Хроника одной жизни

1984 год

В январе как обычно меня приняли в ИПК с очередной полугодовой нагрузкой, а в конце этого месяца я был вызван на очередную же ВТЭК. Члены комиссии были всё те же, но на сей раз вопросов никаких мне не задавали, не спорили ни о чём, полистали историю болезни и выписали справку о продлении инвалидности до первого февраля 1985-го года.

Вывернулся я из-за угла удалённого этого домика и побрёл по утоптанной снежной тропинке к корпусам, что у выхода с территории. Краем глазом увидел, как метнулась за зданье фигурка в чёрном пальто, словно пряталась от меня, и в фигурке этой я узнал свою Леночку. Бедняжка, это она тайком приехала сюда переживать за меня. Беспокоилась. И такая нежность к ней меня охватила. Я окликнул её. Узнанной дальше прятаться от меня ей было бессмысленно, она остановилась, я подошёл к ней и обнял её с благодарностью, прижался щекой к её бледной, исхолодавшей на морозе щеке. Как же она дорога мне, моя милая!

… В 3-м номере еженедельного журнала "Коммунист" (я выписывал этот журнал с тех пор как стал лектором), в первых числах февраля была опубликована статья Ю. В. Андропова. Я с большим интересом прочитал эту статью, и она произвела на меня огромное впечатление. В ней чувствовалось понимание тех проблем, тех неурядиц, которые мешали развитию нашего общества, решимость преодолеть их, тревога о судьбах страны и народа. Как будто свежим ветром повеяло среди набивших оскомину славословий нашему строю.

… Сейчас, двадцать три года спустя, я перечитал эту статью, и ничего такого, что чудилось, не нахожу в ней. Всё та же забота о сохранении советского строя. Неужели одно лишь упоминание о недостатках, о возникших и нараставших, грозящему этому строю проблемах, могло тогда почти откровением показаться и породить ожидание перемен?!

9 февраля Андропов неожиданно умер. Это для нас неожиданно. Возраст у него был преклонный, хотя на фотографиях и на телевизионных экранах он выглядел бодрым, но, как оказалось, последние полгода был прикован фактически к гидролизному аппарату, очищавшему кровь – почки у него совсем отказали. Так что его письмо стало, по сути, его завещанием, завещанием, выраженным в очень общих словах.

Смерть его откровенно меня огорчила, всё же незаурядным он был человеком, хотя и жёстким, выделявшимся из круга других своей аскетичностью – любовью к роскоши чрезмерной не отличавшийся. К тому же, как выяснилось после смерти его, писавшему проникновенные лирические стихи. И же надежды на исправление строя с ним связаны были.

Они сразу и рухнули – генсеком был избран престарелый Черненко, бесцветная личность, серый чиновник, Брежневым вытащенный в политбюро за многолетнюю верную службу. И ещё дряхл был Черненко, задыхался, еле ходил. Словно в насмешку такого избрали генсеком и тут же председателем Президиума Верховного совета СССР. И хотя Черненко заверил, что продолжит курс, намеченный Андроповым, уже в первые месяцы стало ясно, что вернулись безответственно-бессмысленные брежневские времена.

Впрочем, задумываться ни над чем в этот год мне было некогда, все мои и Ленины силы после работы были направлены на то, чтобы квартиры соединить.

Евгения Васильевна уже плохо разумела то, что делает. Слова, обращённые к ней, она вроде бы понимала, но тут же и забывала то, что ей говорили. И конечно, следить за собой она не могла, Лена полностью обихаживала её, я и Илюша, со дня переселения бабушки живший в моей комнате, до неё не касались. Разве когда она в нижней рубашке и босиком выскочит с папиросой в прихожую и попытается в таком виде выйти на улицу покурить, мы её возвращали.

Но это так, ерунда. Бывали случаи посерьёзней. Вот она появилась в прихожей обмаранная, ногами растаптывая то, что было у неё под ногами, и оставляя коричневые следы. Я её тут же остановил, завёл в комнату, к кровати подвёл, снял с неё ночную рубашку, сказал, чтобы она никуда от кровати не отходила, пока я в прихожей не уберу, тогда приду и обмою её.

Я вымыл пол в прихожей, тщательно вытер его и пошёл в ванную комнату, чтобы набрать тёплой воды, взять чистую тряпочку и идти тёщу свою отмывать. Но едва я вышел из ванной, как увидел её у входных дверей с папиросой, а Илью в дверях моей комнаты, наблюдающего за этой картиной. Тут уж я не стерпел:

– Ну что же это вы, бабушка-говнябушка, делаете, всю работу мою насмарку пустили!

Тут я снова завёл её в комнату, обмыл тёплой водой, вытер насухо и уложил в постель, после чего занялся мытьём полов в комнате и прихожей. Инцидент был исчерпан.

… Итак, всё свободное время мы проводили в трудах по обмену квартир: писали или печатали объявления во множестве экземпляров, резали на них лапшу с номерами нашего телефона, вечерами мотались по городу из конца в конец от одного оживлённого места города до другого, клеили там объявления на стенках павильонов автобусных и троллейбусных остановок, на водосточных трубах и на столбах. И раз от разу нам вспоминался людовед-душелюб:

– Мы живём в меняющемся мире, – сказал Евгений Сазонов, пригвождая объявление об обмене квартир к очередному столбу.

Первоначально наше объявление гласило: Меняем двухкомнатную полнометражную квартиру в центре города и трёхкомнатную малометражную квартиру по улице Челюскинцев районе завода электронного машиностроения на четырёхкомнатную квартиру в центре города.

На это мы получили несколько предложений в соседних двенадцатиэтажных домах с так называемой "улучшенной планировкой". Эта с позволения сказать планировка произвела самое удручающее на нас впечатление: предлинный коридор, одна более или менее нормальная комната, метров 18 квадратных, и три спальни-клетушки метров по 8. Такие квартиры нас не устраивала нисколько. Правда, пришло нам ещё одно предложение с улицы Ленина, но с дальнего края её, из дома напротив литейно-механи-ческого завода. Громаднейшая квартира, с высоченными потолками, из тех, что строили для ИТР до войны, когда инженеры ещё в большой цене были. Превосходная четырёхкомнатная квартира на втором этаже! Если б не так далеко! Покинули мы с Леной эту квартиру в глубоком раздумье, вышли на улицу, тронулись к остановке, и предстал впереди перед нами за кирпичным забором литейно-механический завод. Большое заросшее кустами, травою пространство отделяло дом от асфальта улицы Ленина, и ещё большее было от того до заводских труб, но так зловеще дымили они в меркнущем небе, что невольно подумалось: а что будет, если ветер в нашу сторону повернёт?

… От этой квартиры мы отказались. И пошли по второму кругу мы объявления клеить об обмене квартир.

Позвонили нам после этого с городка завода ОР, с улицы Годуванцева. Пошли мы смотреть. Квартира в трёхэтажном доме у остановки "Школа" в самом начале означенной улицы на втором этаже. Настоящая полнометражная четырёхкомнатная квартира. С четырьмя просторными раздельными комнатами, с большими коридором, кухней, ванной и туалетом, и двумя балконами на разные стороны. Словом, такая, какая нам и нужна, лучше и не придумаешь. И наша двухкомнатная квартира им очень понравилась, да беда была в том, что меняли они свою квартиру лишь на одну нашу двухкомнатную с доплатой нами 2000 рублей. У нас таких денег не было и в помине, и собрать мы их могли бы нескоро, при строжайшей экономии годика за два. Кто бы стал ждать. Впрочем, может, в рассрочку хозяин квартиры – начальник стройуправления – и согласился б, но было тут ещё одно но. Нас не устраивало местонахождение дома. Хотя это было от центра недалеко: три остановки трамваем или две остановки троллейбусом, но хотелось бы ближе. Привыкли уже, что всё нужное рядом.

Правда, вскорости нам позвонили совсем уж из центра, из дома напротив обкома, из дома, где внизу был телеграф и переговорный пункт круглосуточный. Здесь квартира была высоко, на последнем (пятом) этаже, но это тогда нас не очень смущало, ноги ещё легко взбегали по лестницам. О других неприятностях, с последним связанных этажом, мы тогда и представления не имели.

Квартира была как раз напротив кабинета Шевченко, этажом только выше. И была она великолепна по планировке и по размеру огромна. Открыв дверь, мы попали в немыслимой ширины коридор, который вполне мог быть прихожей, если бы далее по прямой не переходил в коридор более узкий, ведущий в большую кухню. Суживали коридор выступавшие слева перед кухней туалет и большая ванная комната. Впрочем, в проход у туалета можно было встроить дверь, и тогда прихожая становилась бы полноценной. Вправо в прихожей была матовая застеклённая дверь в комнату с балконом в торце дома (дом здесь делал уступ), прямо перед глазами – две двери ещё в две комнаты, последняя из них соединялась с четвёртой, но и у той была своя дверь, выходившая в коридор перед кухней. Потолки были высоки, три с половиною метра. Отличнейшая квартира, только запущена малость (она была коммунальной, семья и две женщины-одиночки в ней жили) и ванная, кухня и туалет не обложены кафелем.

Эта квартира нас устроила полностью, беда была только в том, что три квартиры им требовалось, двухкомнатная и две однокомнатных. Двухкомнатная была у нас налицо, а вот трёхкомнатную бабушкину хрущёвку разменять на две однокомнатные было никак невозможно. Надо было какой-то выход искать. И я засел за составление цепей многократных обменов по объявлениям, чтобы в итоге упомянутую четырехкомнатную квартиру заполучить. Пока реален был только обмен двухкомнатной нашей квартиры на четырехкомнатную на городке завода ОР. Нам она была не нужна, но её то имеется большой шанс разменять на если не на две двухкомнатные, то на двухкомнатную и однокомнатную точно. Таким образом у нас три квартиры оказывались в руках, причём трёхкомнатную хрущёвку отдавать просто так мы не собирались, её можно было на однокомнатную сменять и с доплатой. И схему такого обмена удалось мне составить, Но для этого немало пришлось ещё поездить по городу, разных объявлений поклеить и квартир посмотреть.

На объявление об обмене четырехкомнатной квартиры на две откликнулась преподавательница машинститута. У неё была двух-комнатная квартира в квартале, что напротив Молодёжного, и у её матери тоже двухкомнатная квартира на Оборонной. Преподавательница и мать хотели объединиться, и четырёхкомнатная квартира начальника стройуправления им очень понравилась. Но ни о какой доплате с их стороны, разумеется, и речи быть не могло. Если б не 2000 рублей, требуемых с меня начальником стройуправления, то вопрос о размене был бы решён. Но их не было у меня и мне предстояло распорядиться двумя двухкомнатными квартирами. Семья из дома напротив обкома соглашалась на переезд в квартиру на Оборонной, вторая двухкомнатная квартира мне была не нужна. Предстояло её с доплатой на однокомнатную обменять.

И на это объявление откликнулся скоро молодой человек, жив-ший с женой, ждавшей ребёнка, рядышком, в квартале Молодёжном. Я предложил им двухкомнатную квартиру преподавательницы с доплатой тысячи восьмисот рублей, объяснив им весь сложный обмен и то, что это с меня требует доплату хозяин четырёхкомнатной квартиры, а хозяйка двухкомнатной квартиры тут не причём и ничего знать не должна, иначе обмен весь расстроится. Молодые приняли моё предложение. Итак, к двухкомнатной квартире прибавилась однокомнатная.

Теперь надо было менять квартиру Е. В. на однокомнатную. И тут нашёлся желающий. Я приехал в квартал Шевченко по мне данному адресу, чтобы взглянуть на квартиру, мне открыли, я вошел в комнату, увидел миловидную женщину и рядом с ней… художника Слободяна Дмитрия Ивановича, работавшего со мною в отделе научно-технической информации ГУА, и отношения с которым испортились после его демарша с подачей заявления о расчёте, несмотря на то, что я покровительствовал ему многие годы, начиная с работы в Укрниигидроуголь.

Но дело есть дело, и я предложил Дмитрию Ивановичу трёхкомнатную квартиру на улице Челюскинцев в обмен на его однокомнатную с доплатой тысячи восьмисот рублей, пояснив, что это сложный многократный обмен, но не вдаваясь в подробности.

Раздражённо возмутившись спекулянтами, торгующими государственной жилой площадью, Дмитрий Иванович к переговорам всё же приступил. Я его возмущение несколько охладил спокойным замечанием: «Такова жизнь! Кто же просто так отдаст свою излишнюю площадь? А от государства дополнительной комнаты и за двадцать лет не дождёшься…»

Слободян с женой съездили, посмотрели квартиру, и соглашение с ними было достигнуто. Таким образом все вопросы были разрешены, девять семей получали то, что им было нужно, оставалось всем участникам эпопеи написать заявления и с копиями ордеров на квартиры явиться в городское бюро по обмену квартир и сдать необходимые документы.

Итак, я получаю четырёхкомнатную квартиру и три тысячи шестьсот рублей, из которых две тысячи отдаю, а тысяча шестьсот у меня остаётся на ремонт квартиры, на обкладку плиткой туалета, ванной и кухни.

Как хорошо всё получилось, и финал то так близок!

… Вспомнив Турецкого и его беспокойство по поводу невозможности обмена облисполкомовской ведомственной квартиры, в которой он жил, я сдуру позвонил новому заведующему финхозотделом обкома (Шкловский был отправлен на пенсию после отстраненья Шевченко) и спросил, могу ли я обменять свою полученную от обкома квартиру на квартиру начальника стройуправления, еврейскую фамилию которого я и назвал. «Нет, такого разрешенья обком вам не даст», – ответил заведующий, весьма хорошо знавший меня: в бытность мою инструктором он работал зав сектором в орготделе, мы даже вместе с ним целую неделю однажды в Свердловске проверку вели.

Такой ответ меня сильно обескуражил. Не из-за еврейской ли фамилии начальника стройуправления мне так решительно отказали. И я решил об этом у Шкловского прямо спросить. Созвонился с ним, он пригласил меня зайти к нему вечером. Вечером я ему в дверь позвонил. Михаил Львович открыл, провёл в комнату, аналогичную нашей детской, где усадил в кресло, а сам сел за стол и приготовился слушать.

Сразу скажу, что квартира прямо с прихожей ослепила меня. Там сияла великолепная люстра, двери в комнаты блестели полировкой коричневатого дерева. На стене висел красный с чёрным узором ковёр, и люстра отражалась в желтизне зеркальных паркетин. Так же сияла и комната. Так же била в глаза золотисто-корич-неватая полировка двери, столешницы, подлокотников дивана и кресел, спинок стульев и подоконника с оконною рамой. Всё было здесь в тон, и дорогая бежевая обивка сидений, и ковёр на полу, брошенный на паркет. На одной стене висел яркий ковёр, на другой – две картины, маслом писанные, под стеклом в золочёных рамах. Всё в квартире кричало о неслыханном для меня богатстве хозяина.

Да, подумалось, зав отделом это тебе не инструктор, тем боле зав отделом финансово-хозяйственным. Ишь как себе квартиру отделал. Это тебе не рассохшиеся на кухне полы и не шпингалеты на рамах, в дырки не попадающие…

Я рассказал Шкловскому об обмене, о моём звонке в финхозотдел и об ответе. «Это не потому ли¸ – прямо спросил я его, – что меняюсь с евреем?

– Да нет, – сказал Михаил Львович, – и вообще зря ты звонил. Обкомовские дома давно преданы на баланс горкомхоза, и никакого разрешения на обмен от обкома не требуется.

Я поблагодарил Шкловского за разъяснения и ушёл. Вот к кому надо было бы сразу мне обратиться, а я, дурень, в обком начал звонить. Но и они наглецы. Так бы и сказали, что от нас разрешенья не надо. Лишь бы нервы у человека подёргать! Вот это и есть партийный наш стиль!

Вдруг неожиданно позвонил отец молодого человека, что жил в доме в Молодёжном квартале, как оказалось, тоже работавшего в машинституте, и сказал, что ему нужно со мной переговорить. Договорились как встретиться: я приеду к ним в квартал Молодёжный. Я приехал и застал в комнате кроме супругов пожилого дородного мужчину в хорошем зимнем пальто с меховым богатым воротником. Мужчина и повёл со мной разговор: «Знаете, доплата за комнату слишком велика, нельзя ли её понизить?»

Я сказал, что доплату требует с меня хозяин, меняющий свою квартиру на мою, а без него рушится вся цепочка обмена. Я пытался убедить хозяина снизить сумму, но он непреклонен. Могу попробовать ещё с ним переговорить. Может быть, в конце концов, что-то и выйдет.

Я уже знал, что начальник стройуправления не уступит нисколько, и втайне надеялся, что переговорщики мои всё же сдадутся. В крайнем случае, если упрутся, я скощу им несколько сот.

Тут я снова предупредил их, что владелица двухкомнатной квартиры ничего об этом знать не должна, что она с матерью за свою жилплощадь получают равноценную площадь. И повторил, что доплату требуют от меня, а я на них её частично переношу, так как они получают дополнительно комнату, и никого это более не касается, и никто более знать об этом не должен, чтобы обмен не сорвался.

… А через два дня мне позвонила преподавательница института и сообщила, что к ней подошёл её коллега по институту и просил снизить доплату за комнату. Она этим потрясена: по институту могут пойти слухи, что она занимается спекуляцией жилой площадью. Она об этом матери рассказала, та ей на это ответила, что это какая-то махинация, ни в каких махинациях она, мать, не будет участвовать, и от обмена отказывается.

Это был удар так удар! Месяцами тщательно налаживаемая цепочка обрывалась. А на неё положено столько трудов, и какой же хороший результат она мне сулила! Не хотелось верить, что всё пропало, и я принялся убеждать преподавательнице, что никакого мошенничества здесь нет, что никто даром не отдаёт свою площадь, или производится обмен равноценными площадями, или за добавочную площадь необходимо доплачивать. Так я доплачиваю тому, с кем я меняюсь, и частично возмещаю свои затраты за счёт вашего уважаемого коллеги, он тоже в результате цепочки обменов улучшает свои жилищные условия. А даром это с неба не сваливается. Если я не смогу заплатить, то никаких обменов не будет, и он тоже должен часть расходов моих возместить. Это я ему объяснял и просил его вас в это дело не вмешивать, а если у него есть вопросы, претензии, то пусть обращаться только ко мне.

Но собеседница моя на доводы мои не отреагировала никак: «Мама категорически отказывается от такого обмена».

Когда я сообщил об этом звонке начальнику стройуправления, он всполошился, приехал ко мне, попросил позвонить преподавательнице института, сам её убеждал, но ничего не добился.

Операция провалилась. Надо было начинать всё сначала.

Вечером я позвонил молодому коллеге преподавательницы: «Вы хотите меняться? – спросил я его. «Да», – был ответ.

– Так какого же чёрта вы вмешали хозяйку квартиры? Я же вам всё объяснил, мы бы с вами могли бы поторговаться, а так чего вы добились? Она же здесь не причём, и, узнав о доплате от вас, от обмена она отказалась. Так чего вы добились? – повторил я вопрос и, не дожидаясь ответа, в сердцах бросил трубку на рычаги.

А, в конце концов, сам виноват, не надо было нерешённый вопрос оставлять на подвесе, Надо было сотни две, да хоть пять уступить – ну меньше на ремонт бы осталось… и возможно всё бы устроилось, а так всё сорвалось, ни квартиры, ни на ремонт тысячи с лишним!

Жадность фраера сгубила! Так, кажется, уголовники говорят.

И снова приходится писать объявления разного содержания: то две квартиры меняем на четырёхкомнатную, то, имея в виду начальника стройуправления, четырёхкомнатную на две двухкомнатных.

И с этими объявлениями и бутылочкой клея снова вечерами мы ездим по городу и клеим, клеим… Но ничего не выходит, ни одного дельного предложения нет, и уверенность, что квартиры свои мы сумеем с выгодой поменять, сменяется лишь слабой надеждой.

Но наша работа незамеченной не остается. Мне звонит какая-то женщина, сообщает, что хочет со мною поговорить. Я даю ей свой адрес, и вечером она появляется у меня. «Вы маклер?» – спрашивает она прямо с порога. «Да нет» – я отвечаю. «Не скрывайте, не бойтесь, я маюсь с обменом, помогите мне», – просит она меня умоляюще.

Приходится ей объяснять, что мы тоже год почти маемся, выстраиваем цепочки, поскольку прямой обмен не выходит, поэтому и вывешиваем такое множество вариантов обмена, что вы меня за маклера приняли.

Извинившись, неожиданная посетительница уходит. А я думаю, почему бы бюро по обмену за плату не собирать все сведения о квартирах, которые люди хотят обменять, завести картотеку и составлять цепочки обменов. На этом можно неплохо бы заработать и людям помочь. Хотя… Этот заработок государству пойдёт, а работникам дополнительно ничего не заплатят…

Вечный вопрос, материально ни в чём не заинтересованы люди у нас. Оттого никак Америку не догоним, гонимся, а она всё уходит вперёд. Получается вроде бега на месте. Топчемся и отстаём.

В июне, кажется, Илюша, поехал в лес в воскресенье на Северский Донец с группой одноклассников и одноклассниц, возглавляемой мамой одной из девочек. Дети хорошо провели день в лесу, купались в реке и вернулись довольными.

На другой день их классный руководитель, химичка Свиридова Дина Григорьевна, в классе закатила ребятам истерику…

Как вы смели поехать без разрешения? Что-нибудь с вами случится, а школа (читай, персонально она – В. П.) за вас отвечай?! – возбужденно отчитывала она их всех вместе и по одиночке. Но этого ей показалось мало, и она стала звонить родителям на квартиры. Когда у нас раздался звонок, трубку снял я. Дина представилась, и вслед за тем на меня обрушился водопад обвинений в том, что мы не следим за Ильёй, разрешаем ему одному ездить за город, что совершенно недопустимо, и далее продолжала в этом же духе…

Я возразил: «Дети ездили не одни. Вместе с ними ездила мама (я назвал фамилию одноклассницы)».

– Это не имеет значения, – кипятилась Дина Григорьевна, – если бы с детьми что-то случилось, меня отдали бы под суд!

– Вы преувеличиваете, Дина Григорьевна, ездили они в выходной день, в который школа за них никакой ответственности не несёт, как и вообще в часы внешкольных занятий.

– Школа всегда несёт ответственность за учеников, – не унималась Дина, – вы не понимаете…

Я прервал этот совершенно ненужный мне разговор, сказав, что приду объясняться с ней в школу.

Объяснение состоялось на ступеньках перед парадным входом в школьное здание.

Собственно, Дина ничего нового мне не сказала, нервно повторяя, что школьники не могут ездить куда захотят, без разрешения директора школы или классного руководителя.

Это меня вконец возмутило.

– Да мы, школьники, даже в сталинские времена во внешкольное время могли, не спрашивая никого, группами и в одиночку ходить и ездить, куда мы хотели, и в лес за дровами, и за грибами, за тёрном и кизилом, на лесные поляны, когда земляника там поспевала, бегали на речку купаться. И никто никогда нас не ругал. А теперь, слава богу, не те времена…

Дина раскрыла рот возразить, но я ей не дал этого сделать. «Мы не в полицейском государстве живём! – сказал я, – до свиданья», – повернулся и ушёл…

… Дима наш по окончании первого курса поехал со студенческим отрядом "Витамин" в Волгоградскую область то ли арбузы, то ли помидоры собирать, то ли ещё что-то делать, словом, сельскому хозяйству в подмогу. Оттуда он нам свой адрес прислал.

… В областной больнице тем временем подошла его очередь на поездку в соляной санаторий в Солотвино, получили на август путёвку. Однако мне сказали, что путёвку нам не дадут, поскольку Дима сейчас не проживает в Ворошиловграде, и из очереди его исключат. И снова началась канитель, снова пришлось мне в Киев звонить и в ЦК, и в Минздрав, доказывать, что он учится в Ленинграде по целевому направлению Украины и будет по окончании университета на работу направлен же на Украину. Хлопоты мои увенчались успехом. Областная больница получила распоряжение выдать Диме путёвку.

Мы тут же вызвали его телеграммой, и Дима, покинув свой "Витамин" прибыл домой. И тут началась горячка, побывав с ним в больнице, мы узнали, что для получения путёвки надо было представить несколько справок, сдать кровь и мочу на анализы, сделать рентгеновский снимок, а в рентгенкабинете не было плён-ки, и проделать что-то ещё. Я всё записал, включая и то, что надо договориться со знакомым мне рентгенологом ВВВАУШ Жабенко, который мог мне дать плёнку. Что-то пунктов двенадцать-три-надцать набралось, и все дела в разных концах нашего города. К тому же и учреждения, где требовалось побывать, работали ограниченные часы. На всё это ушло б дня четыре при нормальном теченье событий. А нам надо было спешить. И не потому только, что срок начала лечения наступал через день, и не хотелось опаздывать и терять лечебные дни. Нам пригрозили, что если путёвку во время мы не возьмём, то её отдадут следующему очереднику.

Вечером я засел за составленье программы, расписав по часам и минутам, где и что надо сделать Диме и мне, чтобы все дела к концу дня завершить. Тут же я позвонил на квартиру Жабенко, и он сказал, что рентгеновская плёнка есть у него в кабинете, и он её может дать завтра уже в восемь утра.

С утра мы и начали действовать по намеченному мной плану, или графику, если точнее сказать. Дима перво-наперво поехал в областную больницу (анализы), затем в те учреждения, которые я наметил ему. Я помчался к Жабенко за плёнкой, потом куда-то ещё. В назначенный час мы встретились снова в больнице, куда я плёнку привёз, и Диме сделали рентген грудной клетки… Должное нам надо отдать, сработали с Димой мы замечательно, всюду успели, всё необходимое сделали, справки все получили.

Наутро дня следующего, получив результаты анализов, мы всё, что нужно, представили главврачу облбольницы и забрали путёвку. Тринадцатого августа Дима прибыл в Солотвино.

… В августе нежданно-негаданно получаем письмо из Ленинградского университета. Ни с того, ни с сего нам пишет деканэкономического факультета, на котором Дима учился.

«Платонов Дмитрий Владимирович принят на экономический факультет в сентябре 1983 г. по целевому направлению УССР.

В первом семестре занимался серьёзно, с интересом. Во втором семестре занимался ниже своих способностей. Весеннюю сессию сдал хуже, в том числе ведущий предмет – политическую экономию.

С первых дней участвовал в общественной жизни факультета – избран зам комсорга группы.

Платонов Д. В. с большим интересом работает над материалами международных событий, делал прекрасные политинформации.

Начитан. Воспитан. Дисциплинирован. Отличается высокой политической грамотностью.

По характеру общителен. Отношения с товарищами ровные».

… Ну что ж, в общем, приятно, хотя жаль, что Дима не занимается в полную силу. Правда, я тоже в полную силу в институте не занимался, но экзамены всегда отлично сдавал[1].

На ноябрьские праздники, как обычно, мы с Леной были в гостях у Погарцевых. Были у него Кондратенки, Скриповы, Головины. Выпили, закусили. Мужчины острословили, не всегда, впрочем, достаточно остроумно, но пошлости не было. Шуткам смеялись все от души. Я больше помалкивал, налегая на вкусные блюда. Стол был обилен. Были тут и копченая колбаса, и сыр, и соленые помидорчики, и огурчики неженские, тоже солёные, и грибки. И селёдочка с луком, и холодец из свиных ножек с нежным тающим мясом, и язык заливной. Женя подала в бульон в чашечках с мясными пирожками – очень вкусный прозрачный бульон и такие же превосходные пирожки, за ним последовало жаркое. Все как-то очень быстро насытились и поднимались из-за стола танцевать, а я всё не мог оторваться от вкусной еды. Это слабость моя, и понимаю, что неприлично, чрезмерно задерживаться за столом, и, превозмогая чувство неловкости, продолжаю сидеть, пока всё, что в тарелке есть у меня, не доем. И когда ж как не в праздники не поесть! И разве я виноват, что жую всегда медленно?! Ещё в институте, в столовой, вечно по морскому закону[2] приходилось мне посуду со стола убирать.

Закончив, я присоединялся к танцующим в комнате Бори, и тут удержу не было у меня. Я без устали танцевал, само собой большей частию с Леной, но, приличия ради, заметив, что какая-то дама скучает, не будучи приглашённой супругом или кем-либо из друзей, время от времени танцевал и с невысокой худенькой Женей Погарцевой, и с полноватой Скриповой Катей, и с Женею Кодратенко, словом, со всеми. Но с Леной мне было лучше всего. Я любил её, любовался, глядя на неё, словно не прошли двадцати долгих лет, пролетевших, как миг, со дня нашей свадьбы.

Потом Лену просили сыграть. Она садилась за пианино, чудная моя, милая, и играла Шопена или Бетховена.

И было так хорошо…

… Где-то записано у меня, что в ноябре я ездил в Алушту, но я этого совершенно не помню. А вот что помню, что в октябре-ноябре мы, наконец, поменяли квартиру, вернее, обе, но совсем не на то, что нам хотелось.

Сносной четырёхкомнатной квартиры нам так и не предложили, и четырёхкомнатную квартиру строителя не удавалось на две двухкомнатные разменять, так что и цепочки никакой не составилось. И пришлось нам идти трёхкомнатную смотреть, когда нам позвонил начальник технического отдела комбината и предложил меняться квартирами.

Квартира № 50 располагалась в угловом пятом подъезде (а всего в доме подъездов было двенадцать) на четвёртом этаже дома № 2 на Красной площади. Как раз напротив дворца-здания Центра научно-технической информации. Дом этот, тянущийся на подъём вдоль Красной площади и заворачивающий затем крылом к 20-й школе, где учились ребята мои, чтобы затем снова завернуть вниз, был наполовину построен ещё до войны и закончен в сорок девятом году. Принадлежал дом угольному комбинату, когда-то (до постройки новых домов) здесь жили работники комбината и треста, а также кое-кто из начальства обкомовского, я сюда привозил к Новому году ёлку Ершовой.

Перед подъездом крыльцо с пятью бетонными ступенями на две стороны, а в подъезде с глухими стенами на первом этаже (за стенами – продовольственный магазин, в который вход с Красной площади, а чёрный ход – на улочку, что к школе вела), в подъезде большая площадка и лестница, огибавшая прямоугольную пустоту, очевидно, шахту для лифта, но ни лифта, ни ограждения шахты не было, лестницу и длинные площадки на этажах ограждали от шахты чугунные литые решётки с деревянными в белый цвет окрашенными перилами на них.

Должен отметить, что это был единственный в доме подъезд с шахтой для лифта, и квартиры в этом подъезде были большие – на каждой площадке одна 3-х и одна 4-х комнатная, в то время как во всех остальных подъездах было по три квартиры на этаже, двухкомнатные и однокомнатные.

Так вот на лестничной площадке четвёртого этажа, куда мы поднялись по крутым дольно ступеням, налево – двустворчатая дверь, обитая дерматином. В десяти метрах направо – другая такая же дверь, за ней за поворотом вокруг шахты лифта, тупик, железная лесенка и люк на чердак в потолке.

Мы позвонили и вошли в левую дверь, на которой в эмалевом кружке чернело число "50". Пред нами открылся широкий, высокий большой коридор, на полу – блестящим лаком покрытый коричневатый линолеум с цветным приятным узором. Коридор заканчивался тоже двустворчатыми дверьми, вход в кухню, на этот раз белыми, с остеклённой рамой над ними. Две таких же двери со стеклом в проёмах над ними были в правой стене, а слева в стене возле кухни одностворчатая дверь без стекла.

Уже сам коридор произвёл приятное впечатление. Впечатление это усилилось, когда мы вошли в первую дверь. Комната была большой, квадратной почти, чуть вытянутой к трёхстворчатому окну, широкому и высокому – прелесть, люблю много света! Да, и высота комнат казалась огромной – три с половиною метра, как я измерил потом. Это вам не хрущёвка (два с половиною метра) и даже не наша обкомовская квартира (два семьдесят). Вправо, сразу от входа, простая дверь с матовым стеклом вместо филёнки во вторую комнату. Та уж точно была квадратной и ещё больше первой (двадцать метров квадратных с лихвой). В обеих комнатах такой же красивый линолеум, сверкающий лаком, как в коридоре.

Третья комната (дверь возле кухни) тоже большущая, и с балконом вдобавок. Во всех комнатах были обои разного цвета.

Кухня не меньше, чем наша на Третьей Донецкой, только чуть вытянута и со всех сторон до уровня головы обложена голубоватою кафельной плиткой, подогнанной без зазоров и уложенной красивым узором: верхний и нижний ряды тянулись горизонтальными полосами, между которыми в больших ромбах, окаймленных с боков вертикальными полосами, от низа до верха помещались ромбики повёрнутых плиток. Да, поверху всего шли узкие плитки с валиком, отграничивающие кафельную панель от обоев стены. Понизу то же самое, только от пола, делали специальные трёхгранные плитки (это был, собственно, кафельный плинтус). Нечего и говорить, что и тут был цветной линолеум с замысловатым рисунком, а также балкон.

Открыв дверь в левой стене коридора, я был несколько удивлён, обнаружив не ванную с унитазом, а небольшое (полтора метра на полтора) помещение, которое мы тут же окрестили предбанником. А из него уже прямо дверь в туалет с высоким узким окном, матовым до половины, а налево – в ванную комнату, облицованную таким же манером, как кухня, с ванной большого размера и с окном в полуметре от ванны. Хотя ванна и была велика, но между ванной и стенкой оставался сантиметров в сорок просвет, колодец как бы, обложенный кафелем, поскольку ванна от стены до стены и внутри "колодца" кафельной стеночкой огорожена. Смысл рассказа об этой детали станет ясен позднее.

Ничего не скажешь, квартира прекрасная. Можно было бы в нашем уже почти безвыходном положении на неё согласиться, если бы все комнаты были бы изолированы, если бы одна из них не была проходной. Правда, там дверь в следующую комнату находилась у самой стены, отделяющей комнату от лестничной площадки, и можно, пожертвовав небольшой частью площади проходной комнаты отгородить ей стенкой с дверью в неё, а выгороженный при этом узенький коридорчик возле стены служил бы проходом в смежную комнату. Но такая перестройка требовала денег, которых у нас не было, и от обмена пришлось отказаться.

Случившийся здесь по какому-то поводу Дима (возможно, приезжал в дни ноябрьских каникул) эту квартиру тоже смотрел и рекомендовал нам меняться, возможно, уже после того, как нам сделали новое предложение.

Да, спустя несколько дней нам снова позвонили из 50-й квартиры и предложили меняться с доплатой восьмисот рублей с их стороны. Тут вот мы всерьёз призадумались. Мелькнула мысль у меня, что можно вместо кирпичной или оштукатуренной деревянной стены отгородить проходную комнату двусторонней книжной стенкой с застеклёнными дверцами, сделав напротив двери в коридор в этой стенке проход с зеркальными дверьми в ней с обеих сторон. А в тупичке между входом из коридора и стеной меж соседними комнатами сделать встроенный шкаф для одежды и с антресолями, сочленяющийся с окончанием книжного стеллажа.

Я набросал эскизный проект этого грандиозного г-образного шкафа, и обсудили его с хозяином 50-й квартиры, сказав, что для шкафа нужны древесноволокнистые плиты и другие материалы, и, главное, мастер, который бы исполнил замысел мой. Начальник отдела сказал, что плиту он мне достанет, правда не древесноволокнистую, а древесностружечную. А столяра он пришлёт.

Я понимал, что вообще-то древесностружечная плита для мебели не годится – там в смолах фенольные масла, не совсем безопасные для здоровья, – но, учитывая, что плита будет прикрыта наглухо приклеенным шпоном, который в свою очередь я залакирую, я согласился.

Перевоз был тоже, естественно, за счёт жильцов 50-й квартиры. И в один из поздних вечеров ноября, грузчики, приехавшие в большом крытом фургоне, сделав несколько ходок, перевезли наши вещи из квартиры и из подвала (здесь подвал тоже был, но похуже, зато во дворе был и погреб) и подняли их по крутым ступеням на четвёртый этаж.

Здесь не обошлось без потерь. Перед тем как приняться за подъём тяжёлого старинного пианино, грузчики стали вымогать у Лены доплату (я в это время был на старой квартире). Так всегда бывает, если не сам договариваешься и платишь. Пришлось Лене им доплатить полсотни рублей.

На другой день обнаружилось, что пропала пластиковая телескопическая удочка, которую Мозалёв ещё мне подарил. Из грузчиков кто-то позарился… Забыли возле прежнего нашего дома листы картонные и деревянные брусья, а ночью их кто-то крал. Ну и ещё какие-то мелочи.

В новой квартире разместились мы так. В комнате рядом с кухней, в той, где балкон, поместили Евгению Васильевну, в проходной комнате, которую собирался я выгораживать стенкой-шка-фом, – Илью, а третью комнату мы с Леной взяли себе. Она стала нашей гостиной и спальней. Здесь был мой диван из гарнитура – теперь он стал Лениным, – тахта, которую с улицы Челюскинцев привезли, оба серванта и пианино, и прямоугольный раздвижной обеденный стол, и шесть стульев за ним.

Письменный стол и кресло отдали Илюше.

Я вычертил детальный проект сооружения со всеми размерами, пришёл столяр, высокий сухощавый азербайджанец, и мы с ним договорились, что он соорудит мне задуманный шкаф, за это он потребовал восемьсот рублей, то есть ровно столько, сколько мне предложили, причём шпон, дерево (дуб) для дверей и для створок, стекло, зеркала, фурнитура в эту стоимость входит, он сам всё это закупит, закажет.

Это устраивало меня. Деньги вперёд отдавать я не захотел – жизнью научен.

– Но мне же нужно за что-то материал покупать!? – требовал денег азербайджанец.

В этом был, конечно, резон, и я выплатил авансом ему 150 рублей.

… И закипела работа. Привезли древесностружечные плиты. Из дубового 4х4 см бруса, столяр соорудил каркас шкафа, прибивая стойки большими гвоздями прямо к стенам и деревянному (под линолеумом) полу, затем, навесу, опирая каждую плиту на каркас, стал вручную в неудобном положении этом выпиливать с бешеной скоростью полки для шкафа и дверцы для нижних (у пола) и антресольных его отделений. Это усилий нечеловеческих стоило, азербайджанец весь потом залился, но пилил и пилил с утра и до вечера. От моего замечания, что, не лучше ли было б ему выпилить все заготовки в столярном цехе на шахте "Ворошиловградская" № 1, где он работал, он отмахнулся. И я понял, что с "левой" работой он там не хочет засвечиваться. Достаточно и того, что он брус там бесплатно берёт, т.е. ворует, если честно сказать. Но к этому в государстве нашем, где честно ничего не купить, мы как-то уже попривыкли.

Но я всё ж подумал, почему он не купит деревообделочный станочек, который за 70 рублей продаётся в хозяйственном универмаге "Лугань"? Всё ж, какое бы ему облегчение было… Но сила есть – ума не надо!

Так он вкалывал несколько дней, пока не выпилил все заготовки, потом принялся клеить столярным клеем листы шпона на них, прижимая шпон горячим электрическим утюгом.

Сделав это, он обеих сторон стоек вырезками картонного листа закрыл промежутки меж отделениями шкафа, тут же наклеил на них и на поверхности стоек шпон, и шкаф, без навешенных пока дверец и стёкол обрисовался. Но, как выяснилось, размеры точно он не смог соблюсти, и для каждого отделения требовались стёкла и дверцы чуточку разных размеров. Выпиливая дверцы, он учёл это, а стёкла на стекольной фабрике заказал по размерам.

Тут он у меня взял ещё рублей сто пятьдесят, и через неделю принёс фурнитуру: ручки в виде золочёных колечек с накладками, навесы для дверок, кронштейны для стёкол, магнитные замочки.

В этот день он прикрепил с помощью рояльных навесов дверцы во всех секциях в нижнем и верхнем рядах шкафа, которые сплошными дверцами закрывались, ввинтил в них рукоятки, в боковые стенки вбил глухие кронштейны, уложил на них полки. Вставил в отделениях двух средних рядов кронштейны шарнирные с пазами для стёкол. Оставалось в эти пазы вставить стёкла, поставить дверь в проёме шкафа, и шкаф будет готов. Дверь дубовая, покрытая шпоном, и с вырезами для вставки зеркал с двух сторон, тоже была готова почти. Не было только накладок, которые прижимали бы зеркала и зеркал. Но зеркала были тоже заказаны.

Он попросил меня самого забрать стёкла и зеркала на стекольной фабрике и в зеркальной мастерской, сказав, что закончит работу дней через десять – сейчас у него срочный заказ, – и отдал мне квитанции.

Поскольку шкаф был почти что закончен, энергичный азербайджанец попросил меня расплатиться. В принципе я был согласен, но из осторожности всю сумму ему не отдал, дал четыреста рублей, а 150 придержал. Он был недоволен. Но я стоял на своём: «Как закончишь, – так сразу остаток получишь».

С тем мы и распрощались…

В один из ближайших дней я съездил на стекольную фабрику. Помнится, была она на третьем или пятом километре, от трамвая до неё надо было ещё долго идти по какому-то высокому косогору в виду безрадостных серых строений и полного неустройства окрестностей, с разрытыми котлованами, строительным мусором, будыльями высохшего серо-жёлтого бурьяна.

На фабрике по квитанции мне выдали тридцать стёкол, с отшлифованными торцами, дырочками у края каждого стекла для крепления колец, за которые стёкла открывать можно было б. Нечего повторять, что стёкла были неодинаковы и чуточку по размерам и даже чуточку по углам, что соответствовало прискорбной действительности. Халтурно сработал мой столяр, впрочем, это лишь затрудняло подгонку – любое стекло не вставишь в любое отделение секции, – но в глаза не бросалось.

… А тридцать стекол размерами примерно сорок на пятьдесят сантиметров, оказались грузом почти неподъёмным. Задыхаясь под тяжестью их, обливаясь потом в тяжёлом зимнем пальто, я тащился обратно по унылому бесконечному косогору… Кроме этого ничего не запомнилось.

На другой день в зеркальной мастерской, что была значительно ближе, где-то у пересечения улицы Третьей Донецкой с Девятнадцатой линией, я получил два больших (полтора метра на метр) зеркала для двери.

Итак, для завершения дела всё было готово.

… Прошло оговоренных десять дней, мой работник не появился. Прошло ещё десять дней, и ещё десять дней, и я позвонили начальнику техотдела, чтобы справиться о пропавшем. Тот навёл справки и сообщил, что столяр с шахты не рассчитался, но уехал на неопределённое время в Азербайджан.

Какое-то время шкаф стоял недоделанным. Потом я решил работу эту закончить самостоятельно. Было это уже, пожалуй, в Новом, 1975-м году. Почему-то совершенно не помню в это время Илюшу возле себя. При осмотре квартиры он был. А вот за неподъёмными стёклами ходил я один. Ну, тут может, я днём не хотел от занятий его отрывать. Но и потом, когда сам доделкой шкафа занялся, и помощник был мне ай как нужен, его не было.

… Приближался Новый год, а вместе с ним и заботы о прохождении ВТЭК. А для этого, как известно, в течение года надо было месячишко в лечебнице полежать.

Впрочем, этот вопрос я давно разрешил. Получал от своего лечащего врача Светланы Васильевны Прусс направление в дневной стационар, и месяц ходил за железнодорожную линию возле Балацелевского участка, только правее, где остановка дизель-поезда "Завод Ленина", и где мы с Леной ёлку к Новому году покупали обычно. Чуть дальше по улочке вдоль Лугани на левой руке стоял особняк об одном этаже, но довольно высокий. В этом особняке и располагался дневной стационар областного психо-неврологичес-кого диспансера.

Лечащий врач там был один с фамилией Траян, как у римского императора, впрочем, точно не помню, может быть, у того было имя такое. Траян же и заведовал отделением.

Утром туда приходили больные, получали и пили лекарства (первую порцию), затем начинались уколы и разные процедуры, в два часа дня был обед (его привозили из какой-то столовой), второй раз пили лекарства и получали порцию на вечерний приём, после чего всех распускали.

Помнится, назначали мне электросон, делали мне инъекции всё тех же АТФ и витаминов группы Б, кислород вводили под кожу. Тут я решительно не соглашусь с диссидентами, которых насильственно в психлечебницы запихнули, что процедура эта крайне мучительна. Ничего мучительного в ней ровно нет – иглу обычных размеров, как для внутривенных вливаний, вводят под кожу (это совершенно не больно), затем из баллона под давлением запускают медленно кислород. При этом испытываешь приятное ощущение, будто кожа легонько потрескивает и отслаивается от мяса. Вводили мне кислород по желанию ниже лопатки или в бедре. В бедре казалось мне предпочтительнее, похлопаешь после операции по бедру – будто по слегка онемевшей плоской подушке, и всё. Пройдёт несколько часов, уже и этого нет.

Возможно диссидентам кислород вводили не медленно?.. Тогда кто его знает, не пробовал. Знал бы, попросил для пробы разок…

Иногда я дожидался обеда, – как ни странно, в столовой, из которой еду привозили, готовили вкусно, – но чаще уходил, приняв процедуры: мне ведь лекции надо было читать. Траян относился ко мне благосклонно, разрешал уходить, когда я хочу, и лекарства распорядился на сутки сразу мне все выдавать, так что утром я их принимал после завтрака дома, дома же принимал и второй раз, и третий. Это однажды сыграло шутку со мной. Не догадавшись спросить о новых лекарствах (мне Траян бы сказал), я решил, что их многовато, и одну новую таблетку, лишнюю на мой взгляд, прекратил принимать. Дня два спустя я пожаловался Траяну на сердцебиение, сердце частило до ста двадцати ударов в минуту. «Странно, – ответил Траян, – я ведь к пиразидолу анаприлин вам добавил[3]». Я сразу усёк, что его то я и выбрасывал. Пришлось как-то нелепо выкручиваться: мол не подействовал, наверно, ещё. Не знаю, как воспринял Траян смехотворное моё заявление. Мне на это он ничего не сказал.

… И пришло понимание, что нельзя самовольно отменять назначенные лекарства, если о действии их понятия не имеешь.

Я все таблеточки стал принимать, и сердце моё успокоилось.

Самочувствие моё было совершенно нормальное, заблаговременно уходя из стационара на лекцию в ИПК, я не спешил, с удовольствием прогуливаясь вдоль Лугани, упиваясь радостью солнцем и осенью озолоченной листвы на деревьях по обоим её берегам. Но на лекциях лечение чувствовалось, от таблеток голова тяжеловата была, и говорил я хотя и бодро довольно, однако с усилием, превозмогая себя.

Лечился я из одной только необходимости с соблюдением всех формальностей предстать перед ВТЭК, но лечение, вероятно, всё же как-то мне помогало: целый год после него никаких лекарств, кроме таблетки снотворного на ночь, я не принимал.

Как-то Траян обратился ко мне: «Не могли бы вы, Владимир Стефанович мне помочь? Мне поручили к семинару по марксизму-ленинизму написать реферат о разрешении противоречий при социализме, а мне просто некогда этим заняться…»

Ну, некогда или просто неохота ненужной работою заниматься, меня не интересовало нисколько. Я, поскольку этим материалом владел, с удовольствием взялся помочь человеку, расположенному ко мне, но и не без задней мысли его доброжелательность закрепить. Ну, и литература у меня конечно была. Я добросовестно прошёлся по всем существующим противоречиям, таким, как, к примеру, противоположность между городом и деревней, обстоятельно показал, каким образом партия и правительство решают задачи по устранению подобных противоречий…

Реферат убедительный получился, мне в НИИТруда его отпечатали, и я вручил его симпатичному мне зав отделением. Он был доволен. Благодарил.

Новый год, само собой, пришёл во время. Как мы встречали его?..

[1] Не считая двух случаев, за пять лет ученья.

[2] Со стола убирает посуду последний, оставшийся за столом.

[3] Антидепрессант пиразидол сердцебиение повышал, а анприлин это повышение подавлял.