорошо. И я изворачивался, как мог. Я отмечал прелесть природы, свежего воздуха, горячего солнца, реки. Писал, что холостякам там неплохо провести ночь на Донце с субботы на воскресенье, но семьёй отдыхать трудновато, что тут решимость нужна переносить сложности быта. Нет, писал я не так примитивно, статья была длинной с подробностями и деталями нашего путешествия и посещения базы, с выражением всего, о чём сказано выше неявно, с подтекстом – словом, было написано хорошо. А мне редко нравится моя писанина.

Выколотив из отделов статейки, получив от Клигман передовую, подходящую к дате и списанную из энциклопедии, отредактировав всё, я поручил художникам оформить номер газеты. В неё я поместил и свою статью и несколько фотографий сделанных Слободяном, в том числе и ту, для меня неожиданную, где я вышаги вал у реки в "семейных" трусах, что послужило поводом для насмешек, чего я собственно и добивался. Свою статью я подписал псевдонимом, сочетавшим две наших фамилии, поделив на двоих лавры ожидаемого успеха. И успех статьи был огромным, сотрудники, неравнодушные к изящной литературе, подходили ко мне, жали мне руку, поздравляли с удачной статьёй. Да ведь художественно написанных статей в газете никогда не бывало.

Но прежде был показ изготовленной стенгазеты секретарю партбюро филиала и Бедняку, цензорам то есть. Бедняк, прочитав в стенгазете статью, заметил не очень довольно: «Узнаю стиль Платонова, не поймёшь, хвалит или ругает».

Но откуда он мой стиль мог узнать? Таким стилем я ни до этого, ни после никогда не писал. А доклады для Бедняка писались стилем казённым, шаблонно, по общепринятым нормам. Но это так, отвлечение, а, статью прочитав, Бедняк не зарезал газету, и она была вывешена в коридоре на стенде в этот же день.

… Мне сорок лет. Приглашаю после работы к себе работников угольного отдела обкома, Ершову, Кравцова, Дёмина Мозалёва. Они все приходят, как в добрые прежние времена, подарили мне крупные круглые золочёные индийские запонки. Вечер удачный. Лена играла на фортепьяно. Кажется, все остались довольны.

На следующий день, как ребята из угольного отдела мне рассказали, Ершова разговаривала по какому-то поводу с Бедняком, сказала ему, что вчера отдел был на сорокалетии у Платонова. Он, удивился: «А я и не знал». Ершова попеняла ему: «А надо бы знать». Это хорошо, что Бедняк уведомлён, что я всё ещё связан с обкомом.

… Восьмая пятилетка началась с прошлого года, а в этом году Бедняк решил заменить фанерный стенд о пятилетке на красивый стеклянный, с подсвечивающимися изнутри картинками под числами о достижениях, намеченных пятилеткой. Скажем, намечено увеличить добычу угля со стольких-то миллионов тонн в год до стольких-то, а под ним диапозитив с угольным комбайном, работающим в лаве; увеличение урожаев зерна проиллюстрировать сельскохозяйственным комбайном (с косилкой), едущим по пшеничному полю; производство электроэнергии – плотиной, перегородившей реку, и мачтами высоковольтной линии электропередачи. Эта работа, естественно, была поручена мне.

Я призадумался: стенд то сделать нетрудно, а где взять такие диапозитивы, чтобы с них сделать увеличение раз в пятнадцать на фотоплёнках, располагаемых между стёклами и подсвеченных лампами дневного света? А вот где, в кадрах кинохроники всё это часто мелькает.

Иду в отдел пропаганды и агитации обкома партии, спрашиваю инструктора Ивкина, с которым вместе на курсах ЦК в Киеве были, как можно такие кадры достать. Он отвечает мне: «Не проблема», – звонит по телефону на базу кинопроката, и договаривается, чтобы мне показали кинохроники прошлых лет, и вырезали мне кадры, на которые я укажу.

… ничего не скажешь, хорошо, когда есть знакомства в обкоме. Что бы я без этого делал!

Еду утром в назначенный день на базу кинопроката где-то в районе Вергунки. Захожу в конторку громадного склада-хранилища, о котором и не подозревал никогда, представляюсь, в полуоткрытую дверь вижу длинные, в полкилометра длиной (так показалось) пóлки до самого потолка, все полки заполнены серебристыми и крашеными круглыми жестяными коробками с фильмами, сколько их тут – миллионы!

Мужчина, которому я в конторке представился, говорит: «Сейчас идёт просмотр нового кинофильма "Руслан и Людмила", после его окончания киномеханик сделает всё, что вам нужно», и проводит меня в кинозал. Зал большой. Меньше, чем зал в "Украине", но значительно больше, чем в "Родине" и "Комсомольце". Этого я тоже не ожидал.

Во весь широченный экран – красочные сцены идущего фильма, фееричная музыка, я сижу, по-моему, в зале один, откуда же и кто фильм этот просматривает? Окончена первая серия. В зале зажигается свет. Точно, никого в зале не вижу, оглядываю его. Зал наряден. Стены блещут тёмным полированным деревом, кресла обтянуты драпировочной красной материей. Для чего, для кого всё это здесь? Но такими вопросами не задаюсь. Смело можно предположить, что для меня только. Это чушь, но так думать приятно. Начинается вторая серия фильма.

Просмотр закончен, ко мне подходит киномеханик, говорит, что сейчас начнёт показывать мне киножурналы прошлых лет, и будет следить в окошко за мною. Как только появятся мне нужные кадры, я должен поднять руку, он эти кадры отметит.

Я спрашиваю, как же он это сделает, как он именно эти кадры найдёт? Он зовёт меня в кинобудку, начинает крутить кинофильм, потом вмиг суёт под ленту на ролик узкую полоску бумаги, и останавливает аппарат. Полоска уже под десятком витков киноплёнки, но после их перемотки в обратную сторону до этой бумажки, он показывает мне кадр, который при просмотре отметил.

Удовлетворив своё любопытство, я спускаюсь в зал, свет гаснет, на экране – чёрно-белые кадры ушедших в прошлое дней. И чего только нет, и пионерлагерь Артек, и роддом, и спуск на воду корабля, и улицы городов, демонстрации, залы съездов, и вручение верительных грамот послами. Одного только нет – того, за чем пришёл я сюда. Заправлена вторая коробка. Снова не то. Но ведь точно видел всегда в кинохронике и комбайны и лавы, электростанции и выпуск плавки из домен.

Меня охватывает уже и тревога: неужели ничего не найду! Но вот перед глазами плотина, перегородившая огромную реку, из вертикальных прорезов в которой вода низвергается бурлящими водопадами, трансформаторные подстанции на берегах, ажурные мачты и провода линии электропередачи. Я поднимаю руку, а показ идёт своим чередом. Снова мелькают для меня бесполезные кадры о протестах в Америке против вьетнамской войны, о борьбе за мир в Англии, о германских неофашистах. Но тут появляется лава с передвижной металлической крепью, с комбайном, рубящим уголь, с конвейером возле него, по которому угольные глыбы плывут из забоя. Снова рука поднята вверх, и просмотр продолжается. Я поднимаю руку, когда зерноуборочный комбайн, к которому подъезжают грузовики, плывёт по бескрайнему пшеничному полю, и сыплется в кузова машин из поднятого рукава на комбайне мощная струя отменного зерна нового урожая. Так же я отмечаю лес нефтяных вышек с качалками, разлив стали из мартена в цеху, крупную стройку новых домов для жилья и других символов нашего роста. На экране вдруг появляется Никита Хрущёв, он весел, доволен, встречается с пионерами. Склоняется, те повязывают ему галстук на шею. Следом уже идёт другой эпизод.

Всё, что мне нужно отмечено, и я поднимаюсь в будку киномеханика. Это так говорится, что будка, на самом деле это целая комната, с тремя маленькими окошками в кинозал, перед двумя стоят аппараты, в третье киномеханик наблюдает за фильмом. Тут же и столик для резки и склейки целлулоидных лент.

Сейчас перед ним с десяток коробок с лентами кинохроники, в некоторых торчат полоски бумаги, зажатые в витках киноплёнки. Перематывая плёнку в обратную сторону, он доходит до бумажных закладок и вырезает в каждом месте несколько кадров. «Мне достаточно по одному», – говорю ему я. «Ничего, отвечает, – так надёжней лучший кадр выбрать можно». Вырезая кадры из киноплёнки, он сразу же и склеивает концы. Доходим до кадров, где Никита Хрущёв – он и этот кадр почему-то отметил. Между тем он снова берёт ножницы и вырезает всю сцену с Хрущёвым, говоря: «Уж так тщательно проверяли, чтоб Хрущёв нигде не остался, а таки пропустили».

Вот это да!

Я поражён. Что же это, из хроники, из того, что было в действительности, всё, где присутствует первое лицо в государстве, теперь удаляют. Будто и не было ничего. Будто и не был ныне опальный Хрущёв во главе государства. Это меня возмущает до крайности. Никогда не думал, что наши вожди до подлости нечистоплотной доходят. Я не знаю ещё, что так заведено очень давно в нашей большевистской коммунистической партии. Я не знаю ещё того, что над множеством фотографий – исторических документов, по приказу вождей хорошо поработали ретушёры. Вы нигде не найдёте Троцкого рядом с Лениным, да и ни с кем. Не найдёте других выдающихся деятелей революции, известных военачальников. А они были там в своё время. Вся система наша на лжи была построена, на такой же лжи, как ангсоц[4] в антиутопии английского писателя Оруэлла "1984", которую тогда в Союзе ни я и никто другой не мог прочитать, и все наши министерства правды, были на самом деле министерствами лжи.

… как же это всё отвратительно.

Вырезанные кадры мне по знакомству увеличивают на больших листах фотоплёнки в фотолаборатории, не помню какого уже института, и сияющий стенд устанавливаем в углу коридора возле приёмной директора.

… А с существовавшей цензурой мне вскоре снова придётся столкнуться. Снят Шелест, член политбюро ЦК КПСС, первый секретарь ЦК Компартии Украины вроде бы за националистический уклон. Мне приносят постановление с предписанием изъять из библиотек книгу Шелеста "Советская Украина", в которой он преувеличивает вклад Украины в нашу победу и послевоенное строительство социализма в СССР. Естественно, книг наших вождей я никогда не читаю – там не найдёшь ничего кроме газетной галиматьи, и первое моё устремление после получение руководящей бумаги – это подняться в библиотеку и книжку Шелеста прочитать, вполне простительное любопытство узнать, что он там такого крамольного написал. К разочарованию моему библиотека книгу эту не закупила, изымать нечего, и я остаюсь в неведении о том, чем же она Москве не понравилась. Хотя причины снятия Шелеста всё же, вероятно, не в ней. И вот, была книжка на полках – и нет её, словно и не было. Всё та же большевистская практика.

В обкоме Дёмин мне рассказал: «Шелест заставлял всех в ЦК говорить только по-украински. Я как-то раз был в Киеве зашёл к своему другу, инструктору ЦК, спрашиваю его о чём-то, а он мне отвечает на мове. Я ему: "Кончай дурака валять, ты же русский человек!" А он мне: "Не велено"».

Вместо Шелеста, не хочется говорить избран[5], назначен Щербицкий, бывший председатель Совета министров республики, попавший при Хрущёве в опалу…

…Захожу в обком партии к Галине Сергеевне Ершовой, и она мне начинает рассказывать: «Сегодня у нас такой был необычный случай. Приходит ко мне сотрудник бывшего вашего института[6], член партии, и взволнованно сообщает: "Меня преследуют агенты иностранной разведки, хотят меня уничтожить"… У меня после этих его слов глаза полезли на лоб, а он продолжает: "Я сумел от них тайком пробраться в обком, но они всё равно меня выследили, спрячьте меня"… Я вижу, не в своём уме человек, что же мне с ним делать? Говорю ему: "Вы у меня здесь посидите, а я схожу с товарищами посоветуюсь, что предпринять». Выхожу и иду к Щербакову, рассказываю ему о своём посетителе. Тот сразу же вызывает машину скорой психиатрической помощи, а мне говорит: "Вы ему скажите, что раз его выслеживают агенты, то мы решили их обмануть и вывезти его в машине скорой помощи. За ним зайдут наши люди, переодетые в белые халаты, выведут тайно его из обкома, и на машине вывезут его в укромное место, где он будет под надёжной охраной". Так мы и сделали, я вернулась и посетителю о нашем плане ему рассказала, он согласился, что так будет разумно. Когда машина пришла, Щербаков позвонил мне, что ждёт нас у лестницы. Проводив посетителя во двор, где стояла машина, и где ждали его санитары, мы его усадили в машину, и скорая уехала в облпсиходиспансер[7]».

Я подивился такому рассказу: «Это детектив прямо какой-то! – говорю. – Да кто он, этот ваш посетитель? Как его фамилия? – я же в Гидроугле многих знаю». Она отвечает «Гриценко». «Господи! – непроизвольно вырвалось у меня. – Да я же Виктора Гриценко хорошо знаю, вместе с ним в Кемерово в институте учился. Он там, на втором курсе, на своей свадьбе сделал себе харакири, вилкой живот свой вспорол. После больницы из нашего института отчислился, закончил горный, кажется, в Днепропетровске, а году шестьдесят четвёртом поступил в Гидроуголь». Ершова слушала, а я продолжал рассуждать: «Возможно, тогда уже с психикой было у него не в порядке?»

На другой день я позвонил Лёше Коденцову в Гидроуголь, поведал о рассказе Ершовой, и предложил навестить Виктора. Лёша испуганно в трубку проговорил: «Что ты, что ты!», – и я прекратил разговор. «Чёртов трус, – выругался я про себя, – когда Петрук погиб в шахте, тоже боялся об этом и говорить». Но одному ехать проведывать Виктора мне не очень хотелось, мы с ним близки не были никогда, и я вскоре об этой истории позабыл, а, спустя месяца три, когда спохватился, оказалось, что Виктор уже преспокойно работает в институте и готовится кандидатскую диссертацию защищать…

… выхожу в коридор обсудить с Никитенко наедине какое-то дело, вдруг дверь нашей комнаты открывается, из неё высовывается Клигман:

– Владимир Стефанович, вас жена к телефону зовёт.

Возвращаюсь к себе, беру лежащую на столе трубку.

– Вова, – слышу в ней голос Лены, – тётя Наташа прислала письмо, на ту облигацию, что она нам прислала после рождения Димы выпал крупный выигрыш.

– Сколько же? – спрашиваю спокойно.

– Тысяча рублей.

«Ну, не такой уж и крупный», – думаю я, хотя знаю, что более десяти тысяч выигрышей не бывает. Так, что и тысяча тоже неплохо.

Дома уже достаём облигацию, проверяем. Точно, тысяча рублей выпала на неё.

Иду с облигацией в ближайшую сберкассу, что на правом углу напротив нашего квартала, денежки получать. Однако не всё тут так просто, денежки и на выигрышные облигации просто так не получишь. С меня требуют паспорт и вручают мне бланк – форму заполнить. Денег мне сейчас не дадут, популярно мне объясняют, облигацию отошлют на проверку и уж после, если экспертиза решит, что она не поддельная, мне выдадут деньги.

– Сколько же мне ждать экспертизы?

– Недели две-три.

Через две недели я у окошечка кассы. Кассирша, отсчитывая тысячу рублей, говорит: «Повезло. Такие выигрыши редко случаются». А я снова думаю: «Боже, до какой же степени мы бедны, что тысяча рублей считается крупною суммой.

Наряду с получением денег получаю и второе письмо от тёти Наташи. Она пишет: «Володя, вышли нам рублей сто пятьдесят, мы потом вам вернём – Иван сильно переживает».

Я понимаю, дядя Ваня сейчас волосы рвёт на себе, что не ту облигацию нам отослали.

Я немедленно отсылаю по почте двести рублей, сделав приписку, что возвращать их не надо. Тем не менее, тётя вернёт их нам через несколько месяцев.

Деньги эти мы с Леной решили не тратить, а оставить их для детей, когда подрастут.

А мальчики у нас чудные, интересные, с ними не заскучаешь. Вот несколько выписок из записной книжки.

25.06.72. Илюша показывает на волосы на моих ногах и спрашивает: «Папа, а почему у тебя такие чёрненькие височки?»

Катится Илья на своём трёхколёсном велосипедике через лужу, а потом по сухому асфальту, на котором за ним остаются три мокрые полосы и кричит: «Папа, посмотри какие у меня следы?» Я ему говорю: «Длинные, предлинные». А он добавляет: «Как рельсы!»

26.06.72. У трёхколёсного Диминого велосипеда, который мог быть преобразован и в двухколёсный, переломилась задняя ось. Делать нечего, я установил на запасной короткой задней оси одно колесо, совершив это самое преобразование. Дима, совершенно не умевший кататься на двухколёсном велосипеде, сел в седло, начал крутить педали и сразу же потихоньку поехал. Едет и кричит: «Ну смотрите же, как я еду!»

27.06.72. С утра Дима уже на велосипеде во дворе, по прямой катается хорошо и уже научился плавно поворачивать на повороте под прямым углом.

28.06.72. Позавчера вечером Илюша после купанья лежит на своей кровати чистенький, довольный. Я подхожу к нему, он смеётся. Вдруг вижу, к ковру летит моль, я её захлопнул ладонями и убил. Обрадовался и говорю ему: «Моль убил!» А он мне: «А теперь меня убей». Мне даже не по себе стало от этих его слов. «Какой ты, Илюша, ещё дурачок», – говорю. А он в своей капризной манере твердит: «Ну, убей! Ну. Убей!»

Я на него рассердился: «Балда ты, болтун и балда!»

Какой же ещё несмышлёный ребёнок. Уже многому научился, обо всём свободно болтает, но истинный смысл многих понятий ещё сокрыт от него. Не так ли и взрослые дяди в науке, столкнувшись с неизвестным явлением, изобретают названия для неведомого, непонятного или непонятого, щеголяют словечками новыми с гордостью знатоков, как будто уже всем знанием овладели. Хотя на деле ничегошеньки в явлении не понимают, и прикрывают незнание сути происходящего ничего не значащим словоблудием.

02.07.72. Илюша переезжает дорогу на велосипеде и мне говорит: «И чего это машины бегают – детям ездить не дают!»

12.07.72. Вчера вечером в десятом часу заносили с Илюшей велосипеды в подвал. Вышли на крыльцо из подвала. Небо над нами тёмное. Илюша поднял лицо вверх и мне говорит:

– Самолёт летит.

– Где?

– Вон он миргает!

Как чудесно у него два слова слились, говорим же мы "мигает", "моргает". И образовал он такой вот гибрид из двух слов.

… в небе перемещался красный мигающий огонёк.

12.07.72. Дима уже гоняет на велосипеде во всю. На двухколёсном ему нравится больше. Я смеюсь: «Не было бы счастья, да несчастье помогло, не сломалась бы ось, до сих пор на двухколёсном ездить бы не умел.

Выходит Лена. Дима спрашивает у неё:

– Мама, а ты умеешь на велосипеде "Ласточка" кататься?

Лена отвечает: «Умею».

Я опровергаю её: «Да ты же на двухколёсном не умеешь!»

Лена: «А я на трёхколёсном».

Дима хохочет, и мы тоже.

Славный Димка парень, но капризный, обидчивый, непослушный.

Читать не хочет, хотя я его ещё в прошлом году читать на учил. Не может сосредоточиться, глазёнки так и виляют по сторонам, руки и ноги ходуном ходят, то пальцем в носу ковыряет, то глаза тереть начинает, то ногу о ногу чешет – лишь бы не читать. Читает медленно, плохо, и – главное – после каждой строчки, а то и после каждого слова отвлекается.

А тут ещё и лихо такое – начал гримасничать, двигает губами из стороны в сторону, кривит лицо, жалуется на боль в шее. Это, кажется, случалось и в прошлом году. Мария Николаевна Казарцева тогда сказала, что это осложнение после ветрянки, диагноз: малая хорея. В энциклопедии вычитал, что ветряная оспа не так безобидна, как привыкли считать. После проведенного лечения всё вроде прошло, и вот – снова!

Как только Мария Николаевна оправится от потрясения с переломом носа у сына, придётся снова к ней обращаться.

12.07.72. Илюшка очень забавный парнишка. Ставит свой трёхколёсный велосипед на попа, ведёт его на задних колёсах и кричит: «Молоко! Молоко!»

– Илюша! Дай мне молочка, – я подставляю пригоршню.

Он наклоняется к педали, шепчет: «Т-с-с», – и будто бы наливает. Я в свою очередь будто бы кладу ему денежку в руку, а он даёт мне с денежки сдачи. Потом он поит Лену и Диму. Когда ему надоело продавать молоко, он стал предлагать пирожки с повидлом.

12.07.72. Голова у меня болит дико. Сон неважнецкий. Полное отупении, похоже, что я на грани полнейшей деградации. В голове ничего нет, ни одной мысли. Просто страшно.

… Игрушки солдатики, танки разбросаны в детской на красном ковре. Воюют Илюша и Дима. Дима, подбодряя своё войско, сочиняет:

Мы вместе оружье построим,
Мы вместе в атаку пойдём,
Илюшины танки разгромим
И пушки его подобьём.

Этот вариант не устраивает его и рождается новый, обращённый ко мне:

С тобой оборону построим
И вместе в атаку пойдём,
Илюшино войско разгромим
И танки его перебьём.

Наконец рождается окончательный текст боевой песни:

Мы дружно ряды перестроим,
Мы вместе в атаку пойдём,
Илюшино войско разгромим
И танки его подобьём.

… Во второй половине лета мы с Леной решаем отправить ребят на природу к Северскому Донцу. Двадцать седьмого июля Диму и Илюшу отвезли в Кондрашёвку к Татьяне. С ними Евгения Васильевна и Анатолий Ильич. С утра они водят мальчиков на реку купаться, к обеду все возвращаются к Тане. Вот так дня через два после приезда поднимались они домой от реки по дороге мимо огородов, где росла кукуруза. Дима в огород забежал и сломил кукурузный початок, Евгения Васильевна отругала его, он обиделся, разозлился и убежал от них по дороге вперёд.

Когда бабушка, дедушка и Илюша поднялись в гору, где грунтовая дорога пересекала асфальт и далее раздваивалась на две ветви, то Димы у развилки этой не обнаружили и было разволновались, но, подумав, решили, что он побежал по правой дороге к Татьяне домой, и успокоились. Однако когда они подходили к дому, тревога вновь появилась, поскольку Диму на улице возле двора, где обычно он их дожидался, они не увидели. Во двор он никогда сам не входил, там была злая собака, и хотя она была на цепи, но мало радости было идти вблизи злобной ощеренной морды. Да что там радости! – страшновато – а вдруг сорвётся с цепи?! Правда Таня могла лай собаки услышать и мальчика в дом завести. Но этого не случилось. Димы не было в доме, и Таня его не видала.

Анатолий Ильич потом говорил, что его чуть инфаркт не хватил от переживаний за Диму при этом известии. Оставив в доме Илюшу, он с Евгенией Васильевной и Володей, мужем Татьяны поспешили обратно к развилке дорог. Оставив там Е. В., А. И. пошёл левой дороге, что далее пролегла мимо кладбища, а Володя побежал вниз к реке.

А с Димой вот что случилось. Взбежав на пригорок и перебежав асфальтированное шоссе, он не свернул вправо, как надо бы было, а побежал прямо вперёд мимо кладбища. Подбежав к домам, что были за ним, он домов не узнал и понял, что попал не туда куда надо, испугался, заплакал. Женщина, работавшая на недостроенном доме, спросила его: «Почему, мальчик, ты плачешь?»

Сквозь слёзы Дима вы говорил, что заблудился. Тогда женщина послала его к соседнему дому, где мужчина склонился над мотоциклом: «Подойди к тому дяде, он, может быть, тебя отвезёт».

Там между ними произошёл такой разговор:

– Где ты живёшь, мальчик? – спросил его дяденька, оторвавшись от мотоцикла.

– У тёти Тани.

– На какой улице?

– Там забор…

Мужчина, посовещавшись с подошедшею женщиной, спустившейся с дома, решил, что забор есть у спасательной станции, и мальчика надо туда отвезти, а там объявят по радио. Он усадил Диму на заднее сиденье, завёл мотоцикл и поехал по дороге к реке, к спасательной станции. Но далеко не проехал. Возле кладбища их встретил Анатолий Ильич. Радости и старого и малого не было предела. А. И. крикнул Е. В., та прибежала, вся в слезах бросилась обнимать Димочку, целовать. А тот стоял весь пунцовый (испугался, видно, порядочно). Когда пришли домой, он молча недвижно сидел около часа – это при его непоседливом характере.

Мы с Леной в Кондрашевской бывали наездами в выходные дни (в будние – я работал). Я играл с ребятами, мне нравилось с ними возиться. Как-то, вспомнив детство, я срезал с дерева у реки нетолстую ветвь, туго стянул концы её найденным у Тани шпагатом, сделал надрез для стрелы в середине, а затем, расщепив метровую доску, выстругал три или четыре стрелы по всем правилам: с хвостовым оперением и утяжелённой заострённой головкой. Заложив стрелу в лук, я пустил под углом её вверх, и она красиво взлетела метров на тридцать и, описав правильную дугу, остриём уткнулась в рыхлую землю, а древко с оперением секунды две после этого мелко дрожало.

Ребятам лук чертовски понравился. И они весь вечер наперебой пуляли из него стрелы. Потом стрелы сломались, я не успел вытесать новые, а у мальчиков не возникло желания их самим смастерить. Да что это я говорю? Они ж были тогда совсем маленькие. Я мастерил в десять лет, а им было шесть и три всего-то. Каюсь, винюсь, напраслину возвёл на ребят…

… Вот так же в воскресенье четырнадцатого августа мы приехали к ним рано утром, позавтракали у Тани и взяли ребят в "детский поход"[8]. На поезде доехали до Валуйского, затем в обратную сторону прогулялись до Марьевки и тут нашли чудесное место. В лесу под сенью высоких деревьев по широкому жёлтому песчаному ложу тёк спокойный прозрачный ручей. (Это место мы с Димой и Илюшей открыли в прошлый приезд). Для ребят здесь раздолье и удовольствие, бегают, шлёпают по ручью, брызги взметают, падают в тёплую воду, строят запруды, плотины. Я и сам с ними вожусь, как ребёнок. То ручей перегорожу, и он широко разольётся по ложу, и вода набирается в нём выше колен, и ребята в воде бултыхаются, то из них кто-нибудь в плотине ногой сдвинет песок, и вода, устремясь в эту вмятину, бурно размывает плотину.

В одиннадцать часов, вдоволь наплескавшись на солнце в воде, мы пошли в тень на лужайку. Дима как-то увял и стал жаловаться: «Животик болит. Полежать хочу». Тут мы всполошились и ближайшим поездом в половине второго уехали в Кондрашёвку. Дима уже весь горел, когда у Тани ему померили температуру. Термометр показал 40^о, и я понял, что надо немедленно возвращаться в Луганск. Я помчался на станцию, чтобы вызвать скорую помощь довезти до поезда заболевшего мальчика. Скорая наотрез отказалась приехать, но я не сдавался. После длительных препирательств и, возможно, каких то угроз с моей стороны, машина приехала, довезла нас до станции и мы ближайшим поездом "дизелем" мы уехали. Дома уже вызвали городскую скорую помощь, врач немедленно решила Диму в детскую больницу везти, мы с Леной тоже, перепуганные, сели в машину, и всю ночь пробыли там в кабинете рядом с Димой. Его рвало, температура не опускалась ниже 41°. Ему несколько раз делали промывание, всю ночь с ним возилась врач, Баймут Наталья, когда-то учившаяся в одной школе с Леной, а мы умирали от страха за Диму. Мы были в отчаянии.

Утром, придя в институт на работу, я рассказал в каком состоянии сын, и Клигман мне посоветовала обратиться к доктору Барштаку, заведовавшему детской инфекционной больницей, и сама позвонила ему. Тот ей ответил, чтобы мальчика немедленно к нему привезли.

Бедняк меня отпустил, я заехал за Димой и Леной, и скорая помощь тотчас же доставила нас к этому Барштаку в больницу. Осмотрев Диму и отдав приказание медсестре сделать анализы, он диагностировал острую дизентерию. «Каждое лето, – сказал он, – район Кондрашевской является источником эпидемии».

Диму положили в больницу, а мы были так напуганы его стойкой высокой температурой, что и не подумали о возможности его лечения дома.

Дня через два температура спала, мы хотели бы взять его домой, но нам этого не разрешили. Каждый день мы приходили к нему, но в палату и вообще в больницу нас не пускали. Виделись мы с ним, помнится, через какую-то застеклённую стенку то ли в коридоре, то ли с улицы отгораживавшую веранду. Дима при виде нас каждый раз плакал. Я вспоминал Архангельск, больницу, маму, стоявшую внизу под окном, рыданья свои, и у меня сердце сжималось до боли, так мне было жалко его. О Лене и не говорю, у неё прямо руки опускались от горя…

Когда Диму выписывали, он рассказал, что медсестра делала им всем в палате уколы одним шприцом, лишь иглы меняя. Мы возмутились и, кажется, по этому поводу пытались расследование провести, наверное, безуспешно.

Диму выписали из больницы, и жизнь продолжилась. Ребята продолжали нас радовать, жаль, мало записывал, то некогда было, то очень плохо себя чувствовал, не было сил. А было бы так интересно теперь об этом всём почитать.

Как-то рано утром слышу крики из детской: «Ура! Бом, бом! – бьёт барабан. Сегодня Дима домой (тут слово я не расслышал) и больной», – это Илюша встаёт.

Или вот, например, запись от 28.08.72.

Сегодня, когда я брился электробритвой, подошёл Илюша и спрашивает: «Па, а за провод трогать нельзя?» Я строго ему отвечаю: «Нельзя!»

– Па, а почему ты говоришь, как сердитый волк.

Неделями двумя позже Илюша проснулся насупленный, сердитый. Ходит, ни на кого не смотрит. Я пробую с ним заговорить – он уткнётся головой в кресло или в постель на кровати и молчит.

– Ну что ты, Илюша, почему не отвечаешь, почему не разговариваешь, Илюша?

Поднял голову и сердито:

– Я на тебя волк.

Ещё раз в сходных обстоятельствах: «Я злой».

Но чаще просто молчит.

… В сентябре я заболел, снова старый диагноз – хроническая пневмония, лёг в областную больницу, тягомотина с субфебрильной температурой тянулась недели три. В палате нас было три человека, одним из них был врач-рентгенолог из ВВАУШ[9] Жабенко Вадим Юрьевич. С ним мы быстро сошлись, и знакомство с ним мне и ребятам моим будет многие годы очень полезным. Пока же заметив, что у меня нет нескольких зубов, посоветовал: «Надо ставить мосты, иначе желудок загубите». Я это пока что запомнил…

Жабенко, как и я, мучался от радикулита. «Хорошо помогают припарки из ржаного теста, – говорил он, – но нигде в городе ржаной муки достать не могу.

Я сказал, что мне знаком директор Ворошиловградского хлебокомбината, а раз там ржаной хлеб выпекают, то и ржаная мука там должна быть. Попробую достать вам пару килограмм муки. В один из дней, отлучившись домой из больницы, я позвонил Тарадину, бывшему зав отделом пищевой промышленности обкома, жившему в одном со мной доме. Это он сейчас стоял во главе городских хлебопекарен.

Тарадин всегда дружелюбно относился ко мне, и когда я работал в обкоме, и после, и я не сомневался, что в таком пустяке он мне поможет.

– Пётр Иванович, – сказал я ему, мне посоветовали от радикулита делать припарки теста из ржаной муки. Не могу ли я в вашем хлебокомбината купить пару килограмм этой муки.

– Нет, это никак невозможно, – ответствовал в трубке мне Тарадин.

– А через магазин. Ведь ему всё равно, за хлеб ли я заплачу или за муку, – пробовал я уговорить его.

– Нет, я не могу этого сделать, – сказал Тарадин, хотя сделать это не стоило ему ничего…

Вот и верь после этого дружелюбному отношению.

Из больницы я выписался, как обычно с недомоганием и привычным диагнозом: хроническая пневмония.

В первый же день после выписки из больницы (7 октября) Илья меня уморил. Подошёл к моей постели и низким охрипшим голосом, трогательно вздохнув, произнёс: «Господи, господи! – грехи наши тяжкие!»

После отпуска Бедняк вызывает меня. Что-то издательство, с которым Клигман договор подписал, не торопится заказанную книжку печатать. Я связываюсь по телефону с издательством и выясняю, что они к печатанию книги не приступили, потому что мы не поставили бумагу для книги.

– А почему мы должны её поставлять? – спрашиваю я.

– А потому, что в договоре написано: "Научные труды филиала" печатаются на бумаге заказчика. Я докладываю об этом директору. И не приминаю заметить, что с договором меня не знакомили (хотя не грех бы и самому познакомиться из любопытства хотя бы – это мой серьёзный прокол, но не буду же я говорить об этом директору). Бедняк удивлён: «Клигман меня уверяла, что все вопросы решены положительно».

Бумаги у нас нет, и не будет, и Бедняк командирует меня в Киев исправлять положение, если это возможно.

Впервые я в Киеве летом. Перво-наперво звоню в отдел тяжёлой промышленности ЦК бывшему коллеге, инструктору сектора угольной промышленности Пастухову, прошу помочь мне с устройством в гостиницу, Василий Петрович предлагает мне остановиться в доме приезжих отдела, он туда позвонит, и даёт мне адрес. Я решаю сразу не ехать туда, а отправиться на поиски издательства.

Солнце уже припекает. Жарко. Бреду ниже Крещатика по какой-то улице параллельной ему в поисках издательства. Спрашиваю прохожих, на мои вопросы они отвечают, что не знают, где это издательство и скоро ли та улица, на которой оно расположено. С большим трудом нахожу новое современное (бетон и стекло) пятиэтажное здание. На одной из многих мраморных досок, прикреплённых к стенам у парадного входа, вижу название нужного мне издательства. Вхожу и ничего дальше не помню. Не знаю, как мне удалось директора издательства уговорить, но так или иначе, я порученное задание выполняю.

Теперь можно и пообедать и по городу побродить. Обедаю на Крещатике в ресторане "Метро", обед комплексный, это недорого, рубль двадцать всего, и вкусно. Раньше на эти деньги можно было заказными блюдами пообедать и еще водочки сто грамм выпить перед обедом. Теперь особо не разбежишься: на водку, вина, ликёры и коньяки, словом на все спиртные напитки Хрущёв накануне свержения своего повысил ресторанные цены процентов на пятьдесят, а сейчас и на все заказные блюда наследниками его цены резко повышены. Так что продвижение к коммунизму не сопровождается ростом благополучия. Да и о коммунизме в восьмидесятом году давно что-то не говорят. В семидесятом году Америку, как было обещано, не догнали, по-прежнему сильно от неё отстаём. Что-то с хозяйством нашим неладно. Поразмышляв об этом за ресторанным столом, я иду пешком через город к дому приезжих. Так лучше город узнаешь и свяжешь между собою места, где уже побывал.

Прохожу мимо универмага "Россия", мимо круглого здания цирка и сворачиваю в переулок. Вот и дом, который ищу. Поднимаюсь на третий этаж, там, на площадке, две двери. Правая заперта. Вхожу в левую дверь. Здесь меня на пороге встречает женщина, я называю себя, Пастухов ей звонил, и она проводит меня в комнату, где стоят четыре кровати. Дом приезжих – это одна лишь трёхкомнатная квартира в жилом доме (две, как позже узнáю), одну комнату занимает женщина-комендант, две другие предназначены для людей, командированных в Киев.

Переночевав, расплачиваюсь и получаю квитанцию. Сутки стоят как место в хорошей гостинице – рубль шестьдесят. На бланке квитанции вверху отпечатано: дом приезжих треста "Кировоградуголь". Так вот за чей счёт сектор угольной промышленности содержит собственную "гостиницу". Я нисколько этому не удивляюсь. Успел привыкнуть, что многие партийные дела осуществляются за счёт средств государственных предприятий. Партия, не стесняясь, залезает в карман государства.

Позавтракав в кафе на Крещатике, целый день хожу по улицам города, к обеду возвращаюсь на Крещатик, захожу на Бессарабский рынок. Рынок крытый, в нём прилавки завалены фруктами и овощами. Цены заметно выше луганских, а ведь здесь благодатный плодороднейший край, не чета Донецкому кряжу. Вот что значит столица, большого города спрос. А ведь и у нас цены не бросовые. Недаром когда говорят: у вас же всё дёшево, вы же Украина, у нас многие отвечают, мы не Украина, мы Донбасс. И этим всё сказано.

До отхода поезда ещё два часа, от Бессарабского рынка направляюсь по улице Червоноармейской[10], ищу, где бы перекусить, по пути попадается небольшой ресторанчик "Грузинская кухня" на первом этаже дореволюционного дома. Захожу, усаживаюсь за столик, просматриваю прейскурант. Мясные блюда мне явно не по карману, денег в обрез у меня, и я заказываю самое дешёвое блюдо, лобиа – фасоль по-грузински. Знаю, что грузины любят страшно наперченную еду, по любимому мною супу-харчо о том можно судить, стало быть, чтобы гасить в горле огонь, надобно взять сухого вина, но денег у меня на него не хватает, и я заказываю графин морса. Фасоль очень вкусна, но и горло действительно огнём обжигает, и я запиваю каждую порцию морсом, сознавая своё ничтожное нищенство.

Через два месяца Александровский привозит тираж книжки, отпечатанной на бумаге издательства. Задание Бедняка выполнено успешно.

Я же, вернувшись, лишаю Клигман квартальной премии за беспечность, за безответственность. В списке, представленном мне бухгалтерией, я зачёркиваю против её фамилии уже проставленные двадцать рублей и расписываюсь.

Но Клигман премию получает. Бедняк, подписывавший окончательный документ, эти двадцать рублей восстанавливает. Я полагаю, что за расхлябанность, за халатность, надо наказывать, тем более это второй раз случилось, в первый раз на моей памяти это было редактура – среднесуточная добыча в сутки. Людей надо приучать к чёткой работе. Но, в конечном счёте, меня директорская позиция мало волнует. А мне снова урок – даже если моим сотрудникам что-то поручают помимо меня, я должен знать всё и работу их контролировать.

… Во дворе, там, где ещё в начале прошлого года был котлован, вырос и был заселён второй обкомовский дом – точная копия нашего, с одной только разницей: здесь над балконами пятого этажа, сразу под крышей, поставили бетонные козырьки, учли промах на нашем доме. Соложеницын и Новиков получили в нём трёхкомнатные квартиры, хотя семьи у них были такие как у меня или Димы Чижевского, как у всех инструкторов в нашем доме живущих. Вот что значит попасть в обком в удачный момент. Между прочим, могло обернуться и иначе. Уже по окончании кирпичной кладки к концу лета прошлого года в стенах, разделявших лоджии квартир третьего и второго подъездов на третьем и втором этажах, были вынуты кирпичи и устроены проёмы под двери. Кто-то из обкомовцев мне сказал, что сюда собираются переехать второй секретарь Азаров и секретарь по идеологии Пономаренко, вот для них и соединяют по две соседние квартиры с лоджиями. Надо сказать, в доме номер два по Третьей Донецкой, куда в своё время вынуждены были перебраться из особняков в соответствии с постановлением ЦК КПСС все секретари, квартиры были большие, хорошие, да был у них один недостаток – низкие хрущёвские потолки (два пятьдесят или даже два тридцать). В наших домах высота квартир была увеличена до вполне приемлемых двух метров семидесяти. Вот и потянуло Азарова и Пономаренко улучшить условия проживания.

Осенью, когда крыша была закончена, и начинались отделочные работы, вдруг неожиданно я увидел, как строители спешно закладывает кирпичами устроенные проёмы. Тут же ребята из угольного отдела мне разъяснили: бригада строителей, работавшая на доме, написала коллективное письмо в ЦК партии о неумеренных аппетитах обкомовских секретарей. Секретарское начинание не получило поддержки в ЦК, их даже слегка пожурили, и объединённые квартиры были срочно разъединены. Разумеется, секретари в новый дом в трёхкомнатные квартиры не стали переезжать.

… В новом доме одну из этих квартир на третьем этаже отдали инструктору отдела лёгкой промышленности Пете Казарцеву с женой, известной уже нам Марией Николаевной Казарцевой, кандидатом медицинских наук, доцентом кафедры нервных болезней мединститута. С ними сын и дочь. В соседнюю квартиру на этой площадке вселилась секретарша В. В. Шевченко с сыном.

… в обкомовских домах, как и всюду, происходит смешение людей из разных слоёв, что, по нашему с Леною убеждению, не очень желательно. И здесь не снобизм говорит. Просто уж очень разный культурный уровень, разные представления и привычки раздражают и тех, и других.

…И вот результат. Сын секретарши Шевченко, десятиклассник, сломал нос сыну Марии Николаевны Казарцевой, тоже десятикласснику, Косте. Он, сын секретарши, у Кости спросил: «Как правильно написать "хлеб" или "хлеп"». Ну, Костя пальцем и покрутил у виска: «Ты что, совсем того?..» Тот и врезал по носу Косте. Вот, повторяю, результат сожительство в одном доме разных сословий, людей разной культуры. Мы (я имею в виду людей нашего круга), мы бы за слово, даже обидное, человека никогда не ударили.

… В октябре в обком приезжает Матяш, Ершова звонит Бедняку, говорит, что Николай Павлович просит меня на неделю. Я оформляю командировку и еду в обком.

У Матяша задание проанализировать нечто в работе треста "Свердловантрацит" для обсуждения вопроса в Политбюро ЦК Компартии Украины. Он вводит меня в курс задания, и на следующий день мы с ним на обкомовской машине выезжаем в Свердловск.

Побывав в горкоме партии у Рокачёва, рассказав о цели приезда и с ним пообедав, мы разъезжаемся на разные шахты. Вечером меня привозят с шахты в Свердловск, в тресте, как было условленно, мы встречаемся с Матяшом, ужинаем и идём в особняк дома приезжих. Нас поселяют в люксе. Люкс здесь побольше, чем в Первомайске, кроме огромного зала, где неизвестно зачем стоят на подставках шесть штук больших цветных телевизоров, – две комнаты. Мы с Матяшом занимаем одну, в комнатах по две кровати, мы могли бы разместиться и порознь, но Матяш предложил спать в одной.

В зале стоит бильярд, на котором валяются жёлтые разбросанные шары, в углу стоит закрытое чёрное фортепиано, А на стенах штук двадцать красками писанных поясных портретов самого Ермаченко Петра Семёновича, управляющего трестом. Собственно, все двадцать, заведённые в дубовые рамки, суть копии одного и того же портрета. Размеры портретов внушительны, такие только на демонстрациях носят. Да на демонстрациях и поменьше носят портреты. Матяш удивлён.

– Для чего это он? Что он на всех шахтах свои портреты хочет повесить?

Я смеюсь:

– Манией величия заболел…

Рано утром мы идём в закрытую столовую объединения, не в общий зал, а в небольшую уютную комнатку. Нам приносят завтрак по заказу Матяша. У него что-то неладно с желудком, возможно катар, и он ещё вчера оговорил, что ему нужно. Нам подают творог на тарелочках, сверху посыпанный сахарным песком. Творог свежайший, такого вкусного творога в жизни не ел, так мне кажется. Вкус своего домашнего творога от нашей коровы я давно уж забыл. На второе подают что-то диетическое мясное, но тоже вкусное чрезвычайно, ну и чай с булочкой.

После завтрака мы разъезжаемся по предприятиям, там я просматриваю документы и протоколы, обедаю обычно с начальником шахты или парторгом, или со всей троицей, председателя шахткома включая, выпивая неизменные наркомовские сто грамм[11].

Вечером перед сном мы снова ужинаем с Матяшём. Так и проходит неделя. В конце её я пишу справку с анализом работы шахт и партийных организаций, где я побывал, отпечатываю её и вручаю Николаю Павловичу. Он анализом моим весьма доволен, и в очередной приезд уже поздней осенью, после своего назначения заведующим сектором угольной промышленности, вновь берёт меня в командировку с собой.

Её я совершенно не помню, помню ночь, дождь, когда мы в Луганск возвращались в машине, стёкла сплошной завесой заливала вода, стеклоочистители её на миг разгоняли, и в свете фар за водяной пеленой размывались чёрные стволы у дороги с распростёртыми голыми ветками. Машина неслась, дождь кончился у Краснодона, мокрые нагие стволы с воздетыми ветвями своими, казалось, молили о милосердии, и мне было грустно и хорошо. Быстрая езда всегда захватывала меня, и сейчас, мчась через ночь, я испытывал чувство, которое можно было б назвать вдохновением, вдохновеньем чего – я не знал.

Матяш заговорил после долго молчания: «Жаль, Владимир Стефанович, что вы заболели, я бы вас к себе инструктором взял, годика четыре у нас поработали, а потом бы мы вас в заместители начальника комбината двинули, а там, смотришь, и в зам министра, конечно не в первые, не в первые, но всё же…»

Я вздохнул: «Стало быть, не судьба», – не понимая, всерьёз ли он говорит или так, думал я. Впрочем, это его ни к чему не обязывало, мой поезд ушёл, а осталась болезнь, тяжкая, непредсказуемая, непонятная.

Да, Матяш стал зав сектором и обратился в область, в отдел с просьбой порекомендовать ему на его бывшее место инструктора. Погорелов с Ершовой рекомендовали ему Мозалёва, но Мозалёв не прошёл, у него не было стажа производственной руководящей работы[12]. А прошёл Пастухов, он уже два года почти работал заместителем управляющего трестом.

Вася быстро из этого выводы сделал и уже вскоре работал в Ровеньках заместителем начальника шахты по производству. Это была ступенька к заветной цели его – стать удельным князьком, секретарём горкома то бишь.

… И уже совсем поздней осенью или в начале зимы, когда небо, закрытоё темными тучами, из которых сеялся нудный меленький дождь, не прояснялось неделями, меня вызвал в обком Погорелов, и поручил попытаться договориться в Киеве в Укрниинти[13] об издании отдельной книжкой написанной им брошюрки об экономическом опыте работы угольных шахт области. Видно и он занялся диссертацией, но по известным причинам, не желая огласки, печатать свой "труд" в области не хотел.

Я взял у него рукопись, отпечатанную на машинке, и ушёл к себе в институт. Бедняку уже позвонили, что Погорелов меня посылает в Киев по какому-то делу, но по какому не знал и не спрашивал. Понимал, нос совать в чужие дела ни к чему.

Он подписал мне на неделю командировку, и я выехал в Киев. Зашёл там в ЦК, в административный отдел – Погорелов снабдил меня обкомовской командировкой в ЦК[14], – там дали мне направление в гостиницу "Москва", что возвышается на пригорке над площадью имени Калинина[15]. Я явился с бумагой, уверенный, что обрету всё, что мне будет угодно, а угодно мне было место в двухместном номере получить, но администратор ответила мне, что мест в гостинице нет, но есть забронированный для министра угольной промышленности люкс, и она может меня в нём поселить на два дня. Я больше двух дней в Киеве не собирался задерживаться и согласился. Люкс был втрое дороже обычного номера, но оказалось, что там директор завода какого-то временно поселён и с меня взяли половину цены. Всё равно это было вдвое больше того, что мне по закону положено оплатить, но я махнул на это рукой, где-то надо же жить. А два-три рубля неоплаченных – небольшая потеря. Зато люкс, где министр Худосовцев через два дня сменит меня. Эк тщеславие во мне разыгралось!

Оформившись в люкс, но не заходя в него, с папочкой, в которой рукопись брошюрки лежит, я отправляюсь на приём к директору Укрниинти.

Жду в приёмной, за окном вечереет: зимой дни коротки. В приёмной зажигается яркая люстра, окна сразу темнеют, синева в них сменяется чернотой. Секретарша сидит у окна за машинкой, я прохаживаюсь по ковровой дорожке мимо молодой стройной высокой женщины в очень длинном чёрном пальто – сейчас мода "макси", – ожидающей у дверей. Пальто, чёрная шляпка ей чрезвычайно идут, удлинённый овал лица её бледен и прекрасен сказочно в обрамлении каштановых тёмных волос. Красавица дивная. Она явно волнуется, сумочку теребит, что ищет в ней, снова застёгивает.

В самом начале, когда она только вошла, она попросила секретаршу доложить о ней директору: «Скажите, что я от (она назвала мужскую фамилию, имя и отчество очевидно влиятельного, а может быть, судя по её волнению, и не очень влиятельного, а просто директору знакомого человека)». Я стоял и смотрел, как она неуверенно себя чувствует, словно в ожидании приговора, который вскоре ей будет вынесен.

Секретарша вышла из кабинета, прикрыла дверь и сказала, что директор примет её. С тех пор она и стоит у дверей.

Снова звякнул звонок вызова секретарши, та вошла к директору, вышла, сказала красавице: «Директор вас приглашает». Та пробыла там недолго; когда она вновь появилась в приёмной, секретарша, ответив кому-то по телефону, проронила негромко красавице: «Зайдите, пожалуйста, в отдел кадров за бланком анкеты». Вон оно что, стало быть, она хочет устроиться в институт на работу, и в нетерпенье томилась возле зарытых дверей, не зная как всё решиться. А теперь всё решилось для неё хорошо.

Но мне стало грустно, обидно за красоту. Досадно, что тревожившаяся красавица не дорогá сама по себе, что прибегла к помощи покровителя, в приёмной перед дверьми была вынуждена стоять. Да её же должны у порога встречать! Все двери перед нею распахивать! Ковровой дорожкой путь перед ней устилать! Это же редкость такая. Это талант, а таланты не часто встречаются. Да, красота – Божий дар человеку, такой же, как способность гениально творить: ваять, писать музыку, стихи сочинять, повести, рассказы, романы, маслом картины писать, рисовать, на театральной сцене играть, словом делать то, что способно чувства человека задеть, душу его всколыхнуть. Не так ли и дивно красивая женщина нас волнует и трогает. Скажут: «А за что ей особые почести? Просто за то, что родилась?.. Да, за то. Воздаём же мы почести и любовь нашу приносим поэтам, Пушкину, скажем, Лермонтову, Есенину, Блоку, Пастернаку, Ахматовой или Hugó! Только за то, что Господь их наградил гениальным талантом!

… и явились слова ещё одного гениального, Маяковского:

За всех вас, которые нравятся или нравились,
Хранимых иконами у души в пещере,
Как чашу вина в застольной здравице,
Подъемлю стихами наполненный череп.

… Но тут красавица вышла, к директору пригласили меня, и раздумья мои улетучились.

Директор, уведомлённый, что я принёс рукопись брошюры зав отделом обкома партии, сразу же согласился вне очереди отпечатать её нужным нам тиражом, но только в виде информационного листка. То есть (вам поясняю – В.П.), это будет всё та же брошюра, но без обложки. А над заглавием и текстом на первой странице поместится шапка "Информационный листок Укрниинти".

– В ином виде, – продолжал директор, – Укрниинти не может её издать.

Это меня не устраивало нисколько, а Погорелова не устраивало более моего. Дело в том, что статья в официальном журнале или брошюра ли, книга в обложке, выходящая в издательстве, считается научным трудом, наличие которых диссертанту необходимо, и чем больше, тем лучше. Информационный листок научным трудом не считался, и для диссертанта он холостому выстрелу равен.

Кроме того, я знал, что Укрниинти изредка издавало и брошюры, и книги, но не стал директору на это указывать, не стал с ним вступать в никчемный спор, ничего хорошего мне не сулящий, а попросил сделать для нас исключение.

– Не могу, – отвечал он, – не положено.

– Хорошо, – сказал я, – издайте тираж информационным листком, а десять экземпляров переплетите. (Это для того, чтобы представить брошюру в качестве научного труда учёному совету учреждения, где будет защита, и в другие законом определённые инстанции – В.П.).

– Не могу, – снова сказал директор, и на этом беседа наша закончилась.

Я вернулся в гостиницу, поднялся на лифте – номер на самом верхнем этаже оказался, в самом конце, в правом выступе, если снизу смотреть на гостиницу с площади Калинина. Попытался отпереть дверь ключом, но она и без ключа отворилась, я вошёл в прихожую – в номере уже находился второй поселенец, мы поздоровались. Я разделся в прихожей. Осмотрел шикарную ванную, туалет, прошёл в зал, окнами выходящий на площадь, отсюда открывался отличный вид на ночной Киев. В центре зала стоял стол, застланный белой скатертью, у стены был большой красивый сервант с супницей, тарелками и остальными частями дорого сервиза на полках за стёклами, набором хрустальных стопок, бокалов, фужеров, серебрящихся вилок, ложек, ножей. В углу зала притулился кабинетный рояль. Из зала одна дверь вела в кабинет, где был письменный стол, на котором стоял телефон, вторая дверь вела в спальню, где две большие деревянные кровати стояли почему-то рядом посреди комнаты.

Пока я осматривал люкс в номер ещё кто-то вошёл, в зале послышались голоса. До девяти часов вечера, когда я должен был позвонить домой Погорелову, оставалось ещё часа полтора, и я решил спуститься поужинать в ресторан. Едва я вошёл в зал, как сразу же очутился в середине шумной компании. Мой директор-сосед, оказывается, сейчас уезжал, и друзья пришли его проводить. На столе стояли две бутылки коньяка, и обе початые, в тарелках лежали хлеб, сыр, колбаса и ещё кое-какие закуски. Меня в ресторан собутыльники не пустили, я выпил пару стопочек коньяка, закусил, почувствовал, что насытился и захмелел. Но на часы всё же поглядывал.

Ровно в девять я ушёл в кабинет и позвонил Погорелову. Доложил, как обстоят дела, он призадумался, очевидно, решая, что предпринять.

– Алексей Иванович, – вылез я со своим предложением, – может быть к Матяшу обратиться за помощью?

– Ни в коем случае к Матяшу, – мигом встревожено отозвался Погорелов, и я понял, что в ЦК тоже диссертантов не любят, во всяком случае, огласка была для Погорелова нежелательна.

Тут меня осенило:

– А может быть к Витольду Павловичу Фокину?

Укрниинти находится в подчинении Госплана УССР, это его институт, а Фокин за два года продвинулся из зав отделом в первые заместители председателя этого высокого учреждения, так что он может реально на директора повлиять.

– К Фокину можно, пожалуй, – сказал Погорелов, и на этом мы договорились, что я завтра с утра зайду к заместителю председателя Госплана республики.

Утром, вскочив, я был поражён прекрасным видом домов, а за ними крыш, крыш, серых, зёлёных, красных, железных, шиферных, черепичных, аккуратных чистеньких крыш зданий города Киева. Начиная снизу от глыбы главпочтамта, козырёк которого рухнет через дюжину лет, выше за ним видны одни только крыши, взбиравшиеся на холм, увенчанный блестящими куполами Софийского собора и колокольней.

К девяти часам я уже подходил к высокому массивному то ли тёмно-серому, то ли тёмно-коричневому зданию Совета министров Украины, плавно изогнутому по длинной дуге, – там же помещался на одном из множества этажей и Госплан Украины, – а ровно в девять часов был в приёмной заместителя председателя Госплана республики.

Я попросил секретаршу доложить обо мне просто: «Просит принять его Платонов из Луганска», – и был принят немедленно. Витольд Павлович собирался в ЦК, и предложил мне пройти с ним до ЦК, по дороге и обсудим наши дела, как он выразился.

И мы пошли…

Мы шли пешком – до ЦК от Совмина всего метров триста, – я передал ему суть погореловской просьбы, он обещал с директором Укрниинти поговорить, сказал, что всё это нетрудно решить. Далее я уже не говорил ничего, а слушал Фокина и коротко отвечал на вопросы, если они у него возникали. Он рассказывал о работе в Госплане, чем ему приходится заниматься. С некоторым сожалением вспоминал о своей работе в тресте. «Там я был полный хозяин. Тут же не то, вот, например, машина всегда к моим услугам, но не персональная, шофёр в ней будет не свой Вася, которому любое дело мог поручить, а дежурный, чужой…» – с каким-то вздохом сказал он, и впервые представился мне иной своей стороной, о которой я и понятия не имел, стороной барской что ли, мне не очень понравившейся.

Вопросы касались наших общих знакомых, его интересовали с ними происшедшие перемены.

– А вы, значит, в науку подались? – спросил он меня.

– Да, зав отделом в филиал ГУА к Бедняку.

– А я думал в отдел науки обкома, – разочарованно протянул он, – мне инструкторы угольного отдела сказали: в науку ушёл, я и подумал… в отдел», – и стал как-то суше со мной говорить. Не ровня. Хотя и обкомовский клерк – не ровня, но у того есть перспектива…

И я подумал, что совершил очередную оплошность. Многословие губит меня. Кто тянул меня за язык говорить, в каком я отделе. Надо было сказать только «Да», – и оставить его в блаженном неведенье. Для меня в полезном неведенье. Теперь уже ничем не поправишь.

Слово – не воробей, вылетело – не поймаешь.

Днём я зашёл к директору Укрниинти, он сразу принял меня, и сказал, что получил разрешение Госплана выпустить погореловский "Опыт работы…" брошюрой, а не информационным листком.

Делать в столице мне было нечего, я выписался из министерского номера, по городу побродил и вечером сел в скорый поезд, идущий в Луганск.

Поездка в Укрниинти открыла глаза у меня на способ несколько подработать. Собственно не столько поездка, сколько моё изучение опыта главного инженера филиала Бáшкова Михаила Ильича. Как-то, готовясь к написанию очередного доклада директору, я получил справку об опубликованных научных трудах сотрудников филиала. Ну, у всех было по-божески, от одной до десятка статей, но вот Башков… тот меня просто ошеломил – сто девяносто шесть публикаций. И заело меня любопытство, что же это за такие труды научные у него? Посмотрел я его последние статьи, и они мне страшно знакомыми показались. Вроде я всё это где-то читал. Так и есть. Всё взято из информационных журналов, рефератов и аннотаций. Принесёт ему, скажем по какой-либо теме Голуб с десяток материалов из работ других институтов, он сейчас же – обобщающую статью в журнал "Углеавтоматика" или в "Уголь", или, на худой конец, в "Уголь Украины". Связи у него с журналами были, да и брат его, директор Донуги, ему во многом способствовал. И ничего нового в его статье нет абсолютно, а печатный труд налицо! Уметь надо работать. Но до этого прежде всё же главным инженером надобно стать.

Тут я и смекнул, у нас ежегодно выходят из отделов работы, информационные карты о них с рефератами мы отправляем, причём рефераты эти я пишу сам, согласовывая в дальнейшем с заведующими отделами. Впрочем, замечаний у них ко мне нет никогда, Я всё же не Клигман, в физической сути работ разбираюсь, и ляпсусов у меня нет. Почему бы и мне не использовать бáшковский способ.

Вот я и написал статью о приборе, созданном филиалом, о его технических характеристиках. О том, где и как он прошёл испытания и для чего рекомендуется. Статью эту отнёс знакомым ребятам из Ворошиловградского центра научно-технической информации, они издали её в виде информационного листка, а я получил десять рублей гонорара. Это мне понравилось, и за первым листком последовали второй, третий, четвёртый… Хоть и маленький, а всё же доход.

Мой медицинский покровитель, инструктор отдела административных органов Щербаков переведён на работу главврачом кожно-венерологического диспансера. Я об этом не знаю, и, зайдя к нему в кабинет, застаю незнакомого человека, Это новый инструктор, Гамачек Валентин Анатольевич. Я спрашиваю о Щербакове, он отвечает, и само собой завязывается между нами непринуждённый разговор, в шутку я прошу его вместо Щербакова взять надо мной шефство, он это предложение принимает, и расстаёмся мы как добрые старые знакомые.

Я теперь всегда, когда нужно достать какое-либо лекарство, к нему обращаюсь, и он всегда мне помогает. Не знаю почему, но настроен он ко мне весьма дружелюбно. Как-то захожу, а на столе у него десятка два различных оправ для очков. Он спрашивает меня: «Какая вам (мы на вы), Владимир Стефанович, оправа нравится больше всего?» Я привычно указываю на ту, в которую мои линзы заключены, к которой привык. «Ну, такая оправа есть у всех, – возражает мне Валентин Анатольевич, – вы посмотрите вот эту – такой нет в городе ни у кого, кроме секретаря обкома», – и он даёт мне в руки оправу. Она хороша, в самом деле, овал её удлинён, и спрямлен вверху и внизу, смотрится стильно, линии её, как бы точнее сказать, благородны.

– Ну что, берёте её? – спрашивает Гамачек.

– Да, – говорю я, – сколько я должен за неё заплатить?

– Ничего, я её вам дарю.

– Спасибо.

Я проникаюсь к нему всё большей симпатией.

… Сижу у Бедняка, он жалуется мне, что у него побаливает поджелудочная железа, надо сок подорожника, а он нигде его не может найти, нет ли возможности через обком достать это лекарство?

«Попробую», – говорю я и на другой день разговариваю об этом с Гамачеком. Так, мол, и так, у моего директора панкреатит, ему прописали сок подорожника, а он нигде его не может купить. Валентин Анатольевич отвечает: «Нет проблем», – звонит, я иду в угловую аптеку напротив обкома, и сразу же мне отпускают два больших флакона лекарства. Отдаю его Бедняку. В дальнейшем я по мере надобности этот сок ему и покупаю. Это как бы стирает между нами формальные отношения, но вот нет у нас взаимной симпатии видно, не могу я свою натянутость в разговорах с ним преодолеть, не лежит душа у меня вообще к каким-либо с ним разговорам.

Осенью позвонил мне Турецкий из Днепропетровска, наверно (я как-то забыл у него уточнить): «Володя, я когда-то работал у вас в филиале ГУА, старшим инженером и какое-то время, по-моему, выполнял обязанности старшего научного сотрудника, посмотри, пожалуйста, по отчётам о выполненных работах, может, какое-либо упоминание об этом найдёшь».

Я понял, что ему недостаёт научно-педагогического стажа для повышения оклада, и ответил: «Сегодня же сделаю». Я пошёл в архив, поднял все отчёты отдела, где работал Турецкий, пролистал их, но везде Олег значился старшим инженером, и все работы были проектными, а не научно-исследовательскими. Очень хотелось Олегу помочь даже неправым путём, но что я мог сделать? Я пошёл к Бедняку, рассказал ему о просьбе Турецкого, и о том, что я ничего не нашёл, не очень, впрочем, надеясь, что он что-либо сделает. Так и вышло, Бедняк вместе со мной повздыхал, но не выказал намерения изменить запись в карточке о трудовом стаже Олега. Предложить же ему сделать это, естественно, я не мог. Сам бы он мог догадаться, если бы захотел.

Во время этого разговора Бедняк спросил меня, обменял ли Турецкий свою квартиру. Я пересказал ему то, что Олег о своей квартире мне в прошлом или позапрошлом году говорил. Бедняк удивился и взял под сомнение моё сообщение: «Что же, если я в облисполкомовской квартире живу, так я ей не хозяин? Не могу обменять? Не может этого быть». Но проверять достоверность слов Олега Турецкого не стали ни он и ни я.

… В конце дня Турецкий позвонил мне снова, и я вынужден был его огорчить.

Поздней осенью опять началась у меня какая-то простудная тягомотина, с диагнозом хроническая пневмония меня поместили в областную больницу, которая ещё оставалась на прежнем месте, то есть на углу улиц Советской и Оборонной. Ничего существенного мне трёхнедельное лежание в больничной палате не дало, кроме знакомства с врачом-рентгенологом ВВАУШ Вадимом Юрьевичем Жабенко, лежавшем в одной палате со мной, в дальнейшем частенько мне помогавшему. Он же и внушил мне пагубную мысль, видя частые дырки между моими зубами, что зубы обязательно надо вставлять, иначе наживу язву желудка. Сама мысль, в общем-то, пагубной не была, она бы стала даже весьма плодотворной, если бы он посоветовал мне съёмные протезы поставить, когда ещё большинство зубов у меня были целы. Но он этого не сказал. И это почти полной потерей зубов обернулось четверть века спустя, и пыткой от не опирающихся на зубы протезов, к которым жизнь сама меня привела на совершенно ином витке спирали развития.

…и совершенно незаметно закончился год тысяча девятьсот семьдесят второй от Рождества Христова, год, в котором мне исполнилось сорок лет, и в котором впервые я осознал, что лучшие годы ушли, что впереди у меня только борьба с неизвестной болезнью и никаких перспектив, кроме лямки неинтересной работы. И с этим надо было смириться. Но это грустное понимание перелома судьбы скрашивалось мыслями о Лене, милой и дорогой, о наших чудных мальчиках, смышлёных и обаятельных, которых надо было растить, учить, вывести в люди. Так хотелось, чтобы дети наши были способней, умнее нас, пошли дальше родителей.

[1] А всё большевики виноваты. "Дети Арбата" Анатолия Рыбакова, по-моему, уже были написаны и лежали в столе. Если бы их тогда разрешили печатать, то я бы узнал, что Сталину, чтобы заменить несколько недостающих зубов, ставили на крючках съёмные пластмассовые протезы, не портя рядом стоящих зубов.

[2] Отдел социального обеспечения. Пенсия назначается в зависимости от группы инвалидности и заработка, но не более ста двадцати рублей. Если инвалид работает, то в сумме заработок его и пенсия не должны превышать его заработка, из которого исчислена пенсия. Всё, что он заработает сверх того, автоматически снимается бухгалтерией.

[3] Через несколько лет Пиночет обменяет Корвалана на советского диссидента (инакомыслящего) Буковского, а в народе пошла присказка: «Обменяли Корвалана на простого хулигана».

[4] Английский социализм.

[5] В те времена избирали того, кто сверху рекомендован, то есть, назначен фактически. Эту порочную практику Путин вновь в губерниях возродил.

[6] Укрниигидроуголь.

[7] Областной психоневрологический диспансер.

[8] Такое название прогулкам с детьми ещё в прошлом году придумал Анатолий Ильич.

[9] Ворошиловградское высшее авиационное училище штурманов.

[10] Красноармейской.

[11] По приказу наркомвоенмора Ворошилова в Красной Армии красноармейцам (насчёт краснофлотцев не знаю) перед обедом выдавали сто грамм водки, которые и называли наркомовскими. Ставший в сороковом году наркомом обороны Тимошенко отменил этот порядок, за что красноармейцы его невзлюбили.

[12] Он, немного горным мастером поработав, был избран секретарём комсомольского комитета на шахте, потом секретарём горкома комсомола в Кадиевке, откуда уже был взят в обком партии.

[13] Украинский научно-исследовательский институт научно-технической информации.

[14] Только для того чтобы там её предъявить и получить в гостиницу направление. Оплата всех командировочных расходов производилась нашим филиалом по командировке филиалом меня в Укрниинти.

[15] Ныне майдан Незалежности, переименовали ли гостиницу, мне доподлинно неизвестно.