1 9 3 3   г о д

Я существую, но существую бессознательно, машинально, хотя какие-то события вокруг меня и со мной происходят.

В год с небольшим оставили меня на подстилке в саду, под яблоней, в холодке. Рядом мама с тётей Наташей и бабушкой пропалывали огород. Потом кто-то внимание обратил, что мальчонка что-то уж очень притих. Кинулись, а я весело забавляюсь со змеёй, снимаю её с одной руки и подхватываю другой, и не даю уползти. Мама оцепенела от ужаса. Что сталось после этого со змеёй, можно только догадываться. Удивительно только то, что, в младенчестве легко обращаясь со змеями, в сознательной жизни я испытывал перед ними ужас и омерзение, и ничто не смогло бы заставить меня коснуться тела этой длинной скользкой[1] извивающейся твари.

… у меня уже есть свои дела и заботы. Вот сижу я на печке[2], меня позвали, а я отвечаю: «Некода мне, у меня хвоё дело, я михей бью», мух то есть. Любил я ещё вытаскивать перья из подушек, приговаривая при этом: «Осторожно, пёра утусит!» Стерженьки основания перьев, прокалывая материю наволочек, неприятно кололи меня. Отсюда – утусит[3].

… В стране разразился подготовленный всем ходом коллективизации голод.

Рассказывают, как меня и других ребятишек спасали от голода, подкармливая на колхозной детской площадке. Мама к тому времени уже работала с отцом в колхозе, не то звеньевой, не то учётчицей. Папа был бригадиром. Председатель колхоза – порядочный, совестливый человек, утаил часть зерна прошлогоднего урожая от выгребавших всё госпоставок, и роздал колхозникам. За это и поплатился (сволочь какая-то донесла) пятью годами тюрьмы и лагерей. Но люди на хуторе выжили, трупы по улицам не валялись, за что колхозники сохранили благодарность ему до смерти. Сохранилась фотография длинного стола детплощадки, где детвора из мисок поглощает еду, скорее всего, варёное зерно или, в лучшем случае, кашу. Рядом тётя Наташа и мама, я у мамы в руках, скрытый в огромном букете ромашек.