1 9 3 6   г о д

Мое сознание спит, хотя я уже деятелен в этом мире. Судя по рассказам взрослых, малышом я был бедовым, не то, чтобы хулиганистым, а бесшабашно безобидным проказником. Меня отдали в детский сад. Летом мы, ребята четырёхлетки, уже самостоятельно возвращались домой: вечер-то летом на севере, словно середина дня. И вот однажды из садика я не вернулся. Мама, придя с работы, подняла переполох, кинулась искать меня во дворе, но нигде меня не нашла. Часы шли, время близилось к полуночи, благо светлой, как день, в этот период года. Переполох усилился, когда выяснилось, что пропало ещё двое детей. Соседи, люди из других домов, разбрелись на поиски в разные стороны. Один из искавших и наткнулся на идиллическую картинку уже в соседнем посёлке, посёлке лесозавода имени Молотова[1]: троица карапузов у магазина "Красный горт"[2] шла ему навстречу, обнявшись, – я был в середине, наигрывая что-то на детской гармонике, а, скорее всего, просто растягивая и сжимая мехи и нажимая на кнопки[3], – покачиваясь слегка, возможно, изображая подвыпившую компанию. Мне так много об этом рассказывали, что эта бесшабашная троица ясно видима мною, словно гляжу на неё со стороны.

Вообще до тридцать восьмого года в сознании моём мешанина из отдельных эпизодов и коротеньких картин, и я не в силах определить, какие из них следовали за другими. В памяти моей, как во сне, часто переплетается несоединимое неизвестным мне образом, и я не всегда могу восстановить последовательность событий. Одно только знаю точно. Летом этого года маме дали путевку в санаторий на юг, а папу откомандировали на строительство какого-то нового завода – "Мечкострой", вверх по Северной Двине, или просто, на "Мечку". Папе выделили там комнату на первом этаже в широком двухэтажном и длинном доме. Вдоль всего этажа, посредине, тянулся коридор, а в нём – по обе его стороны – двери в комнаты. В одной из этих комнат мы и жили. Во дворе были сложены летние плиты, возле которых постоянно крутились женщины. Папа взял на Мечку бабушку и меня. Как мы туда добирались, я не знаю. Просто я вдруг оказался там, словно меня перенесли волшебством, правда, я ведь и в Архангельске себя ещё не осознавал. А тут вдруг на миг, на несколько недель осознал. Бабушка готовила еду и стирала – всё это, как уже было сказано, на улице, на виду у всех.

Часто мы с папой выходили на крутой берег Двины, весь, до самого низа, в густой зелени высокой травы. С высоты открывался вид на дали тёмных лесов, на плавные изгибы широкой серебристо-свинцовой реки, на бесконечные ступени бегущих вниз звеньев вымытой дождями добела, до белесости, деревянной лестницы, ограждённой такими же белесыми перилами, отполированными ладонями до блеска. Весь день я проводил на улице в беготне и играх с ребятами, среди которых было много мордвы. Говорили они друг другу непонятные мне слова. Со мной же и взрослые, и мальчишки разговаривали по-русски. Я подружился с ними и узнал много мордовских слов: мама, папа, хлеб, дай, возьми и ещё два-три десятка. В последующей жизни, не имея случая употребить их, я все их перезабыл. Жили мы с ними мирно, драк, ругани ни среди детей, ни среди взрослых не случалось.

Лица бабушки и папы не представляются мне никак. Постоянно в поле моего зрения худенькое, хроменькое, доброе существо, хлопочущее по хозяйству – моя бабушка. А папа, папа вообще редкость в моей жизни, он вроде и есть, и в то же время его нет со мною. Только один раз отец проявился реально, когда повёл меня на стройку к себе. Огромный добрый мужчина в спецовке обхватил меня своими лапищами и поставил на деревянный помост, взобрался на него сам и подвёл меня к высоченному строению, облик которого не проглядывался из-за подпорок и настилов многоэтажных строительных лесов, прилепившихся к нему со всех сторон. Папа провёл меня какими-то ходами между этими деревянными, грубо, но прочно сколоченными лесами к толстой железной трубе, в которой спереди было вырезано большое отверстие, куда легко мог влезть даже сам папа. В темноте отверстия, внутри трубы, белела спускавшаяся сверху, верёвочная лестница с округлыми деревянными перекладинами. «Ну, лезь наверх, герой», – шутливо скомандовал папа, и я полез в трубу, и нисколько мне было не страшно, потому что со всех сторон меня окружало железо, а снизу за мной лез папа. В трубе было темновато, но того серенького света, который сеялся в неё сверху, было вполне достаточно, чтобы видеть перекладины лестницы и спокойно хвататься за них. Вынырнули мы из этой трубы на деревянный настил уже наверху строения. Там ещё были какие-то леса, за которые можно было держаться и не бояться, что тебя сдует ветром на землю.

Высота была головокружительная, дух захватывало, зато же и ширь открывалась вокруг. Несколько наших домов внизу казались игрушечными, люди – маленькими муравьями, а земля вокруг бесконечна, и всё леса, леса, леса, извивы рек, зеркальца озёр и снова леса, леса, леса во все стороны до самого края, до горизонта. Отец, весёлый и сильный, стоял рядом, обняв меня рукой за плечо, и мне было так хорошо, и был я таким гордым то ли оттого, что сам залез на такую вышину, то ли оттого, что стою на ней, над необъятностью земного пространства.

Потом мы спустились вниз – теперь папа лез первым, – и продолжилась моя прежняя беззаботная жизнь – беготня с мальчишками, игра в пятнашки, и ещё во что-то такое, что в суматохе дня моментально исчезало из памяти.

В конце лета дверь нашей комнаты неожиданно открылась, и на пороге появилась незнакомая женщина с чемоданом и корзинами. Я прячусь от нее, она настойчиво суёт мне сито с наваленными горой гроздьями незнакомых мне зеленовато-жёлтых полупрозрачных ягод: «Ну, иди же ко мне, сынок, – протягивает она мне руки, – посмотри, какой виноград я тебе привезла!»

Я дичусь, отступаю всё дальше от женщины, а когда она начинает приближаться ко мне, залезаю под кровать и забиваюсь там в дальний угол. Потом, через несколько минут или часов, я, успокоенный, стою посреди комнаты, около меня суетится бабушка: «Это же твоя мама, мама». Слышу несправедливые, сгоряча сказанные слова матери: «Совсем ребёнка от меня отучили». Тут она заплакала. И Мечка со всеми её домами, лестницами, приятелями провалилась в небытие. Странны эти провалы в памяти. Казалось бы, пароход (а приехать и уехать мы могли только на нём), поездка по широкой (бескрайней!) реке – новые и сильные впечатления должны были бы врезаться в память, но ничего от них нет. А босоногие, смуглые от загара мальчишки, говорящие непонятные слова на своем незнакомом мне языке – вот они, перед глазами!

В Архангельске мы живем в трёхкомнатной квартире на втором этаже. Всего в доме квартир восемь, четыре – в нашем подъезде и четыре – во втором, и все они одинаковые, за исключением двух на втором этаже посредине – нашей и рядом, их соединяет общий широкий балкон, разделённый перегородкой. Других различий нет. У нас две комнаты: большая – проходная, с балконом, выходящая на северо-запад, где живут папа и мама, и маленькая, выходящая на юго-восток, где живу я. У меня своя кроватка, в углу коврик с рассыпанными игрушками, где я играю, и тумбочка для игрушек, куда я должен их собирать, но чего почти не делаю никогда. Мне постоянно напоминают об этом. Жильцов третьей – большой комнаты, я не помню. Возможно, их и не было, но она не принадлежала нам. Может быть, она стояла закрытой, дожидаясь хозяина? Квартира наша, по моим тогдашним понятиям, была огромная. Да, скорее, так оно и было. Малометражки тогда ещё не придумали. Зато были коммуналки[4]. Но мы (то есть папа, мама и я) коммуналок не знали. В моём сознании их нет, но я их видел. Вообще же полное представление о квартире и всех её закоулках сложилось у меня годом или двумя позже, хотя, конечно, во все закоулки я уже забирался…