1 9 7 8 г о д
Да, в жизненную силу нашего строя я верил, несмотря на все недостатки, на все безобразия и преступления, которые были, которые мне бросались в глаза, которыми возмущался, которые ненавидел. Но думалось, придут к власти новые люди, и всё изменится к лучшему. Глупый, поверхностный взгляд.
В январе я прошёл очередную ВТЭК, инвалидность продлили мне ещё на год. Год, стало быть, можно не волноваться…
В марте нас с Леной пригласили в Харьков на свадьбу двоюродной Лениной сестры Ирины Липовецкой. Не помню, где они тогда жили, но было у них тесно до крайности, и останавливались мы у сводного брата Ирины, Воронюка, где-то в центре города.
В большой гостиной на ночь нам разложили широченный диван, это всё, что запомнилось.
Свадебный стол был накрыт в ресторане, это было новостью для меня, я привык, что свадьбы справляются дома, зимой либо в домах и квартирах, летом же и во дворах.
За составленными покоем столами уселось человек пятьдесят, если не больше, это так отличалось от нашей скромной с Леною свадьбы. Свадьба шла обычным порядком, пили за молодых, кричали горько. Я за столом молчаливый, как правило, увлечённый поглощением вкусной еды, глядя на Ирину, после пластической операции (после удаления загнутого вниз кончика типично еврейского носа) выглядевшую очень красивой, вдруг поднялся и перекрывая гул голосов, крикнул: «Посмотрите, а невеста-то как красива, как хороша!» И тут же сообразив, что тем самым как-то вроде бы умаляю её жениха, крикнул дальше:
– А жених-то какой, – я хотел продолжить: «красавец», но взглянув в невзрачное лицо Пети Тарасова, солгать не смог и, вывернувшись, закончил: – каков молодец! Горько!»
Вот и всё, что осталось в памяти о свадьбе Ирины, ставшей Тарасовой, и о нашей поездке в Харьков.
В мае руководитель школы лекторов-международников, Литвиненко принял у слушателей подготовленные ими тексты лекций на международные темы. Я выбрал темой обзор международного положения. И начал его так, как задумывал:
«… Если мы теперь не живём в напряжённом ожидании грозы, в постоянном ожидании военного нападения, предстоящей смертельной схватки с врагом, как поколение конца тридцатых годов…»
Дальше в подтверждение этой мысли я приводил по четыре строки из стихотворений поэтов Когана и Кульчицкого, написанные, кажется в тридцать девятом году, совершенно не задумываясь о том, что они по случайности оба евреи. Одно я забыл, второе, принадлежность которого не запомнил, содержало строчки о возможном бое где-то под Кенигсбергом и участи автора:
И, задохнувшись "Интернационалом",
Упасть лицом на высохшие травы
И уж не встать…
«Если мы теперь не живём с таким напряжённым ожиданием военного нападения, то этим обязаны возросшей моще нашей страны. И её военной моще. Военное равновесие с США, достигнутое нашей страной, – гарантия мирного развития, – продемонстрировало ещё раз жизненную силу нашего строя».
… не буду ещё раз расписываться в неспособности из критических своих замечаний сделать далеко идущие выводы.
Лекция, на мой взгляд, получилась совсем неплохой, но когда мне её отпечатали, то оказался в ней перебор – сорок страниц машинописного текста через один интервал. А надобно было всего двадцать пять, иначе лекция в сорок пять минут ну никак не уложится. Сколько я ни страдал, как не мучался, что же можно из лекции выбросить, как её сократить, так ничего и не придумал. Жалко было всего, так хорошо и логично всё следовало друг за другом, так всё было важно. Так я и сдал её, не переделав, не сократив. Хотя и понимал, что сокращать её всё равно мне придётся.
Излишняя любовь к собственному творению обернётся лишней возможностью дать себя уколоть.
Через неделю Литвиненко, прорецензировав лекции, выступил перед слушателями. Выступление его сопровождалось взрывами хохота. Столько нелепиц было нагорожено многими моими коллегами. Как всегда, наслаждаясь человеческой глупостью, я ничего из зачитанного Литвиненко не записал, а заметок этих хватило бы для целого вечера юмора. Запомнилось только, как один будущий лектор в поисках причины какого-то международного конфликта, не нашёл ничего лучшего, как написать: «Shershelafam!»[1]
В моей лекции критике подверглось только начало. «Что это, – горячо восклицал Литвиненко, – и, задохнувшись "Интернационалом", упасть лицом на высохшие травы и уж не встать?! – и, сделав паузу, повышая голос, продолжил: – Не задохнулись! И встали! И победили в жестокой войне!
Словом представил всё так, что настроения Когана и Кульчицкого можно было понять и как пораженческие.
Тут я позволил себе реплику: «Речь ведь идёт о предощущении у людей неизбежности страшной войны, в которой победа дастся страшной ценой. Кстати, на войне оба они и погибли».
Но Литвиненко реплику мою пропустил мимо ушей, будто не слышал, и, уже к этой теме не возвращаясь, поднял вверх мой доклад, и совершенно справедливо меня уязвил: «В лекции сорок страниц. Это же не лекция, диссертация! Кто даст вам время её доложить?!» Все засмеялись. В общем-то, в этом не было ничего страшного, но возникла тревога: вдруг корочки[2] не дадут.
Но всё обошлось, вместе со всеми я получил удостоверение на право читать лекции о международной политике КПСС и уже в июне читал первую лекцию в большом зале в корпусе возле стадиона "Авангард" для спортивных работников (администраторов, тренеров), которых оказалось поразительно много.
Конечно, я не читал её в прямом смысле с текста, укороченный с помощью ножниц и клея доклад мой лежал на трибуне, за которой я был, я смотрел в зал, но для страховки искоса заглядывал в разложенные передо мною бумаги. Лекция более или менее удалась. Нигде я не сбился, голос мой звучал выразительно и достаточно громко. Волнения моего никто не заметил.
Двадцать девятого или тридцатого апреля у Илюши нежданно-негаданно случился сильнейший приступ аппендицита. Такой диагноз поставил врач приехавшей скорой помощи, тотчас и отвезшей Илюшу с Леной в больницу. Лену в больнице дальше приёмного отделения, конечно же, не пустили, сказали только, что нужна неотложная операция, и что Илюшу уже к ней готовят. Лена вернулась домой и поздним вечером мы с нею, захватив белые халаты, которые сохранились у меня ещё со времён моего пребывания в ГУА, где нам для работы их выдавали, поехали проведать Илюшу. В белых халатах, проскользнув в коридор, мы уже беспрепятственно стали искать палату, в которую положили Илюшу, заглядывая во все двери подряд.
И нашли. Приоткрыв дверь в очередную палату, мы увидели у стены справа на койке нашего малыша, беспомощно распластавшегося на постели. Он спал, или ещё не отошёл от наркоза, и выглядел настолько беспомощным, что у меня сжалось сердце. Боже ж ты мой, за что же ты посылаешь родителям такие наказания!
А на полу у изголовья кровати расплылась огромная лужа рвоты, изрыгнутая мальчуганом. И никто её не убрал. Лена с возмущением, не меньшим чем у меня, выразила своё отношение к персоналу и к безобразной санитарии, пошла в бытовку, нашла там тряпку и таз и вытерла лужу… Илюша спал, и мы, пострадав, удалились.
На поправку пошёл Илюшенька быстро, и через неделю, по-моему, бегал уже, как ни в чём не бывало.
Что-то не везёт нашим ребятам. Простуды, воспаления горла, бронхиты следуют зимой одни за другими. Не успеет выздороветь один, как заболевает другой. Лена совсем изнервничалась, измаялась, да и я сильно переживаю за них.
У Димы к астигматизму и искривлению позвоночника добавилась бронхиальная астма, как врачи говорят, от частых бронхитов. Та внезапная за ночь прошедшая болезнь Димы в Костромской и была первым приступом астмы, который мы распознать не могли, так как понятия о ней не имели. Теперь вот время от времени приступы повторяются, мальчишечке трудно дышать, и это так тяжко для нас, что это никакими словами не выразить. С Леной изучаем все способы, больше Лена, конечно, как её излечить, как приступы облегчить. Последнее удаётся, а вот о полном излечении что-то туманное говорят.
С помощью массажа и лечебной гимнастики, благодаря стараниям Лидии Ивановны Худяковой, позвоночник у Димочки выправился. И зрение исправилось у него. Тут тоже нам повезло, что лечила Димочку замечательный специалист-глазник областной поликлиники, доцент кафедры мединститута Серафима Андреевна Гончарова.
А что значит хороший внимательный специалист, мы на собственном опыте убедились. Раз в два месяца Лена приводила Диму к Серафиме Андреевне, та на специальном приборе проверяла Димино зрение, степень фокусировки, угол наклона оси, по которой вытягивается изображение и величину этого вытягивания. И каждый раз с учётом изменений, Гончарова выписывала рецепт на новые линзы. С течением времени отклонения в зрении от нормы всё уменьшались. И вот случилось так, что когда пришло время очередной проверки глаз, Гончарова оказалась в отпуске, а взамен её не было никого. Пришлось идти к глазному врачу в городскую больницу. Та, проверив зрение, выписала новые очки. Но когда очки с новыми линзами изготовили, Дима стал жаловаться, что хуже в них видит.
Я тут же взял его очки с новыми и со старыми линзами, посмотрел на горящую лампочку, и сразу заметил, что в новых очках угол наклона оси цилиндра (в направлении которой изображение лампочки вытянулось) почти перпендикулярен к прежнему. Такого быть не должно, я понял, что с новыми очками что-то неладно, и Дима до выхода Гончаровой из отпуска продолжал носить старые очки.
Когда Серафима Андреевна проверила зрение Димы, оказалось, что назначение городского глазного врача совершенно неправильно. Если бы Дима носил те очки, зрение его бы ухудшилось. Так что бывают врачи и врачи. Бракоделы! Нет, хуже, мерзавцы! Таких врачей, как сказал бы Коровьев, на помойку надо выбрасывать.
Благодаря Гончаровой зрение Димы годика через два стало совершенно нормальным, и он не нуждался более в ношенье очков.
На лето мы всей семьёй поехали к тёте Наташе. Лена на этот раз была с нами.
Там всё было, как прежде. Ездили с утра к морю купаться в Рабочий уголок, загорали немного на бесплатном пляже.
Не знаю по какому уже поводу Дима сказал, что нет денег. Кажется, он хотел что-то купить.
– Деньги валяются у вас под ногами, – подражая незабвенному Остапу Бендеру, сказал я.
Где, – оживился Дима.
Я указал глазами на землю. Там на пляжном песке лежала пустая пивная бутылка.
Ребята быстро схватили суть дела, и теперь, каждый раз, возвращаясь с пляжа домой, они и несли по нескольку выброшенных бутылок, которые тут же напротив в киоске сдавали. Деньги на дополнительное мороженое себе зарабатывали.
Лена сердилась:
К чему ты детей приучаешь? Что мы нищие?!
– Мы не нищие, – отвечал я, – но зачем добру пропадать.
Лена вычитала в местной алуштинской газете, что в Симеизе в одном из санаториев врач специальной гимнастикой излечивает у детей бронхиальную астму. Озабоченные довольно частыми приступами астмы у Димы, мы с Леной решили поехать туда и проконсультироваться у названного врача. В поездку с собой, разумеется, мы взяли и Диму с Илюшей.
Рано утром на небольшом теплоходе на подводных крыльях мы отплыли от причала Алушты. Взревели моторы, судно набирало ход, задирая нос всё выше и выше, пока совсем корпус его не выскочил из воды, кроме кормы, и понеслось на комовых крыльях, режущих воду. Обогнув мыс Аю-Даг и пройдя мимо Гурзуфа, судно наше зашло в Ялту и, приняв новых пассажиров, направилось дальше вдоль живописного Южного берега Крыма. Я показывал Лене, мальчикам знакомые мне с семидесятого года места. Вон за склоном горы, выступившей в море, вдавилась вглубь крошечная бухточка, левее которой на крутом утёсе вознёсся замок "Ласточкино гнездо". За небольшим пляжиком бухточки за деревьями виделось светлое здание санатория Министерства обороны "Светлана". Я рассказывал, как на этом пляже по наводке тёти Наташи отыскал в семидесятом году Костю Муравицкого с Наташкой.
Я тогда отдыхал в санатории "Днепр", расположенным за "Ласточкиным гнездом". Когда наш "корабль" миновал этот утёс, я показал на горé здание моего санатория и тот новый корпус, в котором я жил. Над пляжем этого санатория соединённая вверху мостиком с обрезом крутого склона возвышалась квадратной колонной не вполне ажурная конструкция, внутри которой скользил лифт от башенки над площадкой у мостика и до пляжа. В то время это был единственный лифт для спуска с крутого берега к пляжу на всём побережье.
В санатории в Симеизе мы врача, о котором писала газета, не застали. Была она в тот день в отъезде, то ли в от пуске то ли в длительной дальней командировке. Из расспросов сотрудников санатория выяснили мы, что пытаются астму лечить здесь дыхательной и прочей гимнастикой в ранние утренние часы возле моря. О результатах лечения говорили как-то неясно. Одним словом, мы поняли, что о лечении Диминой астмы мы ничего дополнительно не узнаем, но коль скоро забрались сюда, то решили осмотреть окрестные достопримечательные места.
Добравшись морем ли, или на автобусе до Алупки и ступив на выступающий в море причал, мы рассмотрели вблизи берега на выступавшем из воды валуне знаменитую алупкинскую русалку, о которой я знал ещё по довоенным открыткам. Каменная русалка, лежала бесстрастно на камне. И ничего не было в ней, что могло бы надолго привлечь к ней внимание или произвести впечатление. Скульптура грубая, весьма неизящная. Скользнёшь любопытства ради глазом по ней и ни за что не зацепишься. Хоть лицо бы было красиво или грация тела, чтобы можно было ими полюбоваться, так и этого ничего нет. Развалилась на камне рыбина с некрасивым женским лицом.
От Алупки по тропкам забирая вправо всё вверх и вверх, меж зарослей олеандров, лавровишни, стоящих группками кипарисов и ещё каких-то типично крымских жёстких кустарников мы прошли несколько километров до Гаспры, к дому графини Паниной, где в тысяча девятьсот первом, если не ошибаюсь, году проводил лето Толстой. Мы вышли к довольно большому дому, примечательному широкой открытой верандой, на которой Лев Николаевич в то далёкое лето пил чай и беседовал с Горьким и Чеховым, частыми гостями его.
От Гаспры, проголодавшись, мы уже никуда не стремились, и спускались вниз кратчайшим путём к дороге, идущей на Ялту. По дроге на спуске нам попалась солнечная полянка с большим пнём посредине, каким-то искусником вырезавшим из него конскую голову. Илюша тут же с разбегу и вскочил на неё, а я в этот миг щёлкнул затвором своего аппарата, с которым, как говорилось, не расставался почти никогда.
Снимок получился на редкость удачным. Мне он до сих пор нравится больше всех мною сделанных снимков.
Я бы назвал его "Счастье!". Можно и чуточку вычурнее: "Счастье взахлёб!"
Столько в нём открытого ликованья!
Илюша. 1978 год. Счастье.
Итак, мы спустились к узкой змеящейся асфальтированной дороге в окружении всё тех же кипарисов, туй и дубов. Тут же у дороги, в отдалении от всех поселений, оказался придорожный буфет, в котором мы купили четыре бутылки кефира и булочки: больше там не было, по-моему, ничего. Расположившись неподалеку от буфета в тени под внушительным дубом на высушенной зноем траве, мы с удовольствием перекусили, после чего я пошёл сдавать опорожненные бутылки в буфет. Но буфетчица их принять отказалась: «Грязную посуду не принимаем», – сказала она.
Я вернулся к своим не то чтобы слишком уж удручённым – бутылка стоила 12 копеек всего, но и кефир стоил что-то вроде того. Поэтому просто выбрасывать их не хотелось. Бедность наша была такова, что даже такой мелочью мы не могли себе позволить бросаться. А ведь мы и сейчас, когда я стал инвалидом, получали вдвое, втрое больше, чем в среднем жители нашей страны. Каково же им приходилось! К сожалению, они не задумывались, почему мы все так бедно живём. «Нет, – многие толковали, – живём мы хорошо. О куске хлеба голова не болит».
«Голь на выдумки хитра», – пословица говорит. Но вряд ли какая либо хитрость нам помогла, если бы неподалёку не сбегал с горы ручеёк, укрытый в тенистой тёмной ложбинке, на который показала мне Лена. Тут и хитрости никакой не потребовалось. Мы спустились к ручью, Я набрал в бутылки воды, насыпал песка и, встряхивая их и болтая, отмыл дочиста, вымыл, вытер и отнёс продавщице. Сорок восемь копеек удалось сохранить. Так то вот!
… С Димой и Илюшей я поднимался этим летом с экскурсией на Чатыр-Даг. Но не той дорогой пешком от подножья и до вершины, что в пятьдесят первом году. Проводник довёз нас в автобусе до перевала, здесь мы высадились, и он повёл через лес по склону нас в гору. Был он менее колоритен, чем тот, что вёл нас на Демерджи, запомнилось только, что, проводя нас по маленькой самшитовой рощице, он сказал, что это ценное исчезающее реликтовое дерево, что когда-то в Крыму были большие самшитовые леса, но сейчас они почти полностью истреблены.
То, что самшит очень твёрд и ценен для разных поделок, я позже вычитал в энциклопедии, а вот за то, что это исчезающий реликтовый вид, не ручаюсь.
Поднявшись на плоскогорье, мы не увидели того цветущего разнотравья, тех запахов высокогорных цветов, что были на Демерджи. Лето перевалило за половину и травы уже отцвели.
Плоскогорье желтело пожухшими травами, кое-где в желтизне проступали проплешины крупитчатого бело-серого известняка. Не повернув в сторону недалёких скал вершины горы, мы прошли километр или два на север, и вышли к пещерам. В одну из них мы и зашли вслед за экскурсоводом.
Эх, знал бы я, прихватил бы из Ворошиловграда свою шахтёрскую лампу! Здесь же ни у кого, кроме экскурсовода не оказалось даже карманного фонарика, и все продвигались почти наощупь по довольно узкому коридору, время от времени озаряя пространство вокруг себя вспышками спичек. Возможно, впрочем, что у кого-то в руках были свечки, но их трепетные огоньки были не ярче спичечных вспышек. Мы не слишком удалились от входа, когда пространство расширилось в стороны, своды коридора ушли высоко вверх, и маленькое озерцо или лужа впереди показалась. Со свода пещеры свисали по книгам хорошо известные сталактиты с натёками известняка, с них редко-редко капали капли на сталагмиты, тянувшиеся к ним снизу навстречу, а между ними было ещё метра три. Сколько ж это ещё надо лет или столетий, чтобы они сомкнулись и превратились в колонны?
Выйдя из пещеры, мы прошли дальше на Север по плоскогорью, и внизу виден стал на северо-западе Симферополь. Здесь трава ещё зеленела, и кустики земляники были увешаны спелыми ягодами. Тут, конечно, все задержались, увлёкшись собиранием ягод, и мы их тоже вдоволь наелись. Ребята мои впервые их видели, впервые рвали их с кустиков, и были довольны. Наевшись, они не забыли о маме. Я свернул им из газеты кулёчки по уже забытому людьми военному образцу, и они набрали их доверху.
А поодаль, как и в стародавние времена на Яйле паслось стадо разномастных овец, и я вспомнил, что татары этим делом здесь издавна занимались. И отар овец было много. А теперь вот только одна.
По пологому склону мы спустились к селу Перевальному, и оттуда троллейбусом вернулись в Алушту. Мальчики отдали Лене кулёчки с душистой и сладкой земляникой и поделились с нею впечатлениями от посещенья пещеры.
… В один из дней, Илюша упросил меня съездить в Ялту, посмотреть замок "Ласточкино гнездо". Дима с нами не поехал по какой-то причине. Скорее всего, просто не захотел. Не помню, сами мы поехали или с экскурсией. Ничего интересного мы там не нашли. В здание нас не пустили – шёл ремонт. Небо хмурилось, дул холодный порывистый ветер. Зябко ёжась, мы обошли вокруг "Ласточкина гнезда" по узкой дорожке. Было немножечко жутковато: вдруг землю тряхнёт. Скала, на которой на вылете гнездо висело над морем, изборождена была глубокими трещинами. Там по её почти отвесному скату ползали привязанные страховочными верёвками рабочие в касках, в расселины забивали металлические штыри, поверх накладывали стальную сетку и заливали бетоном, укрепляли скалу. От этой грубой железобетонной нашлёпки скала теряла естественную прелесть свою. Как-то потоньше надо было делать эту работу…
В Судак Дима тоже с нами не поехал. Было пасмурно. И я захватил с собою на всякий случай дождевики. Всё те же чёрные полиэтиленовые дождевики, которые уже не один год нам служили. И они нам сразу же пригодились – в море очень было свежо. Судно наше причалило в Судаке, и высадив нас, поплыло дальше в сторону Феодосии. Мы же от пристани поднялись на гору к старой генуэзской крепости. Она не то чтобы впечатляла, но всё же была в самом деле настоящей крепостью, сложенною из дикого камня, с высокими стенами, с квадратными башнями. Осмотрев её, я понял, что строители очень толково крепость построили. С моря – отвесный неприступный обрыв. С трёх сторон подступы к любой стене между соседними башнями простреливаются перекрёстным огнём и подступы к любой башне тоже. За исключением крайних, но за ними – провал.
Илья забрался на узенький выступ, шедший вдоль бойниц на высоченной стене и шёл по нему, ветер рвал полы его плаща, и я боялся, как бы он со стены не свалился. Но бесстрашно прошёл.
Внутри крепости по пустырю бродили группы с экскурсоводами. Мы присоединились к одной. Я прислушивался к тому, что там говорят. Экскурсовод показывал на две глубокие ямы, выложенные камнем, и говорил, что это цистерны для воды. В ямы из стен выходили оконечности труб кирпичного цвета. По этим трубам, проложенным под землёй, в цистерны поступала вода из высокогорного источника. С высокой горы вниз под землёй и затем снова на гору, в крепость. Ловко использовали уже в те времена знания о сообщающихся сосудах. Враги во время осады, не могли лишить осаждённых воды, не зная, где источник и где проложены трубы, а возможно ничего не зная о трубах.
Осмотрев крепость мы пошли на автобусную остановку, чтобы добраться до Симферополя, а оттуда в Алушту.
К ужасу своему, я узнал, что автобуса больше не будет, и уехать нам не удастся.
Мы вернулись на пристань, но и там вести были неутешительны. Море штормило, и рейсы были отменены. Похоже, что нам придётся ночевать в Судаке. Но как же Лена взволнуется, если мы не вернёмся. Помнится мне, что неподалёку от пристани стоял вагончик строителей, и у них был там телефон. Не уверен: так ли это было или нет. Мне, возможно, разрешили звонить, но не знаю, дозвонился ли до Алушты.
Мы долго томились возле причала в ожидании чуда. И чудо свершилось. Из Феодосии подлетела на своих подводных крыльях "Комета" и нас подхватила…
… Из Симферополя к Лене приехала её подруга по школьным годам Люба Ревзина с приёмным сыном. После окончания мединститута она попала Симферополь, где и работала сейчас зав отделением в детской больнице. Пробыли они у нас день, и мы с нею договорились, что сможем переночевать у неё по пути в Севастополь. Мальчикам захотелось посмотреть там морской бой парад в День Военно-морского флота и, если удастся, вечером на салют.
Дело в том, что в Севастополе жила Ляля Неронова cмамой, та самая Ляля, которая меня с Леночкой познакомила. В последние годы у Лены почему-то переписка с ней прекратилась, адрес у неё изменился, потому, что мама её как жена репрессированного комдива получила новую квартиру, но я надеялся в Севастополе в киоске горсправки[3] их адрес узнать. Если повезёт, то мы сможем у них на ночь остановиться и посмотреть не только утром парад, но и вечером салют кораблей.
Но почему мы решили на этот раз ехать туда поездом, а не морем?
Накануне праздника, тут память мне изменяет, двадцать восьмого или двадцать девятого июля мы, то есть я и ребята, Лена дома осталась, к вечеру выехали в Симферополь и остановились на ночлег у Ревзиной. У неё была двухкомнатная хрущёвка, ума не приложу, как она там нас всех разместила. Но разместила.
Утром ранним поездом мы уехали в Севастополь. Наверное это всё же было в субботу двадцать девятого.
Прибыв в Севастополь на незнакомое место в конце Севастопольской бухты и какое-то, как помнится, неухоженное, с обшарпанными домами и пустырями мы вышли к южному берегу и пошли пешком вдоль него по-над белым известковым обрывом в сторону Графской пристани. В обрыве то и дело виделись стальные двери, закрывавшие вход в подземные помещения Военно-морского флота. Корабли, крейсера, эсминцы и миноносцы уже выстроились в линию на рейде до Южной бухты и были украшены флагами расцвечивания.
От графской пристани, взглянув ещё раз на памятник затопленным кораблям, который никакого впечатления не производил, после того как по всей стране в той или иной степени скопировали его на многочисленных братских могилах, мы свернули в южную сторону, в центр в поисках киоска горсправки. И вскоре на него и наткнулись. Я попросил дать мне адрес Ленины Нероновой, примерно указав год рождения, и вскоре мне дали его и телефон за символическую плату, то ли за рубль, то ли за двадцать копеек.
Вероятно, я позвонил по этому телефону, и нас пригласили. Но неудобно в гости являться без какого-либо подарка. Как всегда в таких случаях меня выручили цветы. Мы в магазине купили букеты для Ляли и для Александры Михайловны, мамы её. В советски цветочных магазинах цветы стоили дёшево баснословно. Если, конечно, там были.
Дом на улице генерала Острякова оказался одним из самых последних. Собственно, он находился в самом последнем квартале из однотипных то ли девяти, то ли двенадцатиэтажных крупнопанельных домов. Но квартиры в этих домах меня поразили. Они были лучше и больше наших обкомовских. Так Лялина квартира из двух комнат, расположенных так же, как в нашей квартире в Ворошиловграде, имела даже чуть большую прихожую и лоджии с обеих сторон. Причём с той стороны, где кухня и комната, она вдоль этих комнат и протянулась.
Приняли нас радушно, как самых близких родных, не знали чем нас накормить, чем угостить. Особенно ребятам понравились копчёные маленькие рыбёшки, но не за этим мы ехали.
Ляля предложила смотреть парад из окна Института Океанографии, стоящего вверху на краю того самого высокого откоса, с которого мы наблюдали парад кораблей в семьдесят третьем году.
И на другой день мы, по-моему, так и смотрели с удобного этого положения на бухту внизу и на корабли.
Всё было как прежде. Откинулась плоская корма крейсера, по ней из нутра его сползли в воду танки-амфибии и поплыли к нашему берегу, постреливая из пушек и пулемётов. Как прежде эсминцы дали залп ракетами в сторону открытого моря, и там вдали поднялись фонтаны взрывами вверх выброшенной воды. Как прежде низко пролетел самолёт и уронил в воду торпеду, которая под водой, как тёмная тень, сверху нам видимая, устремилась к деревянному судну у выхода в море против старых фортов Северной стороны, достигла его, и судно, распавшись на части, взлетело на воздух и в стороны. И мелкие обломки его, когда дым взрыва рассеялся, необычайно медленно, как казалось, одни за другими падали в воду…
Потом корабли двинулись к выходу в море и ушли на стоянку свою в Балаклаву.
Вечером мы, но без Ляли уже, заранее приехали на Графскую пристань, и заняв удобное положение в первом ряду многочисленных зрителей, смотрели на красочный фейерверк праздничного салюта, расцветавшего в ночном небе…
Салют-то мы посмотрели, но когда после салюта двинулись к автобусной остановке, оказалось, что пробиться к ней невозможно. Тысячи людей, собравшиеся на берегу, стремились разъехаться по домам. Автобусы же ходили, очевидно, по ежедневному графику. Власти не позаботились, чтобы быстро от людей берег очистить, или у них и возможностей для этого не было. Я всё же думаю, что при желании можно было договориться с командованием флота или военного округа, и на машинах для перевозки солдат зрителей развезти в отдалённые районы.
Автобусы разных маршрутов приходили и уходили, в момент заполнившись штурмующими их в давке людьми, и я не смел с мальчиками влезать в эту кашу. Тысячная толпа в центре города нисколько не убывала, и мы приуныли, этак не уедешь и до рассвета.
И тут мудрая мысль посетила меня. «Давайте, – сказал я ребятам, – пройдём несколько остановок в направлении улицы генерала Острякова. И там на остановке автобуса подождём. К тому времени, возможно, кто-нибудь из автобуса выйдет, во всяком случае, к дверям можно будет хоть подступиться».
Мы так и сделали, и пошли, одна только загвоздка была: надо было знать путь к улице генерала. Его мы не знали, я знал только общее направление и потому через каждые пару минут справлялся у прохожих, как туда выйти. Нам показывали, и мы шли дальше. Помнится, один тип показал мне вдруг совершенно в другую сторону, и как подсказывает сейчас мне Илья, я его отчитал, за то, что он хочет сбить нас с пути.
Мудрая мысль оказалась весьма плодотворной, на третьей остановке мы без труда втиснулись в первый проходящий автобус, так как на остановке не было ни души.
На следующий день мы уехали автобусом в Симферополь. Дорога проходила через Бахчисарай, и я надеялся увидеть там роскошные ханские дворцы, но ничего не увидел, то ли по причине того, что автостанция была на окраине города, то ли дворцов этих не было, только стоит перед глазами какой-то навес и большая пыльная площадь.
По возвращении в Ворошиловград я приступил к регулярным выступлениям с лекциями. В командировки по области на общественном транспорте с остановкой в гостиницах я, естественно, ездить не захотел по понятной причине. Это было бы мне тяжело. С лекциями я выступал только в городе, редко за городом, если у какой-либо организации были там отделения, и меня на машине туда отвозили. Как член партии, состоящий на учёте в партийной организации Ленинского райкома, я получал путёвки на чтение лекций в Ленинской районной организации общества "Знание"[4]. Этому обществу партийные организации предприятий и учреждений заказывали ежемесячно лекции на различные темы. Замечу, что при этом лекции отнюдь не из партийного бюджета оплачивались. Но меня это никак не касалось.
За одну лекцию платили пять рублей, но половина лекций была бесплатной. Для лекторов. Не для предприятий. На эти деньги, очевидно, само общество "Знание" существовало.
Так что, по сути, за лекцию я всего два с полтиною получал. В месяц за шесть платных лекций (больше не разрешалось) и шесть бесплатных (читай, сколько хочешь, да стимула не было!) набегало тридцать рублей к пенсии. Если бы в своё время кандидатскую диссертацию защитил, что было раз плюнуть, то сейчас бы получал вдвое больше… Этого я не предвидел. Все мы задним умом крепки! Нет, всё же многие люди были умнее. Изо всех сил карабкались выйти в кандидаты в учёные. Тут корочки были важны. Будь ты хоть семи пядей во лбу и для дела полезнее, а всё равно столько не заработаешь, сколько полный тупица, но с корочками. И не зависть во мне говорит. Я никогда никому не завидовал. Просто так было.
Пройдёт несколько месяцев, и положение изменится чуточку. Нет, за лекцию мне не станут больше платить. Просто мне стали в месяц давать больше платных лекций. Каждый раз ответственный секретарь Ленинской районной организации общества, Лунёв Николай Иванович, стал обращаться в президиум организации областной, с просьбой разрешить мне оплату большего числа лекций. И президиум особым решением разрешал. Я стал зарабатывать в месяц по пятьдесят рублей.
Лунёв Николай Иванович был пожилых лет капитан второго ранга в отставке с временами красноватым лицом – видно гипертония его донимала, – человек строгий, но незлобивый. Меня он стал отличать после того, как получил несколько лестных отзывов[5] о моих лекциях от заказчиков. Он сам мне об этом сказал. Не об отзывах, а о том, что просили прислать именно того лектора, что в прошлый раз о международной обстановке читал. А это кое о чём говорит.
Стало быть, лекции мои нравились. В общем-то, я ораторствовать с детства умел. Дар ораторский был мне не чужд. Но ораторствовал всегда я наедине, на людях стеснялся. К тому же уроки ораторского искусства, которые нам в школе лекторов преподали, тоже кое-что дали. Когда нужно, я спокойно рассказывал, временами для усиления впечатления голос понижая до шёпота. Какие-то менее важные места пробегал я скороговоркой, но там где нужно сделать выводы или сказанное подчеркнуть голос усиливал, и он гремел в зале, чеканя фразы.
В этом или следующем году я выпросил в доме политпросвещения у Литвиненко на день магнитофон и магнитофонную кассету, чтобы перезаписать, произведшую на меня впечатление лекцию лектора ЦК КПСС. Не помню, каким уже образом, на кассету сам ли я или кто-то из моих ребят записал мой разговор, и я впервые в жизни услышал свой голос. К моему удивлению звучал он убедительно и достаточно громко. А я то считал свой голос слабым и невыразительным! Как же я ошибался?!
Должен отметить, что ни один слушатель школы, лекции которых довелось мне в дальнейшем послушать, почему-то уроки риторики на вооружение не взял. Более того, они не только не ораторствовали, но свои лекции именно читали, перелистывая страницы, лишь временами, отрывая взор от печатного текста, посылали его в зал. Было однообразно и скучно.
Лекции мои, хотя и ограничивались рамками международной тематики, были разнообразны, это и "Советско-американские отношения", и "Положение на Ближнем Востоке", и "Китай сегодня", и общий обзор международного положения, и гонка вооружений, и "Идеологическая борьба в современном мире", и много чего ещё. Над этими лекциями приходилось работать периодически, по мере течения времени их обновлять. Не следует думать, что я их писал, как первую лекцию. Такой нудной и мне совершенно ненужной работой я не мог заниматься. Да её я бы просто не выдержал. На карточках плотной бумаги я записывал краткие тезисы, а частенько ограничивался лишь планом с нужными для иллюстрации числами и цитатами.
Конец года смазался в памяти. Помню, что в сентябре в "Детском мире" с Илюшей мы купили полиэтиленового воздушного змея, растягиваемого пластмассовыми реечками, с тремя парашютистами с парашютами, которые, если верить инструкции должны были вверху от него самостоятельно отцепляться, и плавно спуститься на землю.
Нечего было и думать, запустить этого змея во дворе или на улице. Вокруг толпятся дома, торчат столбы, небо опутано проводами. И мы поехали на Острую могилу, там на просторе попробовать. Как-то вышло, что, залезая в трамвай, мы что-то выронили из рук, дверцы сомкнулись, трамвай тронулся, и то ли змей сам, то ли хвост его потащился по асфальту улицы за нами. Его переезжали машины и я с Илюшей страшно переживали, что змей поломается. На остановке мы втащили его. К счастью он был целёхонек совершенно…
Близ кургана Острой могилы, разбежавшись, мы змей запустили на длинной леске, он, ныряя, поднимался выше и выше, и завис в вышине. Тогда Илюша в леску просунул кольцо на куполе парашюта, и, подхваченный ветром, с раздувшимся куполом парашюта парашютист заскользил вверх по леске, круто вздымавшейся вверх. Достигнув планочки змея, парашют отцепился, парашютист, как взаправдашний, плавно покачиваясь, медленно опустился с неба на землю. Это нам страшно понравилось.
Мы запустили второго и третьего. Второго, как и первого, мы быстро нашли в траве там, куда они сели, а вот третьего ветром отнесло к берёзовой роще, и он приземлился в гуще берёз. А может быть, и за ветку на дереве зацепился. Сколько ни искали, мы его найти не смогли, и с этой потерей вернулись к себе на Третью Донецкую. Больше запусков не припомню.
… А вообще, осень выдалась тёплая, солнечная, по выходным дням мы как-то особенно часто в этом году в компании с Погарцевыми и с их друзьями из института Укрнииуглеобогащение, с которыми и я был знаком хорошо, ездили за город в посадки у трамвайного кольца близ училища ВВАУШ или на восточную окраину города.
В последний такой день осени на востоке было ветрено, но среди деревьев в лесу стояла тишь и близкое к закату солнце просвечивало золотом сквозь кленовые листья, и пламенели красным огнём листья ещё каких-то деревьев. За лесом шла чёрная пахота, дальше за ней, на горизонте почти, белели сельские домики и крыши их горели на солнце. Любимая моя была рядом со мной. И было благостно на душе. И было грустно оттого, что осень эта, на лето похожая, вот-вот закончится. И в голове сама собой мысль явилась, что этот день – последний крик прошедшего лета.
Дома уже захотелось мне об этом стихотворение написать. Оно мне не давалось. Но всё же я домучил его, крайне неудовлетворённый началом.
Красные листья, жёлтые листья –
радостный вихрь
этих праздничных красок
перемешал
в сочетанье немыслимом
трезвость ума
и хмель свадебных плясок.
Синяя трезвость –
в растрёпанных прядях
солнцем налитых
прозрачных берёз,
и ошалелым увидено взглядом
чудо
распущенных женских волос.
Прямолинейность
прохладная, белая
стройно сомкнулась в голубизне;
заворожённый истомою
женского тела
лес опалённо качнулся ко мне.
Весь до травинки,
до веточки, листика
золотом льётся из глаз в глаза:
милая, это не сон и не мистика –
осень любовно к земле
прилегла…
А волосы струились, пенились,
и ветер их трепал неистово,
и я, давно во всём изверившись,
руками грубо сердце стискивал.
Нет, не уйти мне от невенчанной,
но суженою мне на муки –
лучом расплавленным
просвечены
ко мне протянутые руки.
И всё, что было в ней заветного,
меня целуя и кляня,
в день сумасшедший этот
ветреный,
она до капли отдала…
И пламенея красным, жёлтым,
вдали в деревне крыши
плавились;
склоняясь низко к горизонту,
солнце лучи свои расправило.
Они, стелясь над чёрной пашней,
текли к земле теплом и светом,
и становился днём вчерашним
тот день –
прощальным криком лета.
[1]Шершé ля фам! (фр.) – ищите женщину!
[2] В просторечье корочками называли любой документ, будь то паспорт, институтский дипплом или партийный билет.
[3] Так в просторечии называли городское справочное бюро.
[4] Так теперь называлось бывшее "Общество по распространению научных и политических знаний".
[5] Не тех, разумеется, что всем лекторам после лекции в путёвках писали. Там всем без разбора давались отзывы положительные, – для парторгов ведь проведение лекций было формальностью, обязательной для отчёта
