1 9 6 8 г о д
И вдруг, 14 января, уже нежданный звонок: меня срочно вызывают на беседу к заведующему отделом угольной промышленности обкома партии Гондусову Александру Фёдоровичу.
Обком партии
Итак, 14 января я в кабинете у Гондусова. Голова сильно болит, я придавлен тяжестью её, еле-еле соображаю и большим усилием воли заставляю себя не обнаруживать своего плачевного состояния. Гондусов задаёт мне какие-то вопросы, я на них отвечаю. Вроде удовлетворительно.
– Ну, теперь идём на беседу к зав орготделом, – говорит, поднимаясь, Гондусов, – только ты (он уже со мною на ты) держись немного повеселее, вид у тебя что-то унылый.
Выдало таки меня моё плачевное состояние.
– Это вислый нос мой придаёт мне унылое выражение,– с трудом усмехаюсь я, парируя его заключение о виде моём.
Спускаются сумерки, рабочий день уже кончился. Мы идём по пустынному коридору, поднимаемся на четвёртый этаж, проходим в правое крыло этого п-образного здания, почти в самый конец его и входим в ярко освещённый (или так мне показалось после сумрака коридора) кабинет заведующего отделом организационно-партийной работы. Два больших чёрных окна глядят прямо на дом в окна квартиры, где мне доведётся жить с девяносто четвёртого года. Заведующий отделом Недайводов, пожилой добродушный мужчина, даже не задаёт мне вопросов, а, перекинувшись несколькими словами с Гондусовым, выходит из-за стола и направляется с нами ко второму секретарю обкома Владимиру Николаевичу Азарову. Азаров, мощный красивый мужчина с густыми, кудрявящимися волосами на голове, холоден и строг. Он спрашивает только одно:
– Какой у вас был заработок в институте?
Я отвечаю:
– До болезни сто семьдесят рублей, когда заболел – сто тридцать.
– Нам здесь здоровые люди нужны, – бросает Азаров
– Моё здоровье вроде бы совсем поправилось, – нагло вру я.
Азаров даёт понять, что аудиенция закончена, и мы выходим из кабинета. Теперь наш путь в конец левого крыла. Там через большую приёмную мы попадаем в огромный кабинет первого секретаря. В кабинете ослепительно горят лампы, и он кажется переполненным людьми почему-то, хотя в нём не более десяти человек, как полагаю, заведующие отделами и, быть может, секретари.
Прямо перед собой за большущим столом вижу знакомое мне лицо Владимира Васильевича Шевченко. Знакомое с тех пор, когда при посещении экспериментальной базы в шестьдесят пятом году он пожимал мою руку, желая успехов. Лица остальных за столом заседаний, протянувшимся вдоль трёх огромных окон, и у стены мне незнакомы. Шевченко предлагает задёрнуть белые шторы – в его кабинет тоже смотрят окна жилого дома, – и люди из-за стола и от стены с готовностью бросаются выполнять его пожелание.
Я сажусь справа за приставной столик, куда мне было указано. Гондусов и Недайводов растворяются среди окружающих.
Я сижу. Шевченко просматривает листы.
– Так, так, так, – говорит он, – в Адыгейской автономной области, значит, родился, – и, уже обращаясь к собравшимся, – хотел бы я быть секретарём в Адыгейской автономной области. Сидят за крайкомом, как у Христа за пазухой. Ни в ЦК на ковёр... – тут мысли его потекли по этому новому руслу. – Недавно у меня была делегация адыгейского обкома. У нас земляк их похоронен, адыгеец (он назвал фамилию) – Герой Советского Союза. Побывали на могиле. Ну, там памятник мы поставили, всё чисто, ухожено. Остались довольны.
После этого отклонения он снова углубился в изучение моей автобиографии.
– Смотри ты, вернулся на родину, пишет, как будто до этого не на родине был, – с деланным изумлением произнёс он и посмотрел на меня.
– Там родина с маленькой буквы написана, – спокойно сказал я.
Шевченко ответ мой понравился:
– Молодец, – сказал он, – помнишь, что пишешь. Это хорошо. (Автобиографию я писал месяц назад). Тут он как-то ловко приладил вроде бы совершенно не относящийся к делу анекдот: – Совсем как у цыгана. У того спросили:
– Сколько тебе лет?
– Двадцать.
– А по паспорту пятьдесят.
– Так тридцать лет я в тюрьме просидел.
Повторяю, сделал он это так ловко и ладно, и к месту так всё это пришлось, что все, уж во всяком случае я, весело рассмеялись.
Тут между нами произошёл такой диалог:
– А сколько вы получали на прежней работе?
– До болезни сто семьдесят.
– Ну, у нас будет поменьше, сто шестьдесят.
– Это существенного значения не имеет.
Вопросы закончились. Все загалдели. Заговорили о чём-то совершенно для меня постороннем, внимание моё рассеялось, и я опомнился уже в коридоре. Гондусов говорил мне, чтобы я завтра утром заехал в институт, рассчитался и немедленно явился в обком приступать к работе.
...утром Сереченко уже знал обо всём. Мгновенно мне выдали трудовую книжку, выплатили зарплату и за пять месяцев отпускные, и я зашёл проститься в отдел.
– Так, так, – сказал Никифор Николаевич, – значит, уходишь в обком. Не то в раздумье, не то укоризненно он покачал головой. – Что ж, может и приживёшься там, – добавил он. – Всего тебе доброго.
Я поблагодарил его за доброе пожелание, пожал руку незабвенному Тимошенко, распростился со всеми сотрудниками и, не зайдя в свою бывшую лабораторию, отправился в обком партии.
Там меня заставили заново заполнить анкету и написать автобиографию, в которой я уже не написал слова "родина", а повторил название селенья, где я родился, отчего стиль изложения чуточку пострадал. Я также обошёл стороной несчастный случай на шахте (в первом варианте его тоже не было), так как не три, а восемь испытательных лет уже миновало, судимость автоматически с меня снята, и я с полным юридическим основанием мог писать, не судим. Да и в анкете прежнего, сталинского, вопроса уже не было, так зачем же его тащить в описание жизни.
Мне указали стол и сейф в комнате, где за первым столом, у окна, сидел инструктор Олег Андреевич Турецкий.
... Не я один вселялся в отдел в этот день. Одновременно со мной появился и другой новичок, Вячеслав Федосеевич Зотов, бывший заместитель управляющего одного из угольных трестов по экономике.
Будучи связаны братством чужаков в незнакомой компании, мы потянулись друг к другу. Славик подошёл ко мне и просто сказал:
– Володя, я ни черта не смыслю в науке, но у меня неплохое знание практической экономики. Давай будем помогать друг другу, если мне придётся заниматься делами, связанными с наукой, а тебе – с экономикой.
Я с готовностью согласился.
... Остаток дня прошёл в знакомстве с сотрудниками. Собственно, он с этого же и начался. Румянощёкий Василий Петрович Мозалёв помогал мне своими советами писать автобиографию, поскольку я позволил себе неосторожность спросить у него, надо ли писать об общественных поручениях. Ну, он и пошёл. Взыграл азарт бывшего комсомольского вожака: пиши то-то и то-то и ещё то-то и то-то, и ещё пиши: не судим (тут я подумал: дудки, уж вот этого писать я не буду; лучше промолчать, чем соврать; формальное право значиться несудимым не давало мне морального права считать себя таковым: был, был я судим и за дело).
Рядом с Васей занимал положение подобное моему в нашей комнате молчаливый сухощавый Павел Георгиевич Дёмин облика типично русского и неброского. Был он невысок, как и Вася; оба едва достигали моего подбородка, зато Зотов был почти на голову выше, скроен немного нескладно, как Горький, и, как Горький же, жилист. Его стол стоял в комнате проходной перед комнатой названных мною инструкторов.
У нас положение было точно такое же: в проходной сидел Пастухов Алексей Петрович, во второй – я и Турецкий.
... В конце дня я отнёс все бумаги вместе с трудовой книжкой к заведующему финхозотделом Шкловскому Михаилу Львовичу, тому самому Шкловскому, что звонил мне в шестьдесят четвёртом году, поторапливая с квартирой. Мир, воистину, тесен. Эту фразу не раз я писал и ещё не раз повторю: пути людские пересекаются часто и неожиданно. Разумеется, Шкловский не помнил какого-то инженера Платонова, а я не стал об этом напоминать. Шкловский выписал мне служебное удостоверение, пояснив, что с ним я могу беспрепятственно проходить в любые учреждения и предприятия области. Потом, спросив меня о родственниках моих, из коих я назвал Лену и сына, забыв совершенно о матери, он вписал их в синюю книжечку и вручил её мне. Эта книжечка давала мне право пользоваться услугами поликлиники и больницы Луганского облздравотдела, в просторечии "Лечсанупра" (местного отделения Четвёртого управления Минздрава Украинской ССР).
Итак, первый день пролетел в необременительных хлопотах. На другой день с утра я уселся за стол в наполовину своём кабинете, ожидая, что меня вызовет Гондусов или Ершова и объяснят, чем я должен здесь заниматься. Время шло, вот уже скоро и перерыв на обед, но меня, к удивлению моему, никто не тревожил. Турецкий всё время что-то писал, по телефону звонил, на звонки отвечал. Я скучал. Мои два телефона (чёрный – угольный и городской, светло-салатный) молчали. Впрочем, когда Турецкий набирал номер на своём городском телефоне, мой внутри легонько позвякивал – телефоны спарены были, угольные, по всему, были раздельны. Вместе со своими коллегами я спустился в столовую в полуподвальный этаж. Тут я должен заметить, что на лестнице возле лифта у спуска на этот этаж стоял постовой, и мне с Зотовым пришлось удостоверения предъявить. У остальных их не потребовали, видно, знали в лицо (у входа в обком, в вестибюле, тоже стоял пост милиции, но там по партбилету можно было пройти в здание на все этажи, кроме крыла левого на четвёртом, где расположены кабинеты секретарей первого, второго и третьего, по идеологии – официально третьим его не называли – там тоже был пост, но милиционер там не стоял, а сидел в коридоре за столиком, в приёмные этих секретарей можно было попасть лишь в сопровождении ответственного работника обкомпарта).
... Столовая была чистой и светлой от яркого электричества, столики застланы белоснежными скатертями, как в ресторане. Буфет сиял чистым стеклом, за которым вкусно глядели колбасы, сыры, в красивых банках консервы, водка в круглых длинных бутылках, в квадратных – чайного цвета (с перцем) украинская горилка, и вина, вина в бутылках с красочными этикетками. Но пить здесь было нельзя. В буфете покупали для дома. Цены были обычные государственные. Икры не было.
Мы сели за столик, на нём лежал прейскурант, я в него заглянул – блюда обычные и цены, как в любой обычной столовой. Мы заказали все одинаково: борщ, котлету с жареною картошкой и чай. Официантка сразу же нам заказанный борщ принесла, мы взялись за ложки, и... я понял, чем обкомовская столовая отличается от городских. Цены те же, но вкус... Словом, всё приготовлено было, как дома или в приличном ресторане: борщ – это борщ, а не бурда, котлеты мясные – не хлебные, чай ароматный и терпкий. Но разговоры о бесплатных столовых оказались сущею ерундой. Хотя, был ещё зал, об этом узнал я позднее, для зав отделами и секретарей. Какие там были порядки, и как в него можно было пройти, мне неизвестно.
После обеда я уже сам решился на действия. Поскольку занятого Турецкого я не хотел беспокоить, а Пастухов произвёл впечатление малоразговорчивого, надутого, чванливого человека (на деле оказалось не так, просто он так держался), я пошёл к говорливому Мозалёву и к Дёмину.
– Подскажите, ребята, что мне нужно делать? – спросил я.
– Сиди и жди, сам увидишь, – в один голос ответили оба.
Я вернулся на место и проскучал день до конца. Да, на входной двери в коридоре под табличками Турецкого и Пастухова появилась и новая с большими типографскими буквами под стеклом:
Платонов
Владимир Стефанович.
Назавтра нас всех вызвали к Гондусову, там была и Ершова. Собрали нас для того, чтобы обязанности между нами распределить. Зотову поручили тресты "Свердловантрацит" и "Антрацит", Украинский филиал НИИТруда Госкомтруда СССР и экономические вопросы, мне – тресты "Первомайскуголь" и "Лисичанскуголь", "Укрниигидроуголь", "министерство иностранных дел" (выезды заграницу) и проходческие работы. Пользуясь неосведомлённостью полной моею, то ли Мозалёв, то ли Дёмин подбросили мне Луганскуглеснабсбыт (знал бы я, какую свинью мне подложили!). Мозалёву и Дёмину тоже по два угольных треста досталось. Кроме того, Мозалёв получил Луганский филиал НИИПИНа Госплана СССР и очистные работы, а Дёмин – филиал Шахтниуи, отдел Макнии и вопросы техники безопасности и охраны труда. У Пастухова были тресты "Краснолучуголь" и Углеавтоматика, филиал "Гипроуглеавтоматизация", Межотраслевой Центр Информации ("Дом техники") и заводы "Энергоремонт" и "Углеприбор". Турецкий как шахтостроитель ведал комбинатом "Луганскшахтострой" со всеми его трестами и институтом "Луганскгипрошахт". Ершова оставила за собой "Укрнииуглеобогащение", трест "Луганскуглегеология" и проверку, редактирование и визирование всех наших писаний, выходящих за пределы отдела.
Да, организации свои я получил, но что с ними делать, я не знал совершенно, и никто этого не объяснил.
Готовясь к работе, я дня два или три перетаскивал в битком набитом портфеле справочники, словари. В конце третьего дня Гондусов остановил меня в коридоре:
– Володя, – сказал он, – в обкоме партии не принято ходить с портфелями, достаточно тоненькой папочки. Надо мной уже заведующие отделами посмеиваются: «Что это твой новенький в портфеле таскает?» Я от них кое-как пока отбиваюсь, говорю, что живёт в общежитии, вещи негде оставить, вот и таскает грязные кальсоны с собой.
Признаюсь, это меня покоробило. Что, им не хрена делать, как за мною следить? Но резкостью ответить я не решился. Но и отшучиваться не пожелал. Я пожал недоумённо плечами и объяснил, что я в портфеле ношу. С того дня я с портфелем в обкоме не появлялся. Да и носить уже нечего было. К слову сказать, «сложившаяся традиция и партийная этика» не помешали партийным работникам не то что портфели, но и баулы таскать после кризиса с мясом в семьдесят пятом году.
...через несколько дней вся эта история показалась досадной случайностью.
В большом зале для пленумов и собраний актива шло партийное собрание работников аппарата. Вёл его В. Н. Азаров. Разбирали мошенничество одного из инструкторов. Завершая собрание, Азаров выступил с речью. Он говорил недолго, но хорошо. Особенно меня покорили слова:
– В нашем партийном доме мы должны свято хранить совесть и честь коммуниста. Мы не допустим, чтобы кто-либо бросил на них тень.
Слова эти Дом, совесть, честь, тень не бросить привели меня в детский восторг: я попал в прекрасное братство товарищей, благородное, чистое. И не скрою, я был очень горд, что меня удостоили чести принять в это сообщество.
... как же быстро рассеялись эти иллюзии.
А пока я, умилённый, скучал, сидя рядом с занятым по горло Турецким.
Вдруг из общего отдела принесли и положили на стол мне телеграммы, целую пачку, штук тридцать. Я просмотрел их . Все были похожи. В них все просили угля:
ПРЕДПРИЯТИЕ (шло название) ГРАНИ ОСТАНОВКИ ТЧК ЛУГАНСКУГЛЕСБЫТОМ НЕДОПОСТАВ- ЛЕНО (указано сколько) ВАГОНОВ ТЧК ПРОСИМ ВАШЕГО ВМЕШАТЕЛЬСТВА (или содействия, помощи) ТЧК.
Телеграммы были подписаны директорами заводов, организаций, иногда – секретарями райкомов, горкомов, а одна даже секретарём обкома партии.
– И что мне делать с этими...(я потряс пачкой), – спросил я Турецкого. Тот, отвлёкшись на минуту от дел своих, пояснил:
– Вызови человека из Углесбыта, пусть заберут телеграммы и принимают меры или отвечают просителям. На телеграмму секретаря обкома ты должен сам подготовить ответ и отослать его за подписью нашего секретаря по углю Ивана Степановича Иваненко. Тут ты должен воздействовать на Углесбыт, чтобы они, если нет возможности всё отгрузить, отгрузили хотя бы частично и прислали тебе официальную справку, подписанную Севериновым, начальником Углеснабсбыта, о том, что будет сделано, в какие сроки и указаны причины, почему невозможно отгрузить уголь полностью.
– Спасибо.
Я позвонил Ивану Тимофеевичу Северинову, представился и попросил кого-либо прислать забрать телеграммы.
– Иван Тимофеевич, – говорил я в трубку, надо помочь товарищам. Особое внимание прошу уделить телеграмме секретаря (я назвал какого) обкома и... я пересказал ему всё, что рекомендовал мне Турецкий.
Эта первая ласточка в виде вороха телеграмм ещё не вызвала у меня беспокойства, я и представить не мог сколько хлопот и волнений доставит в дальнейшем мне Углесбыт.
На другой день ко мне зашёл Гондусов и сказал, что я должен срочно выехать в Первомайский горком (не помню уже с каким поручением), а затем немедленно же – тут он вручил мне письмо – на шахту "Привольнянская-Северная" в Лисичанск разобрать жалобу, срок рассмотрения которой через три дня истекал.
Я сразу же помчался на автостанцию и, предъявив начальнику автовокзала удостоверение, без очереди купил билет на ближайший автобус до Первомайска. К концу дня я был в Первомайске, отыскал горком партии, познакомился с первым секретарём его Гребенниковым и был препровождён им для выполнения поручения Гондусова к заведующему промышленно-транспортным отделом Андрееву Владимиру Николаевичу, с которым просидел до наступления темноты. Впрочем, темнота зимой быстро приходит . Закончив дела, я попросил Владимира Николаевича помочь мне добраться до Лисичанска. А надо бы было сделать мне это вначале. Я ещё никакого понятия не имел, как к таким поездкам и к рассмотрению писем готовиться – умение появилось лишь после столкновения с первыми трудностями, к тому же у меня не было времени на подготовку. Но в Первомайск из Луганска позвонить бы успел.
Владимир Николаевич связался со своей автостанцией – рейсов на Лисичанск уже не было. Тогда он начал обзванивать различные предприятия и, как я понял, безуспешно. Наконец, после долгих переговоров он спросил меня:
– Владимир Стефанович, место в кабине грузовика вас устроит?
– Да мне всё равно, – сказал я, – лишь бы добраться до места.
Вскоре под окнами кабинета появился большой МАЗ, я забрался в кабину, и мы понеслись.
... Ночь. Фары машины вырывают из мрака отрезки петлями уходящей дороги, летят мимо откосы, провалы, настоящие пропасти. Шофёр, досадуя на непредвиденную поездку, гнал во всю мочь. Машина лихо прыгала на ухабах, и я с сиденья не вылетал потому только, что мёртвой хваткой вцепился правой рукой в скобу в двери, а левой – в скобу панели передо мной. Дух замирал от этой езды, на крутых поворотах нас заносило, и колёса машины зависали над кромкой обрыва. Страха не было. Только одна мысль: "Доедем ли живыми до Лисичанска?" Слава Богу, доехали.
К счастью, из Первомайска догадались позвонить в Лисичанский горком, и там заказали мне номер в гостинице. Переночевав, я явился в горком, откуда меня подбросили до "Привольнянской-Северной". На шахте ни директора, ни главного инженера не оказалось, не было никого, кто распорядился бы дать мне нужные справки. Я с трудом выбивал кое-что у начальников отделов с помощью секретаря партийной организации. В сущности, до конца дня с жалобой мне толком разобраться не удалось, и я намеревался остаться до завтра, когда появится шахтное руководство – у меня в запасе был ещё день, как вдруг в комнате, где я был, зазвонил телефон, и Гондусов, разыскавший меня, приказал к утру быть в обкоме: будет важное совещание.
Я тут же позвонил заведующему промышленным отделом горкома Тихонову Владимиру Семёновичу с просьбой помочь мне срочно выехать в Луганск.
Пока меня везли в Лисичанск, Тихонов обзванивал предприятия, но рабочий день уже кончился, и усилия его результата не дали. Он предложил мне на выбор либо выехать поздним вечерним автобусом, либо сумским поездом в первом часу ночи. Я выбрал поезд – до утра хоть на полке посплю. Машина подвезти меня до вокзала была найдена, там я часа три просидел в ожидании поезда.
...уставший, не выспавшийся как следует, я с вокзала успел попасть в обком до начала работы. Славик Зотов, увидев меня, точно в срок входившего к шефу, произнёс:
– Ну, Володя, ты совершаешь героические поступки.
Это в жизни был второй раз, когда героизм мой был замечен.
... Ничего особенного не было в совещании, куда меня так спешно Гондусов вызвал, иначе оно бы мне как-то запомнилось. Никакой надобности вызывать меня не было. Возможно, Гондусов хотел просто проверить, сумею ли выйти из сложного положения, сумею ли использовать негласные полномочия работника обкомпарта (о которых я и понятия не имел и которые только тот получает, кто сумеет себя надлежаще поставить в отношениях с подконтрольными горкомами, трестами, предприятиями и другими учреждениями всякого рода). Разумеется, в этом случае я не сумел повести себя так, как нужно ответственному работнику, но с положением справился, а каким образом – я Гондусову не докладывал. Приказал быть – я и прибыл.
Конечно, жалоба была рассмотрена неглубоко, но времени не было, я представил справку Ершовой, она её просмотрела и подписала, и я сдал её в общий отдел.
Эта поездка меня многому научила. До выезда следует продумать весь ход разбирательства, что может потребоваться (я сведения, справки имею в виду), с кем из людей надо встретиться. После этого, созвонившись с горкомом ли, с трестом ли, с шахтой (по обстоятельствам), поручить подготовить всё к нужному сроку, предупредить всех, с кем намерен встречаться. И, конечно же, пусть позаботятся о жилье и машинах. На перекладных работнику обкома добираться не полагается.
24.02.03
... В мае неожиданно приехала тётя Наташа, на Димочку посмотреть. Иван Павлович был в санатории, и она упросила кого-то три дня с Дуней побыть. Ехала с вокзала она улицей Кирова, где липы уже выбросили молодую листву, и улица эта ей очень понравилась, да и Луганск весь: «Такой весь зелёный», не видела она его в чаду и в дыму.
На Димочку она не могла насмотреться, так ей шустрый мальчуган наш пришёлся по сердцу. И как же огорчён был я, когда узнал, что назавтра она уезжает: «За Дуней надо смотреть, соседка только на два три дня согласилась».
Утром тётя попросила меня помочь с билетом на симферопольский поезд, в кассах билетов нет.
В обкоме я пошёл к Шкловскому, он сказал, что всё будет в порядке, он мне позвонит. И позвонил:
– Володя, обратись в кассу депутатов Верховного Совета на вокзале. Там для тебя будет купейный билет.
Гондусов разрешил взять мне служебную машину отдела (это так называлось, на деле это была машина заведующего), я на чёрной новенькой "Волге" – знай наших --заехал за тётей и отвёз её на вокзал за полчаса до отхода поезда. В кассе ждал нас билет, заплатив за него, я проводил тётю до места, а, выйдя из вагона, обождал до ухода поезда, помахав на прощанье рукой.
... близость с презервативом вполне удовлетворяла меня, но без него всё-таки лучше, только жестокая необходимость не позволяла без него обходиться, с мечтой о десяти ребятёнках приходилось на время расстаться, дай Бог пока одного вырастить, воспитать, дать образование нужное, чтобы в жизни не бедствовал, на большее наших средств сейчас не хватает, а что дальше будет – посмотрим. Если в будущем смогу зарабатывать столько, чтобы большую семью содержать в полном достатке и быть в состоянии прислугу и воспитательницу нанять – я представить такого не мог, чтобы Лену оторвать от работы и домохозяйкою сделать, – то детей ещё станем заводить непременно. В Лене я видел, прежде всего, пианистку, жену – и не просто жену, а беспредельно любимую женщину – мать моих детей, но ни коем случае не домработницу, я хотел, чтобы она со мной была счастлива.
В феврале или марте в одном из многочисленных журналов, что мы выписывали, а после рождения Димы я к ним добавил "Науку и жизнь", "Знание-сила", "Вокруг света" и "Технику – молодёжи", я прочитал, что в течение пяти--шести дней после прекращения месячных до начала созревания яйцеклетки и такой же период перед началом их, когда яйцеклетка совсем перезрела и к оплодотворению уже негодна, у женщины способности забеременеть нет. Я поделился этим открытием с Леной, и с тех пор недели две в месяц между нами преград не было никаких. Учёные мужи не соврали. Проходили месяц за месяцем – всё шло хорошо, месячные наступали в срок регулярно, и опасливое ожидание их поначалу сменилось полной уверенностью, что в эти сроки предохраняться не надо.
... В июне у Лены были экзамены, она выпускала Люду Шульц, способную девочку, которая её не подвела на экзамене, получила пятёрку, после чего подала заявление в Саратовскую консерваторию. Вместе с ней туда поступала и Пилюханова Люда, закончившая училище тоже у Лены год назад или два. Пилюханова была также отличницей, но в год окончания не поступала: внезапно умер отец, и это на ней тяжело отразилось. Сейчас же она в Саратов приехала. И тут сказалось различье в характерах. Жизнерадостная, весёлая бойкая Шульц смело пошла на экзамен, и... была принята. Вечно неуверенная в себе Пилюханова струсила и не пришла на экзамен. Этого понять я не мог. Ничего более худшего не случилось бы, а шанс поступить был. И чего испугалась? Ведь не убили бы, не ударили. Недаром говорят: "Попытка – не пытка!"
... В июле Лена отправилась в отпуск, в Севастополь, к Ляле Нероновой. С мужем в Киеве у неё так и не сладилось, и она уехала в Севастополь. Мама её обменяла свою хорошую дохрущёвской постройки двухкомнатную квартиру на одну комнату в коммунальной квартире, там они и жили пока. Работала Ляля по специальности в Институте Океанографии и уже ходила, кажется, в плаванье на научно-исследовательских судах. Вот к ней-то и приехала Лена.
Как же я за нею скучал, за милой моей!
13.02.2003
… Летом в отпуск пойти я не мог по той простой причине, что не проработал года на новой работе. Отдыхать пришлось в декабре. И тут меня ждали сюрпризы. Оказывается, партийным работникам раз в году полагалась путёвка в санаторий, либо находящийся под непосредственным управлением соответствующего отдела ЦК, либо Четвёртого управления Минздрава (для ответственных работников). И я не скажу, чтобы это меня тогда огорчило, скорей я воспринял всё это, как нежданный подарок судьбы. На выбор Шкловский мне предложил Одессу, Крым и Пущу-Водицу под Киевом. Я выбрал Пущу-Водицу, санаторий имени Тридцатилетия Украины, и потому, что это санаторий ЦК, и потому что Крым я знал хорошо, а Одессу заочно я не любил почему-то. В Пущу было два вида путёвок: за сто восемьдесят и за двести десять рублей.
– А в чём разница между ними? – спросил я у Шкловского.
– За двести десять – в новом корпусе, за сто восемьдесят – в старом, – ответил мне тот, а питание и лечение одинаковые.
Какова же была нужда наша в деньгах – я выбрал за сто восемьдесят, притом , что в обкоме не тридцать процентов стоимости путёвки оплачивали, как это было везде, а двадцать, – шесть рублей сэкономил – сущее крохоборство.
И ещё один сюрприз оказался: мне выплатили пособие на лечение – месячный мой оклад, хотя, в отличие от Плешакова, я заявления не писал. Так было положено. Так что Владимир Васильевич лукавил в разговоре со мной, в общей сложности поболе ста семидесяти рублей получалось.
Простившись с Леной и чудесным моим мальчуганом, я уехал в Киев.
.. Рано утром я впервые к Киеву подъезжал. Проехали Дарницу, я глянул в окно и ахнул от изумления и восторга. За широкой гладью реки, замёрзшей у берегов и слегка дымящейся паром в середине тёмной шири своей, – крутизны непомерной неоглядный обрыв, весь в лесу и в снегу, и средь этой пятнистой его белизны там и сям, и венчая его, золотом на солнце горели купола церквей града Киева. Красота открылась неописуемая...
Пуща-Водица – это леса, по преимуществу сосновые, и озёра на северо-западе от столицы республики, земля и сосны в снегу – тихо, красиво. Нескончаемой линией тянется трамвайная ветка, и в конце её, разумеется, последняя остановка. Вылезаю прямо в лесу, надо ещё дальше в него углубиться, чтобы в санаторий попасть, и с чемоданом в руках я иду по укатанной дороге среди соснового леса. Впереди речка, мост. Перед ним ограждение, сбоку будочка – "КПП", так просто на территорию не пройти. Подаю документ, то есть путёвку, и меня пропускают в калитку, что рядом с воротами, над которыми по сетке дугой золочёные буквы названия санатория.
Поместили меня на втором этаже в большой высокой палате на двоих, а иных в старом "сталинском" корпусе не было, вместе с первым секретарём одного из сельских райкомов Херсонщины. Он был лет на десять старше меня, и, естественно, близко сойтись мы не могли, да, по правде, никто и не интересовал меня в те времена. Это сейчас бы вот я ухватился за нового человека, а тогда был болваном – болван и ни о чём никого не расспрашивал. Один раз он всё же передо мною раскрылся, как раскрываются иногда перед случайным попутчиком именно потому, что этот человек незнаком, и всё останется никому из близкого окружения неизвестным. Речь зашла как будто о пьянстве (был магазинчик на земле санатория у дороги сразу за корпусом, и были там вина и коньяки, и перед обедом там толпились мужчины, покупали бутылки и пили, и я этому удивился). И, так вот что поведал райкомовский секретарь.
Сам зоотехник, был он многие годы директором животноводческого совхоза, хозяйство вёл хорошо, совхоз был в области передовым, а в районе дела складывались неважно, и вот:
– Вызывают меня однажды в обком и говорят: «Ты хозяин рачительный, а в районе у вас дела хуже некуда, и решили мы район тебе поручить, чтобы ты навёл в нём порядок. И не вздумай отказываться – всё уже решено». Я отказываться и не думал, в своих силах уверен был, не сомневался, что район подниму. И вот я главным стал в районе. Первый день в кабинете, знакомлюсь с делами. В конце дня заходят ко мне председатель райисполкома и мой второй секретарь и предлагают поехать на выпивку. А я водку не пью, на дух её не терплю, и я отказался. Ну, они уехали без меня и стали с тех пор меня попросту игнорировать. Каждый день у них выпивка. Собирается вся головка района – председатель райисполкома, его заместитель, мой второй секретарь, прокурор, начальник милиции, председатель потребсоюза и – пьянствовать на природу куда-нибудь в лесок возле озера. Представляешь, в каком состоянии появлялись утром они на работе. Не о работе мысли у них, а как бы скорее опохмелиться. Я повёл с этим порядком борьбу, но натолкнулся на стену. На бюро вынес вопрос – его с шуточками, прибауточками провалили.
– Как же так, – я вставил запомнившуюся фразу из Николаевой или Кочетова, – ведь бюро – это первый секретарь.
– Так-то так, да в обкоме у них зав отделами все приятели, а второй мой дружен со вторым же в обкоме. Пробовал ему пожаловаться – не помогло.
И стали все мои указания, словно вязнуть в болоте. Никто вроде не возражает, все со мной с готовностью соглашаются, а на деле не делают ничего. Саботируют. Чувствую, что недолго осталось мне секретарствовать, я как белая ворона среди них.
– А вы с первым не пробовали откровенно поговорить?
– Да вот думаю после отпуска, но уже ни на что не надеюсь, все они из одной и той же компании. Не поддержит – буду проситься в отстающий совхоз…
… Дни мои шли довольно однообразно. Утром в столовую – о ней особо надо будет сказать, после – на процедуры. Я врачихе о болезни своей рассказал (не всё, всё ей знать ни к чему – об утомляемости и сне со снотворными), и она мне назначила хвойные ванны и электросон.
Ванное отделение блистало белой кафельной чистотой. В нём – коридор и комнаты по обе стороны. В коридоре – диваны для ожидания, но ждать долго не приходилось. Приходишь к назначенному тебе времени, процедурную карточку сдашь, и уже через пару минут тебя вызывают: "Владимир Стефанович, пройдите, пожалуйста." Да, обращение здесь было по имени--отчеству, вежливое отменно.
Электросон – на втором этаже в большой комнате с затемнёнными окнами. Восемь кроватей, по четыре у каждой стены, с белоснежным, каждый раз свежим бельём. На голове закрепляют обруч резиновый с электродами, всё это уже мне знакомо. Но здесь полный мрак и абсолютная тишина, и, под ритмичные колебания слабого тока, голова погружается в забытьё.
... После прогулки по лесу пора на обед. Столовая в нашем корпусе, и в этом его преимущество перед новым: не надо пальто одевать и оставлять в гардеробе. В остальном же, конечно, новый корпус бил нас, как хотел. Окна палат там огромны, чуть ли не на всю стену и смотрят они прямо в лес и на пруд, по льду которого кружит иногда на коньках одинокая пара. Палата на одного человека, в ней свой туалет и ванная комната с душем. Двери закрываются плотно и очень красивы: облицованы то ли дубом, то ли орехом. Все палаты по одну сторону коридора, с другой стороны его – сплошное двойное стекло – тепло и всё залито светом. И во весь коридор, во всю ширину его и длину дорожка ворсистая нарядная яркая красная такой толщины, что гасит все звуки. Я даже специально попрыгал на ней – тишина нисколько не дрогнула.
... При входе в столовую справа столы. На них большие подносы, на подносах горой икра красной свёклы, морковь тёртая, квашеная капуста, солёные огурцы и бак огромный с отваром шиповника. Бери и пей, сколько хочешь. Дальше зал с люстрами и на окнах белыми шторами и столы с белыми скатертями и живыми цветами в узких высоких кувшинах. И обеденные приборы – всё как в ресторане первого класса. Еда тоже всегда первоклассная, её по выбору заказываешь накануне. Выбор очень большой: на закуску – селёдочка с луком, шпроты, салат из свежих огурцов, салат из свежих же помидоров, язык телячий заливной, осетрина заливная и ещё что-то, чего не упомнил; на первое – борщ, рассольник, солянка, суп харчо, суп гороховый, суп-лапша с фрикадельками, суп-лапша с курицей, суп молочный с лапшой, уха рыбацкая; на второе – бифштекс с яйцом, бефстроганов, курица жареная, курица отварная, мясо отварное, шницель, тефтели, котлеты жареные и паровые, рыба отварная и жареная, блинчики с мясом и блины с творогом и со сметаной, конечно, и пельмени и гарниры на любой вкус, тут тебе и картофельное пюре, и картофель жареный и отварной, и каша гречневая – рассыпуха, и овсянка, и пшённая каша и капуста тушёная; и запить тоже есть чем – просто чай, чай с лимоном, чай с молоком, кофе чёрный и с молоком, какао, компот. А по воскресеньям по желанию ещё чёрная икра, крабы и тресковая печень. Недаром Мозалёв, узнав, что я взял путёвку в Пущу-Водицу протянул:
– А-а, в откормочник едешь...
После обеда, как водится, сон и прогулка по лесу до ужина. С соседями по столу я тоже общего языка не нашёл и совсем их не помню, словно они безликими были. Посему и по лесу гулял я один, но это меня никак не печалило.
Вечером было кино или танцы, или вместе и то, и другое. Один фильм поизвёл впечатление до сих пор не забытое. Сам фильм в памяти стёрся. А впечатление – нет. Помню, был он очень красивый, цветной, и с начала и до конца проникал в самую душу страстный шёпот стихов Аполлинера и Элюара, а, может быть, только Аполлинера. И я представлял рядом Лену и беззвучно шептал ей вслед за фильмом стихи.
20.02.03
Приехал я по морозцу в заснеженный лес, но вскоре мороз ослабел и сменился оттепелью, как это у нас часто бывает, но снег не растаял, только падали капли с деревьев и день солнечный часто сменялся туманным. Я бродил по лесу каждый день долго, часами. Шёл обычно сначала по вьющейся между деревьев и густых зарослей боярышника тропе; тропа была необычной, выложена была она плитками песчаника формы неровной, неправильной, но плитки эти были подобраны и подогнаны друг к другу так идеально, что можно было подумать: не их уложили так ладно, а большую плиту для выразительности разрезали на неправильные разноугольники и так и оставили. А поскольку многоугольники эти были ещё и разных оттенков, от бледного жёлтого до густожёлтого и светло-коричневого, то под ногами в тропинке возникал непроизвольный красивый узор. И змеилась узорчатая эта тропинка в траве кое-где пожелтевшей, а кое-где и каким-то чудом зелёной. По бокам – неприметные, как грибы, фонари ростом мне по колена, мягкий свет их по вечерам из-под шляпок, глаза не слепя, освещал под ногами тропу. Тропинка приводила меня к двухэтажному зданию – загородному дому приёмов ЦК, как мне сказали. Но за двадцать четыре дня декабря дом не подал ни разу никаких признаков жизни. Меня же он привлекал чрезвычайно. Дом был современен, строг, но красив. Мне, во всяком случае, он нравился очень. Высокий цоколь его был выложен из дорогого рваного дикого камня, то ли гранита, то ли лабрадорита, а, может быть, габбро красноватых и тёмно-серых оттенков с включениями почти чёрных зёрен. Над цоколем два этажа, где почти одно лишь стекло, а промежутки обложены шероховатой палевой плиткой. И сосны, сосны повсюду, чуть отступя. Полюбовавшись на дом, я огибал его по тропе и выходил на асфальт, на дорогу, и по ней возвращался к старому корпусу.
... И другой путь бывал у меня. От моста я брёл по дороге мимо пруда, лёд у берега был совершенно прозрачен, и отражались в нём, как в недвижной воде, ив тонкие гибкие голые ветви без листьев. Тут я открыл, что этот пруд не один, выше его за мостом тоже пруд, и ниже пруд тоже, и между ними плотины, и ниже ещё пруды и пруды. Этим каскадом прудов и оградой перед мостом отделился наш санаторий от внешнего мира.
... Внизу под сосной на снегу часто белочку вижу, роется, разгребая снег и опавшую хвою; обе лапки сжимая, кладёт что-то в ротик, отчего щёчки её раздуваются, на меня смотрит чёрными глазками-бусинками, но близко не подпускает – сразу прыг и на ствол, дальше вверх по стволу и теряется в гуще лапчатой хвои. Сочиняю Димочке сказочку про себя и про белочку, часто Лене пишу, по ней очень скучаю.
Иногда езжу в Киев, до Подола трамваем, а оттуда к центру автобусом. Покупаю Диме игрушки, конструкторы, в том числе электрический (электромагниты, светофоры, телефон, телеграф с печатным устройством для азбуки Морзе). Понимаю, что он ещё мал, но так хочется ему показать, объяснить необычное. По мелочам что-то Леночке покупаю, на серьёзные покупки у меня денег нет.
Осмотрел киевскую Софию, храм мне очень был интересен, ещё в детстве читал я о нём, и он ожиданий моих не разрушил. Да, была Русь Святая и сильна, и могуча (по тем временам). Да, была... Алчность, тупость князей всё погубили: "...и сказал князь: это моё, и то моё же..." На развалинах Десятинной церкви взгрустнулось: ничего от былинных времён, от времён летописных, исключая Софию да фундамент ворот, в стольном Киеве не осталось. Не осталось духа времени никакого. В этом смысле Москве всё же более повезло, невзирая на вандализм большевистский. В Москве хоть отдельные уголки сохранились.
И взяла досада на власти, хоть бы на асфальте улиц, дорог плитками выложили контуры стен городских, тех строений, о которых археологи что-либо знают, да и надписи к ним. Нет, к истории равнодушие полное.
С экскурсией спускался я в пещеры Киево-Печерской Лавры. Пещеры – извилистый длинный, и препорядочно длинный, ход и короткие ответвления в стороны рукотворны. Ход низок и узок, мне всё время пришлось согнувшись идти. Монахи всё это вырыли в те давние времена в мягких породах на склоне, а с какой целью, догадаться нетрудно. И открылось ещё, что там, в глубине, в неизменных условиях сохранялись не только живые, но и мертвецы, и уже назначенье пещер стало иное: сохранение и почитание мощей.
Мощи меня не поразили нисколько. Высохшие останки бренных людей были жалки. Коричневой кожи пергамент обтягивал тонкие косточки рук. Смотреть на них было мне неприятно. Удивили мощи Ильи Муромца – почти детское, подростковое тело. Не укладывалось в сознании – это вот богатырь?! Богатырь – это рослый, высокий, и косая сажень в плечах...И уже, выйдя наружу, на свет Божий, догадался, люди в те времена могли быть низкорослы, и среди них низкорослый, не васнецовский, же богатырь. Нет, ни мощи Нестора летописца, ни Илья не оставили ощущения историзма. Ничего, просто словно в склепе на кладбище побывал.
… Музей Тараса Григорьевича Шевченко. Я не люблю ходить по музеям с экскурсиями. Не люблю слушать то, что предназначено тёмной толпе. Предпочитаю знакомиться сам и сам составлять своё мнение. Но если что-то в рассказе ведущего заинтересует меня, я могу подойти и послушать. Так и сейчас, ничего интересного в музее я не нашёл, ну, ветхие бумаги какие-то, вещи, не говорящие ни о чём, но голос молодой женщины--экскурсовода привлёк меня к группе, которой она рассказывала о жизни Тараса. Голос был мелодичен и звучал так хорошо, произнося предложения по украински, что я восхитился. Не скрою, что до этого я считал украинский язык очень грубым, хотя меня и приводило в восторг в устах украинской крестьянки это нежное дякую (благодарю) после какой-либо у неё даже самой пустяшной покупки. Да, я считал украинский грубым искажением русского языка, не опускаясь, конечно, до этих злобных анекдотичных: самопэр попэр мордоляпа, или чи гэпнусь я дрючком продэртый, чи мимо прошмаляе вын, но и не задумываясь, что слышу казённую радиоречь. Удивлялся только тому, почему украинские песни так мелодичны. И вот я слышу украинську мову на прекрасном чистом литературном украинском языке. Мелодия речи очаровала меня, я вслушивался в чудные звуки, нисколько не заботясь о понимании, но и понимание само собой приходило. Я шёл с этой группой до окончанья экскурсии, до окончанья рассказа. И как же я был благодарен этой хрупкой и милой женщине, которая смогла показать мне красоту украинского языка. Он так же прекрасен, как и мой родной русский, и так же груб, безобразен, как и русский на партийно-советском жаргоне.
... А прогулки по лесу продолжались. Солнечные дни сменились туманными, и туман этот стоял между сосен в лесу. Иногда накрапывал дождь, и отяжелевшая хвоя отдавала влагу свою редкими каплями, и они, падая, шуршали в опавших иголках и в листьях нехвойных деревьев. И в голове звучали медленно строчки: из мутного тумана проступают стволы деревьев, спящих сиротливо, и капли, падая, шуршат в листве опавшей. Но дальше этого дело не шло. Я брёл по тропинке, думал о Лене, вспоминал её губы, её глаза, вспоминал нашего первенца, и на душе становилось покойно, тепло и уютно. Как же я соскучился по милым моим!
... Всё-таки коротенькое стихотворение Лене мне удалось написать. Потом оно затерялось, и сейчас из него ничего я не помню, кроме каких-то днепровских круч.
... Вдруг меня к телефону позвали. Кто бы это мог быть? Говорил секретарь парткома шахты имени Менжинского в Первомайске:
– Владимир Стефанович, мы сейчас в Киеве в командировке с (он назвал знакомую мне фамилию) и хотели бы встретиться с вами. Не можете ли вы в Киев приехать...
Я согласился. Всё же одиночество иногда тягостно было, хотелось с кем-то поговорить. А тут случай выпал встретиться с подопечными. Я вспомнил слова Василия Мозалёва: "Никакая проверка не покажет того, что узнаешь под пьяную лавочку". А знать слабости подконтрольных – это значит, держать их в руках. Старая истина.
Встретились мы на Крещатике у ресторана. О чём в ресторане вели разговоры, не помню, только ничего о собеседниках я не узнал; за дружескою беседой вечер прошёл хорошо, пили коньяк в умеренных дозах, закусывая по заведённому Александром Третьим обычаю кружочком лимона посыпанном сахаром. Были, разумеется, и другие закуски, в том числе и икра, но запомнилось то, что впервые попробовал, необыкновенно вкусные цыплята--табака.
Срок пребывания моего в санатории истекал тридцатого декабря. За неделю до этого я заказал у себя в санатории билет на самолёт на это число и через день билет получил. Самолёт вылетал утром в девять часов. Тут случился другой телефонный звонок. Звонил Мозалёв, он был на курсах цэка и звал меня к себе в общежитие. Я приехал. Там тоже царило предотъездное настроение, суета, Вася то и дело выбегал в коридор при каждом звонке телефона, ждал, когда ему предоставят с Луганском заказанный разговор. Узнав, что я утром тридцатого лечу самолётом, он стал меня уговаривать сдать билет и ехать с ним вечером тридцатого поездом: все наши ребята этим поездом едут. Но я отказался – так велико было моё желание встретиться побыстрее с дорогими моими.
В восемь утра тридцатого декабря я сидел в небольшом зале маленького здания аэропорта Жуляны, что в черте города Киева. За большим, во всю стену, окном было сумрачно и туманно, сеялся мелкий дождь, и даже не дождь, а какая-то пыль водяная, одним словом, мряка. Посадку задерживали. Потом "по метеоусловиям" вылет отложили на два часа, через два часа вновь отложили. Вся Украина была для посадок закрыта. К полудню открылась Одесса, за ней Днепропетровск, Львов, Харьков, Ростов и ряд других городов, но Луганск по-прежнему не принимал самолётов. Я нервничал. К двум часам созрело решение сдать билет и отправиться на железнодорожный вокзал: поезд уходил в четыре часа. Но тут объявили посадку на рейс до Северодонецка, и это возродило надежду, что вот-вот и я в Луганск улечу, тем более что и на Донецк борт отправили. Однако Луганск не открылся, рейс вновь отложили, а тем временем и поезд с Мозалёвым ушёл. Я был просто в отчаянии и буквально локти кусал, что не улетел северодонецким рейсом – на него места свободные были, и я бы уже дома сидел. Оставалось ждать обречённо. Если и завтра до обеда не улечу, то не встречать мне Нового года с родными...
23.03.03
Смерклось за окном, ночь сгустилась. И вот она, наконец, долгожданная радость, в десятом часу объявили посадку на мой самолёт. Лечу в предвкушении радости встречи с Леночкой, с Димой, вот уже и над Донецком прошли, до посадки остались считанные минуты – и, на тебе, сообщают: Луганск закрылся. Самолёт разворачивается на Донецк, но при подходе к нему узнаём, что и Донецк перед нами закрылся. Закрылся Ростов на Дону, вся Украина, кроме Днепропетровска, закрылась, и мы берём курс на него, удаляясь всё дальше от такой близкой было уже цели полёта. Обидно. В Днепропетровске благополучно садимся на аэродром. Можно остаться и ждать изменений в погоде, можно полёт прекратить. Я ни минуты уже не колеблюсь, иду в кассу, сдаю билет, и, получив разницу за билет до Луганска, отправляюсь на железнодорожный вокзал. А там толчея несусветная, в кассовый зал даже просто втиснуться невозможно, не то что к кассам пролезть. Да и у них мало толку, над кассами на табло высвечено наличие мест в поездах, и везде на любые места – нет, нет, нет, нет.
...узнав в справочной номер, по телефон--автомату набираю дежурного по обкому, представляюсь, объясняю ему своё положение и прошу помочь выехать ближайшим поездом до Лозовой.
– Удостоверение у вас с собой? – спрашивает меня он.
– Да, разумеется.
– Позвоните мне, пожалуйста, через пять минут.
Через пять минут я звоню.
– Подойдите, пожалуйста, с удостоверением к дежурному по вокзалу, он сделает всё, что вам нужно.
– Спасибо.
Я подхожу к дежурному с красной повязкой на рукаве, называю себя, протягиваю удостоверение и через две минуты получаю билет до Луганска на отходящий московский поезд с пересадкою в Лозовой... За пятнадцать минут до полуночи я уже в Лозовой, в зале возле касс пустота, и я без всяких помех компостирую свой билет на прибывающий через полчаса поезд до родного Луганска. Всё. Напряжение долгих часов спало, я доволен, что дело так хорошо для меня обернулось, и зарекаюсь на самолётах гнилой зимой не летать.
...ранним утром я выхожу из вагона в Луганске. Всё же я Васю часа на два-три опередил, а то смеху бы было...
Звоню в дверь, – на пороге Лена. Обнимаю любимую мою, целую, как же я соскучился по милой своей. В комнате ко мне бежит Димочка, лапонька моя, я подхватываю его, и вот он уже в любимом своём положении – за головой у меня на плечах. Господи, да есть ли что-либо дороже этих минут. Я так счастлив.
...В зале у окна стоит ёлка, уже красивая, нарядная. Я открываю чемодан, достаю Леночке коробку – набор "Красная Москва", Диме – игрушки, конструкторы. Он сразу же за них принимается. Вечером будем встречать Новый год, и... больше ничего я не помню.
