1981 год
Продолжаю чтение лекций. И в "Знании", и в ИПК. В январе зачислен преподавателем на вторую половину учебного года всё с той же нагрузкой (до 240 часов). Хожу в областную библиотеку, занимаюсь анализом статистического ежегодника Министерства внешней торговли "Внешняя торговля СССР". В ней можно вычитать кое-что интересное, а кое-что сразу невидимое высчитать и сопоставить. Что почём и продаём, покупаем. К сожалению, с годами отдельные показатели из таблиц исчезают, слишком уж в невыгодном свете представляется наша страна. И кремлёвские старцы, поэтому, доступ к любому знанию, кроме официального, лживого, наглухо закрывают. Информации всё меньше и меньше…
Тем не менее, ухитряюсь извлекать, где что можно, и делать лекции для слушателей интересными. И, выступая, сам увлекаюсь. Особенно в ИПК, где времени для лекции вдвое больше. Тут часто по ходу лекции делаю отступления в сторону, потом возвращаюсь к месту, с которого в сторону отступил, и лекцию продолжаю.
И вот как-то, овладев вниманием слушателей, и закончив рассказ, вдруг к ужасу своему обнаруживаю, что забыл, в каком месте я прервал течение лекции. К ужасу, в самом деле, ибо такого со мной в молодости никогда не случалось. Впрочем, по молодости я и в сторону не уклонялся. К счастью, мгновенно нашёлся: «Э-э, так на чём мы остановились?» Мне подсказали, и я лекцию с прерванного места продолжил. С тех пор такие провалы памяти меня не пугали, спасал всегда всё тот же вопрос.
... Новую для меня областную психиатрическую ВТЭК прошёл без осложнений, правда, в справке об инвалидности написали: нетрудоспособен, и это не давало мне права работать и прирабатывать к пенсии, но это значения не имело, поскольку я справку представлял только в собес, а в ИПК справкой не интересовались. Бухгалтерию удовлетворяла запись в трудовой книжке за 76-й год о моём увольнении из НИИТруда в связи с переходом на пенсию по инвалидности.
…21февраля. 14:20. Сижу на собрании в школе, в восьмом классе, у Димы. Классным руководителем у них с этого учебного года Марта Михайловна, не чета прежней, женщина выдержанная, образованная интеллигентная, преподаватель русской литературы. Я слушаю, как хорошо она говорит о ребятах, сижу и размышляю: «Мальчики и девочки уже такие большие». И грустно стало. Прошли годы. Вот и дети взрослеют. Скоро и школе конец. А ведь совсем недавно малышками привели их в 1-й класс. Как быстро всё уходит. Как призрачно всё. Было – и нет. Ощущение, что мы переходим какую-то грань. Всё время грань переходим.
Одну такую грань я со смертью матери перешёл, ещё одна будет, когда мальчишки выпорхнут из дому. Ничего не поделаешь. Такова жизнь.
А в стране жизнь всё ухудшается, товаров становится меньше, качество никудышнее. С продуктами плохо. С тех пор как Хрущёв домашний скот у колхозников доконал, "мясная проблема" никак не решается, хотя с этих самых хрущёвских времён зерно для откорма скота закупаем за рубежом, в Штатах, в Канаде и в Аргентине. Страна с начала шестидесятых годов неизменно катилась к упадку. Кризис большевистского строя уже в семидесятых годах был неизбежен (это сейчас я, знанием вооружённый, так говорю, тогда же только чувствовал что-то неладное), но кризис отсрочен был открытием богатейших месторождений нефти в Сибири и резким повышением цен на нефть в мире после израильско-еги-петской войны в октябре 1973 года. Итак, мы в больших количествах закупаем зерно, сами мы себя и наполовину им обеспечить не можем. И это происходит в стране, которая до большевиков зерном кормила Европу. Правда, и Сталин для индустриализации зерно продавал, но то было зерно, отобранное у кормильцев, миллионы которых вождь обрёк на голодную смерть. Уцелевшее населении жило впроголодь.
Осознавая неблагополучное положение с продуктами питания, в марте этого года Пленум ЦК принял "Продовольственную программу СССР", рассчитанную чуть ли не до двухтысячного года. Эх, сколько мы уже видели всяких программ! Программа, как водится, была принята в целях дальнейшего улучшения, усиления и т.д. Нет, чтобы просто сказать: для улучшения. Ни в коем случае, только для дальнейшего улучшения, как будто уже было лучше, ну а Пленум решил ещё больше улучшить. Как это всё виделось уже тогда отвратительно, вся эта ложь. Ведь каждый год в постановлениях всё улучшали и улучшали – по этим программам и планам мы уже должны были жить лучше всех. Вспомните, что к восьмидесятому году Хрущёв обещал жизнь в коммунизме, бесплатные квартиры, питание и одежду. Какие это были квартиры, мы знаем, а что бы это были за одежда бесплатная и за питание бесплатное – если и за деньги купить было почти ничего невозможно, кроме простейшего и плохого?
Между тем многочисленные институты и ещё более многочисленные партийные органы высчитывал, как повысится урожайность от принятых мер, как зерно скоту экономнее скармливать, чтобы меньше кормить, а получать мяса и молока побольше. Впоследствии тогдашний посол СССР в Канаде Александр Яковлев вспоминал: «Министерство сельского хозяйства СССР донимало меня записками с поручением узнать у канадских специалистов о научно-обоснованных нормах откорма скота. Когда я их об этом спросил, то они никак в толк взять не могли о чём собственно речь. Когда же поняли, наконец, ответ их был прост: кормим досыта». Вот так мы и жили…
В это лето, мы, по-моему, разобрали ненавистное кресло кровать, три подушки от него сохранили, я их в лоджии на доски постлал, чтобы можно было на свежем воздухе под листьями дикого винограда оплетавшими лоджию, передохнуть. Главные толстые плети уже давно дотянулись до крыши и кое-кто на втором, третьем, четвёртом этажах заводил к себе от них ответвление, в том числе и Чижевские. Мне было приятно, что работа моя тем самым оценена.
Пришла в голову мысль спать в лоджии ночью. То ли мне, то ли Илюше, во всяком случае, он эту мысль поддержал горячо. Между лежащим матрасом и ограждением втиснулась ещё раскладушка. Вечером Илья перебирался через матрас на раскладушку, я укладывался внизу, и, поболтав пред сном, мы засыпали блаженно. Есть, есть необычайная прелесть на свежем воздухе спать. А ещё лучше на сене под чистым небом с яркими звёздами.
В городском художественном музее стали появляться выставки картин из запасников столичных музеев, на них ходили мы с Леной большими компаниями вместе с Погарцевыми Сашей и Женей, с Фоменко Тимофеем Григорьевичем и Валентиной Поликарповной, Головиными Виктором и Дусей, Кондратенко Сашей и Женей, и со Скриповыми Толиком, Кати, супруги его не было. После одного из таких посещений я сфотографировал всё это общество на ступенях нового Краеведческого музея.
По субботним или воскресным дням мы выезжали "за город", в балку близ развилки дорог в ВВВАУШ, Краснодон и аэропорт, или в посадку на восточной окраине города. Здесь непременными спутниками нашими были Погарцевы, иногда к нам присоединялись Головины с красавицей дочкой, раза два была Долоресса Дмитриевна Широкова, всегда без Виктора, он был не любитель праздных занятий.
На Донец мы давно уж не ездили, он совсем запаршивел, загадили его, загрязнили химические заводы, удобренья, смываемые с полей.
Всё же один раз мы в нём искупались. Как-то, через день после хорошего дождичка, Саша Погарцев пригласил нас поехать в лес за Донец за грибами. Я, Илюша и Дима с удовольствием согласились. К нам присоединилась и Доля Широкова. Лену это предприятие не увлекло, и она дома осталась.
Утром мы вылезли из поезда на каком-то полустанке за Кондрашевской, чуть ли не в той самой Марьевке, где Дима в семьдесят втором году заразился дизентерией. Углубившись в редкий сосновый, а затем и смешанный лес, разойдясь немного в стороны, чтобы друг другу не мешать и грибы из-под рук ни у кого не выхватывать, мы двинулись на поиски. Я, Дима, Илюша глазами шарили по земле, по покрову хвои, перегнившей листвы, по траве сквозь них пробившейся, по кустикам разным, но ничего, кроме этого не увидели. В то же время косым зрением я наблюдал, как Саша и Доля нагибаются то и дело и что-то в корзинки кладут. Клали они грибы, разумеется, сыроежки. Саша, заметив бесплодность наших попыток что-либо отыскать, подошёл, показал, отвернув, где листок, где пучочек травы, на грибки, спрятавшиеся под ними. После этого дела у нас пошли веселее и втроём к обеду, когда все устали и расположились перекусить, мы вместе набрали не меньше грибов, чем Саша и Доля.
После этого дальнейшие поиски было решено прекратить, и, вернувшись к разъезду, мы ближайшим поездом уехали в Ворошиловград. Уехать уехали, но этим поездом Дима, Илюша и я до него не доехали. День стоял жаркий, в вагоне была духота, и когда поезд загромыхал по мосту через Донец, ребята мои встрепенулись. Я мгновенно их понял: «Что? Вылезем, искупаемся?» Они согласно кивнули. Я сказал Саше и Доле, что мы выйдем сейчас – захотелось поплавать в реке, попросил Долю занести к нам домой наши грибы. Она молча взяла нашу корзинку. Саша же удивлённо посмотрел на меня, но тоже ничего не сказал. Поезд остановился на остановке "Донец", мы соскочили с подножки, и поезд тут же ушёл. А мы спустились с откоса и знакомой дорогой от давно сгоревшей кассы внизу прибрежным лесочком вышли к пляжу, на котором не было никого.
С удовольствием поплавав в мутной жёлтой реке, причём я как обычно сплавал к другому берегу и обратно (может быть в этот раз не один, а с ребятами), освежённые, мы уехали домой следующим поездом. Это было последнее в моей жизни купание в Северском Донце.
Дома, как оказалось, ни Лена, ни Евгения Васильевна не прикоснулись к занесённым Долей грибам. Стало немного обидно, но что делать? Я почистил грибы, их набралась огромная сковорода, залил сметаной и зажарил в сметане, рассчитывая на всех. Сам я с удовольствием съел тарелку грибов, но больше никто, ни Илюша, ни Дима, о Лене не говорю, к ним не притронулся. Так остальные и выбросили.
В это лето Олимпиады уже никой не предвиделось. На Москву путь свободен, и ничто не мешает осуществить мной задуманный в семьдесят девятом году план поездки с ребятами в Ленинград.
По телефону я договариваюсь с Зиной Самородовой – мы сможем на несколько дней по дороге у неё остановиться в Москве – и с Леной Макаровой, она обещала предоставить нам Ларисину комнату недели на две, Лариса в это время будет в Крыму.
Зина Самородова соединила свою и материну квартиры, жизнь с Николаем у неё не сложилось. Жаловалась мне как-то: никакого внимания, ни в театр не пригласит никогда, ни на концерт, лежит, книжки читает. Вот и обменяла она свою двухкомнатную квартиру и однокомнатную матери на трёхкомнатную квартиру в двенадцатиэтажном многоподъездном доме, вытянувшимся вдоль Рязанского проспекта. Тут мы втроём по приезде и разместились на каком-то широченном матрасе в комнате Зининого Димы, долговязого парнишки (за два года вымахал!), который на время нашего пребывания переместился в проходной зал.
Что делали мы в Москве, известно немного. Один день провели в центре, были на Красной площади и в Кремле, прошли в Замоскворечье, в Третьяковскую галерею, пробежали по многочисленным залам, останавливаясь возле знаменитых картин. В один из дней ездили в Музей советской армии. Хотя мы с ребятами уже там бывали, им захотелось ещё раз на военную технику посмотреть. По выходе из музея мы пошли к автобусной остановке у театра Советской армии. Подошли к переходу через улицу у поворота, ступили с тротуара на дорогу, и тут из-за этого самого поворота вывернулся и понёсся на нас огромнейший самосвал. Дима и я инстинктивно отпрянули назад, а Илья вдруг рванул наперерез самосвалу. Я помертвел. Что я пережил за эту секунду, не видя Илюшу, пока самосвал мчался мимо меня! Страшнее ничего не бывает. Но самосвал проскочил, а Илюша, бедный, стоял целёхонький по другую сторону улицы. Но не скажу, что на сердце сразу у меня отлегло. Пережитый страх за Илюшу, долго ещё держался во мне. Я, конечно, сильно его не ругал, но строго предупредил ребят, что теперь улицы будем переходить, только держа друг друга за руки.
В Москве было душно, зной стоял страшный. С утра третьего дня съездили мы в Кусково, вернее, сходили, это от Зины недалеко, два-три квартала. На лужайке у пруда на солнце и в тени под соснами парка лежали люди в трусах и купальниках, плескались в пруду. Напротив, на другом берегу, на невысоком цоколе двухэтажное строение – жёлтое с белым – и с белыми колоннами посредине. Вторая в Москве усадьба графа Шереметьева, кажется. Мы сразу же разделись, полезли в мутную тёмную воду и поплыли к дворцу, Илюша уже, выходит, выучился плавать и плыл наравне с Димой и мной. Ну, мы то плыли, притормаживая, не торопясь.
Из пруда мы вылезли на противоположный берег по мосткам, обошли вокруг дворца, чтобы узнать, можно ли его осмотреть, и, убедившись, что он закрыт на ремонт, поплыли обратно. На свой берег выходили по топкому, липкому дну, и, выйдя, обтирали грязь с ног травой. Ждали потом, пока остатки её не засохнут, чтобы можно было, рукой их смахнув, брюки надеть. Кусковский пруд – место совершенно не приспособленное для купания.
Московская нестерпимо душная жара заставила нас сократить своё пребывание в столице. Прежде всего, я боялся за Диму, как бы духота не спровоцировала у него приступ астмы. А посему назавтра мы решили укатить в Ленинград, там-то уж будет прохладнее.
Но днём ещё, после плавания, я позвонил на работу Виталию Кроку по телефону, данному мне прошлом году Ростиком Козловым в Алуште. Он с Кроком встречался, и рассказывал, как радушно тот его принимал. Как известно, работал Крок в то время главным инженером строительного треста. Вот в кабинет ему я и позвонил. Крок был на месте, я его по голосу в трубке (Алло! Кто говорит?) сразу узнал.
– Здравствуй, Виталий, – я ему в трубку, – это говорит Владимир Платонов.
– Какой Платонов? – спрашивает удивлённо Виталий. Во, мерзавец даёт! Делает вид, что не знает Платонова. Будто и не мы вместе Вере Ханиной стишок сочиняли, на винограднике сита упаковывали, рылись в яме, отыскивая гранаты, мешок с патронами в милицию относили. Мне б позвонил и назвался, я б вмиг его бы узнал. Что делает с человеком его положение?! Или у него десятки знакомых Владимиров и все как один с моею фамилией?
Мысли эти в миллисекунду проносятся в голове. Послать бы его сейчас к чёртовой матери! Вместо этого я говорю:
– Ну, ты даёшь. Забыл школу, Алушту?!
– А, Володя, ты где сейчас?
– В Москве. Проездом в Ленинград со своими ребятами.
– Ну так нам надо обязательно встретиться. Ты не сможешь вечером ко мне подъехать домой, я в шесть часов работу заканчиваю, в половине седьмого буду дома. Подъедете к этому времени?
Я соглашаюсь, он даёт мне свой адрес и, спросив, где я сейчас нахожусь, подробно объясняет, как с Рязанского проспекта проще и быстрее доехать.
К вечеру я засобирался ехать к Кроку. Дима ехать с нами решительно отказался, а Илюша с охотой поехал. Доехали мы от метро "Рязанский проспект" с пересадкой до метро "Речной вокзал", что на другом конце Москвы напротив Химкинского водохранилища немного не доезжая до Химок. Оттуда уже на автобусе мы на автобусе добрались до Кроком указанной остановки. Нужный нам дом стоял тут же немного поодаль, свободно, не в гуще квартальных домов, а отдельно на зелёной лужайке, и отделан был этот пятнадцатиэтажный точечный дом не так как простые рядовые дома. Был он с цокольным этажом почти вкруг стеклянным, где чёрным, а у парадного входа прозрачным, и выше обложен был красивой благородною плиткой, окна имел большие, без переплётов – в одно стекло, – и рамы окон были дубовыми. Выделялся дом своим видом несравненно сильнее, чем виденные мной в семьдесят девятом году привилегированные начальственные дома меж Зубовским бульваром и усадьбой Толстого. Всем видом своим кричал дом, что здесь живут люди обеспеченные, и обеспеченные неплохо. И властью видимо наделённые. Без трепета к такому дому не подойдёшь.
И точно. Едва мы по широким гранитным ступеням поднялись на площадку к стеклянной стене со стеклянными в ней дверьми в золотом отливающей металлической раме, как нашли эти двери наглухо запертыми. Внутри здания, в сумрачном холле, хотя и освещаемом через стекло с нескольких сторон светом уходящего дня, угадывался однотумбовый письменный стол, и за этим столом одинокая скучающая фигура. Увидев нас, фигура поднялась, подошла к закрытым дверям, и спросила сквозь них. Удивительно, голос ясно донёсся. Может быть, было какое звуковое устройство?
– Вы к кому?
– К Кроку Виталию Исаковичу, – и я назвал номер квартиры.
Охранник отпер двери, впустил нас, тут же запер двери за нами и, указывая на стальную дверь лифта, сказал на каком этаже нам выходить.
Илюша нажал кнопку, и двери лифта раскрылись. Да, это был не такой лифт, что в пролетарском доме у Зины. Всё здесь свидетельствовало о глубоком неравенстве в обществе равных людей. Но ведь социализм и не предполагает полного равенства, здесь все блага распределяются по труду. Стало быть, социалистическое начальство и его окружение все как один трудятся неизмеримо больше и лучше других. Ничего не попишешь…
А тем временем мы поднимались отраженные с трёх сторон в сияющих отражёнными лампами зеркалах и – с четвёртой – в сверкающих полированным хромом дверях.
Лестничная площадка тоже производила впечатление если не роскоши, то чрезвычайной опрятности. Пол узорчатый, плиточный, входные двери квартир тоже под дуб отделаны полированный или орех, а, может, и в самом деле такие.
Дверь отрыла жена Крока, Инна Григорьевна, как он мне сказал. Она сразу же предложила войти, и мы вошли в большую прихожую, гораздо больше той, что была у нас в обкомовском доме. И она была несравненно нарядней. Впрочем, наша прихожая нарядной никогда не была, здесь же она была таковой и сияла, как и всё в этом доме, дверьми, полированным деревом. Я мимоходом, в гостиную проходя, куда Инна нас с Ильёй пригласила, насчитал таких дверей три (ага, трёхкомнатная квартира!) и проход в кухню, упиравшийся в такую же дверь, и ещё две сбоку в проходе, только поуже, очевидно, в ванную комнату и туалет. В гостиной, усадив нас на диван, Инна сказала, что Виталий звонил ей в конце рабочего дня, сказал, что немного задержится, у них на объекте случилась авария, и он выехал в область. Просил нас подождать.
Я взглянул на часы, было четверть седьмого. Что ж, подождём. Разговор был натянутый, я Инну не знал, она меня тоже, никаких точек соприкосновения не находилось, кроме одной, её мужа. Я понемногу расспрашивал о нём, рассказывал, как мы вместе в школе учились, не распространяясь, однако о наших проделках. Среди такого вялого разговора я вдруг спросил: «А Виталий по-прежнему упишет стихи?» Инна удивлённо уставилась на меня: «А он что, разве писал?» Поняв, что Крок своё сочинительство оставил в тайне, я поспешил замять эту тему.
В комнату вошла девочка заметно старше Ильи. «Ирина» – познакомила нас Инна. С появлением девочки разговор увял совершенно, ну что можно было спросить у неё? «В каком классе ты, вы то есть, учитесь?» Но такой банальный вопрос задавать не хотелось. Если бы я в зале увидел фортепиано, то, возможно, спросил бы, что она уже умеет играть? Но фортепиано в гостиной не было.
Может быть, оно было в её комнате – комнаты-то были, по всему судя, большими, – но я об этом не знал.
Стрелки уже показали двадцать часов – Крока не было. Илюша явно скучал. Очень хотелось есть, я проголодался изрядно. Сколько это времени прошло после обеда? Часов шесть-семь, не менее… А я то надеялся, что хорошим ужином нас, безусловно, накормят.
Так в томлении прождали ещё один час. Хоть бы, свинья, позвонил! Я понимаю – авария, может быть даже трагический случай, тут время заранее не рассчитаешь, да и вообще тут не до встреч… Но даже если тебе некогда самому, даже если ты всё время отдаёшь приказы и указания, так ведь у тебя рой подчинённых, скажи, чтобы позвонили домой, что ты надолго задержишься, чтобы тебя не ждали. Нет, Крок определённо свинья. Необязательный человек!
В девять часов Инна поставила на столе две тарелочки с салатом из помидор и два кусочка хлеба, и пригласили меня и Илюшу к столу. «Мы на ночь не ужинаем», – сказала она. Мы сели быстро съели салат, не уняв голод ни на капельку, пожалуй, раздразнив его только больше. Но ничего больше нам предложено не было, даже чая с печеньем или каким-либо бутербродом. Прямо скажем, скудное угощение.
Ничего себе Крок подготовился к встрече школьных друзей! Должен же был что-то жене поручить? А она то сама?! Легко ей им ночь не ужинать, если они поужинали в пять или шесть часов перед нашим приходом. Если и нет у неё ничего приготовленного, то колбаски бы, сыру нарезала. Не поверю, что в доме не было ничего!
В десять, поняв, что ждать дальше слишком опасно – мы могли к Зине просто-напросто не попасть, а нам утром надо было уезжать в Ленинград, – мы откланялись и вернулись к автобусным остановкам. Обе (одну и другую стороны) находились напротив. Было светло, на широкой улице с редкими домами на ней не виднелось ни одного человека, машины тоже не проходили, и я тут впервые задумался, что от центра мы далеко и уйти надо бы раньше. И как я забыл, что вечерами с окраин Москвы трудно уехать, забыл, как нёс Диму верхом на плечах по пустынным запутанным улицам близ Московского университета, где допоздна задержались на смотровой площадке Ленинских гор. Тогда чудом попали в автобус, привезший нас в центр в первом часу ночи.
Идти пешком к станции метро было далековато, да и путь туда был извилист и нам неизвестен. И спросить было некого. Плана города тоже не было у меня. Мы решили всё же какого-то транспорта подождать. Через полчаса появился автобус, но он шёл не в ту сторону, куда нам было надо, а в совершенно другую. В сторону центра, но не в сам центр, а куда-то восточней его. Рисковать я не стал, и мы с Илюшей влезли в автобус, тем более что шофёр мне сказал, что конечная остановка недалеко от Рязанского шоссе. Это меня успокоило – там и пешком дойдём. Одного я не учёл, что Рязанский проспект протяжён, нет, и ещё, что у некого будет спросить, как на него выйти.
Автобус долго петлял по каким-то окольным улицам, было уже начало двенадцатого, когда шофёр высадил нас, последних пассажиров автобуса, указав, в какую сторону нам нужно идти. Удивительно, солнце село давно, но в этот поздний час было светло как днём, хотя в Москве не бывает белых ночей. Что бы мы делали, если бы уже тьма опустилась?
Мы вышли на какую-то улицу, замощённую булыжником, кажется, и застроенную двухэтажными домами, посреди которой проходил трамвайный рельсовый путь. По этому пути мы и пошли, совершено безлюдной улицей этой. Город спал.
Не знаю, что заставило нас обернуться. Но мы обернулись, и Илюша показал мне на человека, идущего нетвёрдой походкой в полусотне метров за нами. Но что больше всего заинтересовало и поразило Илюшу, на это он мне и указал, что мужчина шел, как и мы, между рельсов и, расстегнув штаны, выписывал струёй мочи впереди себя замысловатые вензеля. Был, видимо, пьян.
К Зине мы позвонили в первом часу ночи, когда на улице уже было темно. Она открыла дверь заспанная, недовольно бурчала, что ей рано на работу надо вставать. Мы виновато молчали.
Утром Илюшу вырвало. «Этим салатом из помидор отравился», – объяснил он. Был он совершенно зелёный, и Дима заметил: «Ты, как марсианин у нас».
Мы сели на утренний поезд до Ленинграда, позеленевший Илюша сидел у окна, а я держал наготове полиэтиленовые пакеты на случаё, если его начнёт рвать. Слава богу, больше не вырвало.
В Ленинграде Макаровы нас поместили, как и договорено было в Ларисиной комнате. Ночей не было. Ложась спать, мы перед сном задёргивали плотные шторы, я ещё на глаза клал повязку. Утром, позавтракав у Лены, мы на трамвае добирались до метро "Купчино" и ехали в центр на весь день.
Но прежде чем продолжить рассказ, отмечу такую деталь. Неограниченным запасом денежных знаков мы не обладали, поэтому, чтобы впросак не попасть, отложив то, что нужно было для возвращение в Ворошиловград самолётом, я выложил оставшиеся деньги на стол, и попросил ребят разделить их на те десять дней, что мы собирались провести в Ленинграде. Мальчики мигом их поделили, и вышло ровно по десять рублей. «Вот эти десять рублей мы и имеем право тратить в день на еду, осмотр музеев, поездки, экскурсии, и ни копейкой больше». Это было воспринято с пониманием. Забегая вперёд, скажу, что иногда мы тратили меньше, тогда сэкономленные два-три-четыре рубля мы могли прибавить на другой день к законной десятке. Так мы и жили, и, по-моему, все, что хотели то мы и делали.
В первый день до обеда время было отдано осмотру Эрмитажа, ну, не всего, я опыт уже имел, а нескольких залов, которые я посчитал нужным обязательно мальчикам показать. И то мы чрезмерно, до полного одурения, искусством насытились за те часа два или три, что мы там провели. Вынужденные усталостью и пробудившимся голодом прервать это занятие, в поисках столовой мы вышли на Невский и столовую нашли в полуподвале вроде того, в каком размещалась фирменное кондитерское кафе "Север", только зал был побольше. Однако на тротуаре перед столовой стояла толпа, несравненно большая, чем когда-то виденная мною возле упомянутого кафе. Попытка протиснуться не удалась, и мы стали в очередь. Часа через полтора мы вышли, пообедав в первый и последний раз в этой столовой. Перспектива выстаивать по часу и более в очередях никак не устраивала…
Кажется, в этот же день мы побывали в Летнем саду, на Марсовом поле и в музее Суворова, сейчас невозможно всё по дням рассчитать. За десять дней мы во многих местах побывали…
К вечеру, накупив в магазине продуктов, мы вернулись к Макаровым, где и поужинали. Надо сказать, что ужины и завтраки одними нашими продуктами не обходились, Лена и Жора (хотя точно не помню, был ли Жора тогда в Ленинграде) подбрасывали нам то жареную рыбку, то котлетку, то ещё что-нибудь.
… Антирелигиозный мужей внутри великолепного Казанского собора в памяти не остался, а вот маятник Фуко в величественном Исаакие прямо перед глазами. Мы стали вокруг ограждения круга разбитого на 24 сектора по числу часов в сутках. Сверху из-под самого купола на тонкой нити почти до самого пола свисал массивный металлический шар, качающийся по диаметру от одной стороны круга к другой. Ребят я поставил как раз против шара, сам стал за ними. Через пару минут уже стало заметно, что плоскость качания шара еле заметно сместилась, с каждой минутой смещение это постепенно росло. Ровно час мы простояли на месте, и ровно на 24-ю часть окружности сместился влево от нас качавшийся шар. Это доказывало, что Земля вкруг оси повернулась на 24-ю часть оборота. И Дима, и Илюша уже знали, что плоскость качания маятника неизменна относительно, по крайней мере, плоскости Нашей галактики, если и не любой точки Вселенной, и, следовательно, это не плоскость качания маятника относительно "неподвижной" Земли повернулась, а сама вращающаяся Земля повернулась относительно плоскости качания маятника.
Вслед за этим мы поднялись по узкой лестнице на смотровую кольцевую площадку снаружи у основания купола собора, чтобы сверху полюбоваться видом городских крыш – зрелищем, так очаровавшим меня в стольном Киеве. Здесь же оно должно быть великолепней ещё, украшенное Невой и мостами. Увы! Жестокое разочарование постигло меня. Нева была, конечно, вне всяких сравнений, но крыши… колодцы дворов между ними… Всё было убого, обшарпано, грязно, и никакая Нева не спасала. Город был, сверху виделось, запущен, неряшлив до крайности.
Спустившись, мы по Дворцовому мосту пересекли Большую Неву, я повёл ребят Петровскую Кунсткамеру посмотреть на Васильевском острове. Кунсткамера, которую мы отыскали в узеньком переулке, как это часто бывает, оказалась закрытою на ремонт. Табличка гласила, что она откроется для осмотра через неделю. Что ж, до отъезда мы успеем её ещё посмотреть. А теперь пора позаботиться об обеде.
Выбираясь из переулка, мы вышли к университету. Я спросил у прохожего, нет ли тут где-либо столовой поблизости, он мне сказал: «Да вот же в университете за оградой». Тут мы увидели, что за оградой сбоку здания лестницу к площадке над полуподвалом к открытой двери первого этажа, и по лестнице поднимается небольшая группка людей. Мы вошли во двор, пошли вслед за ними и попали в большой обеденный зал с квадратными столиками, застланными чистыми белыми скатертями. Народу было немного. Зал был почти пуст. Люди подходили к высокому барьеру, прилавку, на котором стояли подносы с блюдами, брали их и относили к столикам. Молодые девушки в белых шапочках и халатах тут же на барьер ставили новые. Кассы, где можно бы было заплатить за обед, почему-то не было. Я спросил у одного из несущих на подносе тарелки, где можно за обед заплатить. Он мне ответил, что столовая не работает, тут обслуживают только группы туристов.
Присмотревшись, я обратил внимание, что посетители никаких документов подавальщицам не показывают, и списков нет, с которыми те бы сверялись, отпуская обеды. Тут я смекнул, что в назначенный час приходит какая-то группа туристов, обедает, и никто за ней не следит. Сам ли додумался или кто-то из этих обедающих подал мне мысль: «Да вы берите обед, всё равно вся группа обеду не приезжает, кто-то задерживается, кто-то идёт в ресторан…» Вооружённый такой крамольной мыслью, я подошёл смело к прилавку, поставил на поднос три первых блюда, отнёс к столику, вернулся за вторыми, за хлебом и за компотом.
Бесплатный и довольно вкусный обед мне и ребятам очень понравился. Они были в восторге, я тоже.
Таким образом, проблема обедов была решена. Теперь, осматривая что-либо в центре – а осматривали мы центр и окрестности центра несколько дней, – пополудни, через час, другой после выстрела пушки, мы являлись к университету, добираясь до Дворцового моста на автобусе, троллейбусе или трамвае, если не были где-либо рядом.
Осмотрели мы домик Петра, побывали на легендарной "Авроре", легендарной я не ставлю в кавычки, потому что она в те времена воспринималась такой. Мальчики повертели штурвалы носового орудия, спустились в трюм, где был расположен музей. Но музей этот был не совсем, как я понял, им интересен, как не был он интересен и мне. Зато с большим удовольствием мы полдня как-то потратили на осмотр Военно-морского музея, что в здании Биржи на стрелке Васильевского острова у ростральных колонн, Мальчишек, да и взрослых мужчин, которые в своё время были мальчишками, всегда почему-то очень боевое оружие привлекает.
От Авроры не составило труда пройти мостом через Большую Невку к Финляндскому вокзалу, куда прибыл в Апреле Семнадцатого на беду нашу Ленин (тогда я этого ещё ни в малейшей степени не осознавал), и откуда мы уезжали в том же апреле, но Сорокового уже, в неизвестный нам город Энсо. Посмотрели на тот броневик, с которого выступал неизвестный никому эмигрант, окрещённый уже тогда в большевистских и купленных ими газетах Вождём мировой революции. Но я о деталях приезда не знал и мальчикам ничего не рассказывал.
… По узкой коротенькой улочке мы вышли от Невского проспекта к площади Искусств, где за металлической решёткой ограды, состоящей из длинных пик с позолоченными наконечниками, в глубине парадного двора простёрлось здание Михайловского дворца, украшенное посредине коринфской колоннадой с портиком. Во дворце, который я в то время по незнанию отождествлял с Михайловским замком, размещался Русский музей. Мы вошли во двор, и тут меня удивила конная статуя императора Николая I на высоком постаменте. Невероятно! Каким же чудом она сохранилась?! Большевики не питали любви к императорам. Памятники им повсеместно сносили. А Николай I был для них фигурой особой, вешатель декабристов.
В Русском музее, в котором мы пробыли часа три, мальчиков больше всего поразил Айвазовский. Они долго стояли возле картины, не понимая, как можно так натурально море, воду изобразить. Я и сам не понимаю по сию пору.
В Петропавловской крепости мы осмотрели равелины, камеры, где содержали государственных преступников. Полуподвалы, с небольшими квадратными окошками в толстенной стене. Стены камер обиты слоем толстого войлока, чтобы не было слышно ни звука, ни стука, чтобы заключённые не могли общаться между собой. Ну, а "преступники" тут были разные, как для кого. Часто они были просто людьми, которых трон опасался. Разумеется, попав в крепость, мы не могли не стремиться осмотреть и собор, в ней расположенный. Входной билет стоил, кажется, копеек пятьдесят или рубль, но денег тратить нам не хотелось, и я увлёк мальчиков в толпу немецких туристов в шортах и клетчатых рубахах, которых пропускали группой. Так мы с ними вместе бесплатно и прошли в Петропавловский собор. Дима, глядя на меня, подтрунивал: «Да, ты, папа, очень на интуриста похож в советских джинсах и гимнастёрке!» Тем не менее, денежки мы сэкономили, и осмотрели могильные плиты русских императоров, начиная с Петра I и кончая Александром III, а также и других лиц императорской фамилии. Выйдя из крепости, мы осмотрели узенький Кронверкский пролив и остров этого имени, где вешали пятерых декабристов.
Один из дней мы провели на Елагином острове. При походе к нему у арочного моста через Среднюю Невку мы подошли к мороженщице с ящиком и спросили мороженого. Женщина открыла свой ящик, наполовину набитый белыми наколотыми кусками слабо дымящейся углекислоты, на которых лежали вафельные, в виде конуса, стаканчики с пломбиром, всего пять или шесть. Мы их все и купили. Перед тем как женщина закрыла свой ящик, мы, пользуясь тем, что в нём мороженого уже не осталось, выпросили у неё несколько кусочков сухого льда. Быстро схрупав этот вкусный пломбир с хрустящею вафельной корочкой, мы вышли на мостик. Здесь Илюша и Дима бросили по кусочку льда в Невку, и те заметались на воде, каждый раз отбрасывая назад, как маленькие ракеты, клубочки белого пара, пока совсем не истаяли. «Ну, да, – объяснили мы это явление, – плотность воды почти в тысячу раз больше плотности воздуха, вот и тает в воде углекислый лёд в сотни раз быстрее, чем в воздухе, а вырывающийся с быстро испаряющейся поверхности газ отшвыривает кусочки льда то в одну сторону, то в другую». Это занятие моим мальчикам так понравилось, что они долго стояли на мостике, бросая вниз по кусочку и глядя на воду. Мы бы наверно, выпросили бы сухого льда и ещё, но женщина с ящиком уже удалилась…
Мы вышли к одному из прудов под деревьями этого очень зелёного острова, там оказался причал с будочкой-кассой для продажи билетов на катанье на катамаранах – сдвоенных лодочках, на которых стояли по два кресла с ножными педалями, приводившими во вращение лопасти гребного винта позади. Мальчикам сразу же захотелось на них покататься, да и себе я не мог отказать в таком удовольствии, мы купили билеты и взгромоздились на "судна". Дима – один на посудине, Илюша – со мною вдвоём. Крутили педали мы изо всех сил, но катамараны, движимые винтами, перемещались по воде очень медленно. А я люблю езду быструю, черепаший ход судна меня никак не устраивал, и я вскорости покинул его, предпочитая, лёжа на травке, смотреть, как ребята стараются "мчаться" на тихоходах наперегонки… Суетливая работа ног, мельканье колен ну никак не вязались с незначительным продвижением "кораблей"!
Уделив ещё день осмотру города, мы в частности побывали в Александра Невского Лавре, где я не преминул указать на краткость и выразительность надписи на надгробной плите Александра Васильевича Суворова, затем перешли через Невский проспект и вышли к площади пред ансамблем Смольного Собора и Смольного института. Собор был закрыт, и мы пошли к Смольному институту, отличавшемуся безупречностью пропорций, торжественностью и величием, подчеркнутыми пропилеями – портиками-павильонами и центральной аллей сада, ведущей к главному входу в Смольный. По обе стороны стоек ворот во дворе на тумбах, как в семнадцатом году стояли станковые пулемёты системы Максим. В Смольный нас, естественно не пустили, поскольку там располагался обком партии. Посмотрев на бесполезные пулемёты и статую Ленина во дворе пред зданием, мы повернулись и ушли.
Далее нами намечались поездки в Петергоф и Павловск. Ну, Петергоф это понятно. Всемирно известный дворец и фонтаны я видел и слышал в Москве в панорамном кино, если не ошибаюсь в пятьдесят седьмом году, и конечно, мне хотелось увидеть и мальчикам показать их в натуре. А вот кто и как надоумил нас в Павловск поехать, ума не приложу. Если б туда не поехали – была бы большая потеря.
Погода баловала нас в основном, но в поездки за город мы брали плащи, те самые поливинилхлоридные чёрные, которые не раз нас выручали в прошлые годы, и которые почему-то промышленность перестала семидесятые годы вдруг выпускать. Впрочем, мой плащ давно износился, он был куплен ещё до рожденья ребят, и я, выезжая в далёкий Ленинград, на случай дождя приспособил полиэтиленовый прозрачный мешок, прорезав овал в нём для лица, чтобы не задохнуться.
Вот с таким снаряжение, в компактно свёрнутом виде в авоське, мы и отправились в Петергоф (называвшийся тогда Петродворец). На поезде с Балтийского вокзала мы доехали до станции Новый Петергоф, откуда уже было совсем недалеко до Петергофского дворца, где, как мы знали, и находился каскад фонтанов.
Мы вышли к широкому плоскому прямоугольному парку, ограждённому с трёх сторон от улиц двойными рядами деревьев, и симметрично расчерченному аллеями на прямоугольные же квадраты по обе стороны от центральной аллеи с произвольно стоящими на их зелёных газонах группками деревьев и песчаными кругами в центре. Из этих круглых площадок расходились диагонально узкие дорожки. Где-то посреди главной аллеи вытянулся огромный прямоугольник зеркальной воды с овальными краями с торцов, и в центре его высоко бил фонтан. Весь этот верхний парк производил необычайное впечатление скрупулёзно расчерченного циркулем и линейкой, математически точно выверенного создания архитектора и был красив этой тщательной аккуратностью.
Впереди на всю ширину этого "версальского" парка раскинулся великолепный дворец, перед которым и слева и права тоже были большие, только квадратные, бассейны с фонтанами посреди.
Дворец, в котором когда-то была знаменитая янтарная комната, для посещений был закрыт, там шла реставрация. Мы обошли его справа и вышли в нижний парк, протянувшийся до самого Балтийского моря, или, точнее, до его Невской губы.
Здесь от дворца, расположенного вверху на плоском плато, по ступеням низвергались вниз каскадом потоки воды, у золочёных античных статуй с двух сторон били тонкие струйки фонтанов. А ниже вметали вверх свои струи многообразные другие фонтаны, и веером, и столбами, высокими, мощными. Нижний парк был как лес с красно-коричневыми дорожками (видимо, из толчёного кирпича, плотно укатанного). Сочетание зелени высоких старых деревьев с тёмно-красным оттенком тропинок было глазу приятно, умиротворяло и радовало. Здесь, внизу, нас на каждом шагу ожидали подвохи, веселившие меня и ребят: то вдруг из кустов нас (и других гуляющих тоже) вдруг неожиданно окатит струёй воды, то с крыши невинной беседки, в которую мы ненароком зашли, на головы наши прольётся кратковременный ливень. И главное, всё это было внезапно и быстротечно, и нельзя часто даже было понять, откуда нас окатили. Ребята радовались этим "шутихам" специально бегали там, где кого-либо облила вода, в надежде, что им тоже достанется, и надежды эти временами оправдывались, и смеха тогда было невпроворот. Но смешнее всего было видеть, как огорошивала такая шутиха туристов только что явившихся в парк. Мокрые, они испуганно озирались, кто же это мог над ними так подшутить. А мы, глядя на их ошеломлённые лица, покатывались от хохота.
Любопытство гнало Диму и Илюшу всматриваться в кусты: им всё хотелось дознаться – сами ли шутихи автоматически включаются в самое неопределённое время, или в кустах сидит спрятанный человек, и время от времени тот или иной кран открывает. Эти поиски не привели ни к чему. Всё-таки, наверное, была какая-то простенькая механика. Кстати, и в фонтаны воду не насосы здесь гнали, а шла она по трубам от озёр с высоких более мест за Петергофом. То есть фонтанные наконечники были лишь окончанием трубок сообщающихся сосудов, и вода стремилась взлететь до уровня далёкого высокого озера, насколько сопротивление воздуха и распыл позволяли достигнуть ей этого. Не стоит забывать, что фонтаны были устроены, когда электричества не было. То есть оно было в природе, но вряд ли кто из людей, вообще что-либо о нём знал.
Набродившись вдоволь по парку, мы вышли к домику Петра "Mon pleaser" близ Невской губы, осмотрели его и, увидев что, песчаная коса заканчивается причалом, к которому пристают катера и судна типа "Ракета", мы решили вернуться в Ленинград морем.
Морской поход наш по Финскому мутному грязно-коричневому заливу занял не более получаса. Вон уже и вход в Неву виден, и предстал он ужасно невзрачным: склады какие-то покосившиеся, развалюхи, нагромождение хаотичное ящиков, бочек, мусора, грязь. Всё же вход в такой город следовало бы сделать парадным.
В следующую поездку было посещение Павловска. Доехали туда мы на поезде с Варшавского вокзала, и от вокзала, минуя маленький городок, сразу прошли в парк. Тут всё было иначе. Место холмистое, с лужайками, рощами, с огибающими склоны дорожками, тропками, извилистой речкой внизу, с арками деревянных мостиков над нею. Ничего вычурного не было здесь, здесь не работали циркулем и линейкой, всё было естественно, натурально, будто к пейзажу и не прикасалась рука художника создавшего эту дивную прелесть.
По травянистому зелёному склону мы спустились к речке и вышли сразу к лодочной станции. Тут уж, разумеется, мы взяли две лодки, одну – для Димы, он уже достаточно взрослый, другую – для меня и Илюши. На лодках мы прошли под мостом и вышли в озеро, из которого вытекала река. Середину озера занимал островок довольно большой. Ивы, росшие по его берегам, романтично спускали ветви свои в тихую воду. Тишина стояла над озером, скрип наших вёсел в уключинах и равномерные слабые всплески воды только, казалось, усиливали её.
Следуя, лодка за лодкой, Дима и мы обошли вокруг острова. Вода окольцовывала его протокой, и Дима остался напротив моста проход в неё сторожить, а я с Ильёй поплыл вокруг острова второй раз. Когда мы, обогнув снова остров, вознамерились сделать это и в третий раз, Дима, гребя изо всех сил, ринулся наперерез нам, пытаясь проход преградить, но и Илюша на вёсла налёг, и я тоже, конечно, и сумели провести свою лодку под самым носом у Диминой. Илюша подпрыгнул от радости: «Ага, проскочили! Ага, проскочили!» Дима перечил, и голоса ребят звонко разносились над гладью.
Так повторялось ещё много раз. Дима менял позиции, мы, маневрируя, подходили, беря то влево, то вправо, чтобы сбить Диму с толку, и каждый раз, улучив удобный момент, проскакивали мимо него то с одной, то с другой стороны. Илюша поддразнивал Диму: «Я тебя обогнал!» Дима не на шутку сердился: «Это папа тебе помогал!» Я сначала тоже над Димой подшучивал, но, увидев, что Дима обижен всерьёз, милого мальчика своего пожалел, утешил его: «Конечно, соревнования были неравные».
От реки по тропинке мы пошли по другому склону долины и вышли в еловый лес. Где к радости ребятишек с ветки на ветку прыгали белки, некоторые даже спускались на землю и подбегали к нам совсем близко. И к редким прохожим тоже подбегали они, и те кормили их с рук семечками и орешками. «И я хочу белочку покормить», – сказал Илюша. «И я тоже», – сказал Дима. Но я ничем не мог им помочь. Жаль, не думал я, что встретим такое, иначе бы в Ленинграде купил семечек каких-либо или орехов. Мы пригорюнились. Но горю долго предаваться нам не пришлось. Какая-то старушка, кормившая белочек обок аллеи, когда мы поднялись чуть выше, поделилась с нами кедровыми орешками, и ребята, нагибаясь к земле, тоже начали с рук кормить этих зверушек. И тут вдруг с ветки одна белочка вскочила мне на плечо. «Они здесь совершенно ручные», – старушка заметила. Я замер, чтобы зверька не вспугнуть, а Илюша и Дима стали орешки ко рту белочки подносить. Белочка лапками хватала орешек, совала в рот и… только скорлупки летели. Быстро она с ними разделывалась!
Орешки закончились, и мы лесом пошли дальше вверх и вышли к большому овальному зданию, в котором был в центре проход во внутренний двор. Это был Павловский дворец, любимый дворец императора Павла. Но внутрь дворца не пускали.
Поездом вы вернулись на Варшавский вокзал и, выйдя из поезда, сразу почувствовали, что погода резко переменилась. Дул холодный пронизывающий ветер. Я достал из авоськи плащи, и ребята в них облачились, застегнув пуговицы и подняв капюшоны. Я через голову натянул свой мешок, он хорошо от ветра сразу меня защитил. Так мы и шли по перрону вокзала. Навстречу идущая женщина, увидев меня в этом прозрачном мешке, воскликнула: «Какой вы страшный!» Наверное, я на инопланетянина был в нём похож.
… У меня в центре нижней челюсти просела десна, и обнажился корень среднего зуба, положение которого стало весьма незавидным, весьма неустойчивым. Во время еды приходилось жевать, соблюдая величайшую осторожность, чтобы зуб не начал раскачиваться. И всё же не остерёгся. Вдруг что-то я откусил, попало на зуб нечто твёрдое, я нажал машинально – и зуб выломился из ряда. Не выпал, не вылетел, но сильно наклонился вперёд, и больно стало.
Рукой я вдвинул зуб на прежнее место, боль мгновенно исчезла, я попробовал есть, но почувствовал, зуб стремится занять неустойчивое наклонное положение, где может и обломиться. Я понял, что есть с таким зубом нельзя и попробовал вытащить его пальцами. Зуб качался болезненно, но вылезать не хотел.
Недолгие размышления привели меня к мысли, что с этим зубом я до отъезда не доживу, просто скончаюсь от истощения. Надо было немедленно что-то предпринимать. Что именно, тоже далось без раздумий: зуб надо рвать.
Но своими руками я этого сделать не мог. То ли сил не хватало, то ли слабодушие не давало сделать сильный рывок – ведь взвоешь от боли. Чтобы своими руками себе нестерпимую боль причинить?! Нет, я не способен на этакий подвиг. Ребята мои тянуть зуб наотрез отказались, да и я в них не был уверен. Тянуть будут боязно, осторожно – болью и страхом весь изойдёшь. Нет, надо идти к стоматологу, к зубному врачу, к зубодёру.
Мне указали на ближайшую поликлинику, там оказался зубной кабинет и я подойдя в большом светлом зале в стойке регистратуры жёлтого дерева, поверху ограждённой стеклом с окошечками, и просунув голову в одно из них, попросил записать меня на приём к зубному хирургу. «Ваш паспорт?» – сказала мне милая регистраторша в белом халате. Я подал ей паспорт. Она раскрыла его, посмотрела и сказала: «Приезжих мы не записываем».
«Что же мне делать? – воскликнул я. – Я же с голоду могу умереть, я не могу есть из-за проклятого зуба! Что же мне теперь, поездку прервав, в свой Ворошиловград возвращаться?!»
О, как счастливо я назвал имя города!
Пожилая регистраторша, подошедшая к окошку, где я вёл разговор с милой, но несговорчивой девушкой, сказала:
– Из Ворошиловграда? У нас город-герой и у вас город-герой[1]. Надо принять.
Меня записали, а через полчаса я уже был в кабинете, где хирург, наложив щипцы на родной зуб, подведший меня в самое неподходящее время, лёгким движением вытащил его у меня изо рта. Даже боли я не почувствовал.
Голодная смерть мне больше не угрожала.
… возвращаясь во второй половине дня из центра к Макаровым каким-то сложным путём, мы купили на вечер среди прочего четыре треугольных пакета кефира. Я сунул пакеты в авоську, но не успели пройти мы и половину квартала от магазина, как ребята заметили на моих штанах белые капли, о чём дружно мне сообщили. Я охнул, глянул, увидел потёки, и тут же все трое мы засекли, как из авоськи одна за другой шлепаются на асфальт крупные капли кефира. Я полез в авоську к пакетам, и рука моя погрузилась в кефирную жижу – советская бумажная упаковка трещала по швам. Текли все четыре пакета. Все, как один. Ясно, мы сразу же вытащили пакеты, и чтобы кефир не пропал, тут же надрезали их и опустошили, давясь. Успели. Вытекло мало. Довольные, что товар не погиб, мы двинулись дальше к ждущей нас остановке.
… Много раз мы замечали, проходя по мостику через Фонтанку, как под ним проплывают с людьми широкие низкие остеклённые катера, и нам тоже захотелось на них прокатиться. На Неве возле Зимнего нашли мы причал с будочкой, откуда катера уходили, купили билеты и отправились в плаванье. Помню только мостики над головой, из Фонтанки выход в другие каналы, Казанский собор с другой, недостроенной стороны, вход в речушку с дёрном покрытыми берегами, и возвращенье назад. В Неву.
Предстояло уже заняться и неотложным делом. Надо было Диме на зиму что-то купить. Хотелось дублёнку, недорогую. Мы ходили по магазинам, обошли весь Гостиныё двор, но дублёнок там не было, о них и слыхом не слыхивали. И вообще зимних курток не было в Ленинграде. Нам подсказали, что они бывают в Доме ленинградской торговли, мы ринулись туда, но и там ничего нужного нам не нашли. Висела там одна чёрная куртка из синтетического, на мой взгляд, каракуля. Дима тут же решил и примерить её. Сидела она на нём как-то кургузо, по-моему, тесновато. Какая-то старушка, крутившаяся возле нас, куртку нахваливала, трещала, что Диме куртка идёт. И я решил прикинуть ей на себя. Для этого я снял футляр с аппаратом, всё время у меня на шее болтавшийся, повесил его на штырь возле примерочной, и зашел с ребятами за шторки посмотреть на себя. Мне то уж точно куртка была тесной и подмышками жала. И вообще она мне не понравилась, Но Диме она приглянулась, он попросил купить её, и я, оставив ребят возле куртки и продавщицы, поднялся на второй этаж – там была касса, где я и оплатил чек.
С покупкой мы вышли из магазина, перешли на другую сторону улицы, и вдруг я спохватился, что на шее у меня фотоаппарат не висит. Забыл в магазине! Точно помнил, как его повесил на штырь, но не помню, чтобы снимал. Да ничего не снимал! Из примерочной вышел, пошёл чек оплатил, куртку забрал и ушёл с ребятами из магазина.
Тут уж все мы бросились назад в магазин – дело секунд! Но на штыре, где ещё пять минут назад на светло-коричневом кожаном ремешке висел такого же цвета кожаный футляр с фотокамерой, ничего уже не висело. Я ринулся к продавщице: не снимала ли она забытую вещь. Она ответила, что не снимала, и вообще не видела, чтобы кто-то что-то снимал, вообще в ту сторону не смотрела. «Тут возле вас всё время какая-то старушка крутилась – не она ли взяла?» – подсказала.
Старушка за минуту, что были мы вне магазина, уйти далеко не могла, и мы кинулись искать её меж прилавков, Дима с Илюшей на первом этаже, а я на втором. Старушка исчезла. На улицах у магазина её тоже не было. Провалилась сквозь землю!
Горе моё передать невозможно. И не столько камеру мне было жаль, она своё уже добросовестно с 57-года отслужила. Жаль было кассеты со снимками и в Петергофе, и в Павловске, и гонки на лодках, и среди озера скалу с Илюшей и Димой, к которой мы подплывали, и кормление белки меня на плече. Памяти жаль. Ну до слёз было жалко этой вором украденной памяти.
Когда мы вернулись к Макаровым, я рассказал Лене о нашей пропаже, о том, как она меня расстроила. Казалось бы, мелочь в сравнении со всем остальным, ну сто двадцать рублей потерял, а себе я места не находил. Потом-то я пошутил, что вёл себя точно Гитлер при покушении. Тут взрыв страшный и раненые, и сам чуть не погиб, а он, себя за голову ухватив, жалеет: «Пропали мои новые брюки!»
Но тогда мне было не по себе, расстроился очень, сердце во всю разошлось, не нахожу места себе. Не выдержал, подошёл к Лене: «Лена, у тебя водки не найдётся?» Водка нашлась, я налил три четверти стакана и выпил залпом. И сразу от души отлегло. И потеря не казалась такой уж трагичной. Жаль снимков пропавших, но их уже не вернёшь и напрасно печалиться нечего.
Напоследок мы ещё раз пообедали в полюбившейся нам "хлебосольной" столовой университета. Не специально в неё мы приехали, захотелось в последний день нам кунсткамеру посмотреть, она, как обещали, уже дня три должно быть открыта. Но ремонт не закончили, кунсткамеру не открыли, только табличку сменили, теперь на ней не было ни даты окончанья ремонта, ни дня открытия камеры, а было просто написано: Кунсткамера на ремонте.
На этом и закончилось пребывание наше в городе на Неве. Самолёт в два часа вернул нас в скучный, но родной нам Луганск.
А в Луганске уже завертелось. Кому лекции, кому школа, кому музыкальное училище.
В библиотеке ИПК неожиданно в журнале "ЭКО" прочитал ряд статей Владимира Орлова о падении гидродобычи угля в Кузбассе и борьбе Министра угольной промышленности СССР Братченко против Мучника и гидродобычи. «Владимир Орлов… Владимир Орлов… " Да это же тот самый наглый самоуверенный Владимир Орлов, который, будучи студентом пятого курса горного факультета Томского политехнического института, проходил у нас на Томусинском гидрокомплексе преддипломную практику. Теперь, судя по всему, он подвизался в Институте Горного дела Сибирского отделения Академии Наук, куда в своё время приглашал меня уже покойный Тимофей Фёдорович Горбачёв, и куда перебрался убранный министром из института ВНИИГидроуголь мой давний знакомый, сдавший меня, Мучник Владимир Семёнович. Похоже, под сенью когда-то могущественного Мучника и орудовал теперь Володя Орлов.
Статьи (а их, повторю, была серия) отличались резкостью небывалой, пестрели примерами, уличающими Братченко во лжи и двуличии, поддерживая гидравлическую технологию на словах, в выступлениях, он в то же самое время подписывал приказы, сдерживающие её, а то и просто запрещающие её применение.
Такая погромная статья против министра в то время могла появиться только с благословения Политбюро или генсека. Стало быть, Братченко впал в немилость, и снятия его с должности можно ожидать в течение нескольких дней.
Но дни проходили за днями, сменялись неделями, месяцами, а Братченко как сидел в своём кресле, так и продолжал прочно сидеть. Сие было мне непонятно. Или "академическая печать" пользовалась немыслимой в те времена свободой, или просто Мучник и тот в ЦК, кто поддерживали его (был, был у него покровитель – зав отделом тяжёлой промышленности), понимая, что выхода у них не отсталость, пошли ва-банк, на свой страх и риск решив дать Братченко бой, в надежде разоблачениями своими свалить ненавистного им министра. Не удалось.
Последовала ли какая реакция сверху на этот наскок, и какая, мне неизвестно. О судьбе Орлова я никогда ничего не слыхал. Связей с Новосибирском в то время у меня не было никаких.
Как и в прошлые годы писал стихи, поздравления к каждому празднику, Альбине Тычининой, и она подписывала меня на всё, что хотел, на что денег хватало.
Год кончался, наступал
С детства самый милый праздник, –
Мир ликующих огней
Обещаньем счастья дразнит
До последних дней.
[1] Вероятно, она спутала Ворошиловград с Волгоградом (так стал с 1961 года называться Сталинград, с основания и до 1925 года – Царицын).
