1986 год
Итак, в январе я собирался ложиться в больницу, и тут как раз накануне, сдав сессию, в середине января неожиданно приехал на каникулы Дима. Пришлось идти мне в больницу к Острожному Ивану Андреевичу и уговаривать его перенести срок на февраль. Он поморщился: «Знаешь как с плановым лечением трудно – очередь за несколько месяцев вперёд назначают, тебе и так по старой памяти поблажку сделали, а ты… нас подводишь».
– Иван Андреевич, – взмолился я, – ну не знал я, что сын приедет ко мне, а он взял и приехал, меня не предупредив. Так что же, теперь: сын будет в Луганске, а я валяться буду в больнице. Не по божески это!
Острожный покряхтел, покряхтел и вымолвил, наконец: «Ну, так и быть, ради старой дружбы поставлю тебя на февраль».
… Дима уехал после каникул, а я лёг в больницу, причём пользовался особым попечением Пепенина. И прямо скажу – он был врач знающий и умелый. Никто ни до него, ни после, так здорово простату не массировал, выжимая из неё массу застоявшегося загустевшего сока. Я и не подозревал, что сок предстательной железы может быть таким густым, вязким.
Уже от этого одного уважение моё к нему выросло.
… Областная больница тогда была ещё не далеко, я каждый день в феврале на часок домой забегал. Заглянул как-то в комнату Евгении Васильевны, она была совсем плоха, не вставала, взбитые седые волосы её были всклокочены, в плошке на круглом столе в мутной воде среди крошек и мелких остатков пищи лежали её зубные протезы, и я на Лену посетовал: всё же протезы и плошку можно бы и выполаскивать – уж очень неряшливо всё это выглядело, но самому в голову не пришло всё это взять и помыть с мылом на кухне. Почему же не взял, Леночке не помог, она ведь совсем закрутилась, стирка, приготовление пищи, за Евгенией Васильевной присмотр, и это всё это помимо работы на две ставки. Я ведь всегда старался ей помогать, ходил в магазин и на рынок (впрочем, последнее чаще всего мы проделывали вдвоём), чистил картошку, иногда жарил её, разделывал селёдку, и кусочки её на ночь укладывал в молоке на жаровню и заливал молоком, чтобы ушла из селёдки лишняя соль, а жир – чтобы нет. Мыл посуду. Из обезжиренного селянского и бутербродного масла, растопив его в огромной кастрюле с кипящей водой, "добывал" настоящее топлёное масло, вытаскивая всплывший корж чистого жира из кастрюли, остуженной на балконе на холоде.
Почему же тут не помыл, не сделал мелочь такую, а только с неприязнью заметил. Или побрезговал взять в руки зубы с остатками пищи несвежей?..
… И вот поздним утром в один из дней февраля домой прихожу, а в прихожей толкутся преподаватели из Лениного училища, мелькают среди них Рауде Света и Доля Широкова, а Леночка встречает меня вся в слезах: «Мама ночью умерла».
Я стою безучастный. А ведь столько дел надо сделать, позаботиться о похоронах, о могиле, паспорт сдать в паспортный стол, получить в райсобесе деньги на похороны, поминки устроить… Но этими хлопотами уже занимаются и коллеги, и Доля, и Света, а я остаюсь не у дел, трудно в них мне сразу включиться, да и в больницу надо вернуться, чтобы отпроситься на день по этому случаю – не могу Леночку в такой час одну оставлять.
Пока я в больницу смотался, Лена на кладбище съездила, не помню уж с кем. Хотела маму похоронить радом с бабушкой и Анатолием Ильичём – между ними там был достаточный промежуток, но в январе-феврале стояли морозы, а снега не было, земля промёрзла, и могильщики ни за какие деньги в мёрзлой земле не захотели могилу копать.
Предложили готовую могилу совсем в другой части кладбища. Делать нечего, Лене пришлось согласиться. Однако отрытая могила была, а земли, которой её засыпать, вокруг неё не было[1]. И куда она делась? Кто-то сообразил на шоссе остановить с песком самосвал, песок привезли и ссыпали возле могилы. Им потом и засыпали гроб с останками Лениной мамы.
Вряд ли у Илюшки было в этот день какое-то поручение, с похоронами связанное, но, видя мою непричастность к делам и то, что законные заботы мои легли на плечи других, он не преминул ехидно заметить:
«Ловко папа улизнул в больницу».
Это было обидно, тем более несправедливо. Если бы не Димин приезд, я бы к этому времени уже давно прошёл курс лечения и выписался из больницы. И уж никак не мог я заранее знать о дне смерти Евгении Васильевны, чтобы вовремя от забот в больнице укрыться.
… У Лены в училище уже многие годы преподавателей по очереди посылали в Киев на месячные курсы повышения квалификации. Что-то вроде моего ИПК. Лену не трогали, во внимание принимая, что она за больной матерью смотрит. Теперь же, когда Евгения Васильевна умерла, и от этой заботы Лена освободилась, ей предложили поехать в апреле в Киев на месяц, и возможности не было никакой отказаться, да, наверное, и отказываться особо не стоило – месяц-то мы с Ильёй как-нибудь продержимся и без неё. Чай не маленькие.
Первого апреля Лена была уже в Киеве. Уж как она там жила и училась – это она сама в своих воспоминаниях расскажет, а мы с Илюшей, воспользовавшись полной свободой, принялись травить тараканов. До этого нам никогда не удавалось их вывести полностью, но теперь, когда нам ничто не мешало, мы регулярно изо дня в день посыпали отравляющим порошком все закоулки, и трупы павших врагов ежедневно сердца наши радостью наполняли. Настойчивая двухнедельная борьба принесла, наконец, ощутимые результаты. Тараканы исчезли. И духу их не было. Мы торжествовали победу. Возникло желание у меня даже эту победу отметить шампанским, но во время спохватился, что мы ведь в прошлом году вместе с Илюшей дали зарок не брать в рот ни капли спиртного, нарушив его лишь в день Диминой свадьбы, и воздержался.
… Да, жизнь так бедна яркими впечатлениями, что блистательная победа над тараканами запомнилась, как событие выдающееся.
Но это, разумеется, шутка.
… Зато после этого действительно события чрезвычайные грянули чередой.
Двадцать пятого апреля Леночка вернулась из Киева, их отпустили чуть раньше срока, не знаю уж почему. И уж, наверное, не потому, что должно было случиться двадцать шестого числа. Об этом ни одна душа в мире знать не могла. Через несколько дней после возвращения Лены голос "Свободы" донёс, что Финляндию, Швецию накрыло радиоактивное облако с юга. И они забили тревогу. Весь мир уже знал о катастрофе на Украине, о взрыве ядерного реактора на Чернобыльской атомной электростанции близ Киева, севернее его, но советские газеты, телевиденье, радио об этом молчали.
Советские власти сообщил о взрыве лишь после 1-го мая, только после того, как забили тревогу в связи с резким повышением радиационного фона, казённым языком говоря, Польша, Швеция, Дания иФинляндия. А 1-го мая в Киеве как обычно проходила массовая праздничная демонстрация, и ничего не подозревавшие нарядные женщины и мужчины с детьми с красными флажками и разноцветными шариками в руках, радуясь празднику, подвергались на улицах радиоактивному облучению, вместо того, чтобы укрываться от смертоносного воздуха в стенах квартир и домов.
Своих же детей высокие властители Украины сразу же после взрыва поспешили из Киева вывезти в места безопасные. А на народ им наплевать. Так по отношению к людям большевики и их Советская власть вели себя постоянно.
15 мая по решению ЦК началась кампания усиления борьбы с нетрудовыми доходами, которая, как и большинство начинаний нашей безумной безответственной власти, панически боявшейся частной собственности больше огня, свелась к бессмысленному гонению на репетиторов, продавцов цветов, колхозников, торгующих овощами у обочин дорог, шофёров, подвозивших пассажиров, и другим тому подобным вещам. Милиция, например, обходила частные огороды и выдёргивала на них цветы, посаженные сверх того, что нужно владельцу для личного пользования[2]. Кампания после бурного всплеска как-то незаметно затухла (это со всеми многочисленными кампаниями властей случалось всегда), не принеся путного ничего, кроме озлобленья людей, и к концу года была позабыта из-за всё заслонивших тревожных событий, случившихся в нашей стране.
Тем временем мы с Илюшей решали сложный вопрос выбора вуза для продолжения учения. Вопрос этот возник ещё в середине зимы и сложность его в том заключалась, что Илюша не оставил своей детской мечты стать космонавтом. А путь в отряд космонавтов лежал через лётную школу – в отряд принимали лишь лётчиков-истребителей. Два года назад препятствий к поступлению в лётное училище не было никаких. Илюша был сложенным великолепно и с отличной осанкой стройным подростком. Глядя на него, я всегда восхищался: как же ладен Илюша наш, как штычок! По возрасту своему он отставал ростом от Димы[3], и это тоже было неплохо – рослых лётчиков в космонавты не брали, да и в истребители, кажется, тоже.
Но на шестнадцатом и семнадцатом годах своей жизни Илья вдруг начал расти неумеренно быстро, по 13 сантиметров в год прибавляя. Он очень обеспокоился этим и попросил сводить его к эндокринологу на консультацию. Я договорился с заведующей областной поликлиникой Каменевой Валентиной Ивановной (ей прежняя заведующая, с которой у меня были налажены хорошие отношения, "по наследству" передала), и Илюшу записали на приём к областному эндокринологу.
На консультацию я поехал вместе с Ильёй.
Не помню, назначали ли ему проведение каких-либо анализов, или просто после осмотра врачиха сказала, что никаких отклонений в гормональном отношении у него нет, что рост его естественный и нормальный. Но фигура Илюши совсем изменилась – это был теперь худой высокий астеник с впалой грудью, даже начавший сутулиться слегка.
Заключение эндокринолога нас успокоило, но чего я простить себе не могу, так того, что при виде его бурного роста, я не приобщил Илью к культуризму, чтобы он соответственно росту вес и силу набрал[4]. Теперь это становилось серьёзным препятствием для поступления в лётчики. Всё это было, кажется, ещё осенью прошлого года.
Я пытался убедить Илюшу оказаться от своих намерений, но Илюша и слышать ничего не хотел, как только о поступлении в лётное училище.
Тут я вспомнил, что поступающие в лётчики должны обязательно прыгнуть с парашютом, и предложил Илюше записаться в парашютный кружок при местном аэроклубе. Этому доводу Илюша внял, так как понимал необходимость умения прыгать с высоты с парашютом…
Дальше он действовал без меня. Пошёл в аэроклуб, записался в кружок, но на одном из первых экзаменов по физической (силовой) подготовке блистательно провалился. Надо было выжаться на турнике десять раз. Это был минимум – можно было и больше. Илья смог выжаться только раз.
Из кружка Илюшу отчислили, и это стразу поставило крест на его лётной карьере. И он это понял.
Но, учитывая неостывшую страсть его к космосу, я предложил ему поискать институт, где бы готовили специалистов, соприкасающихся с этой областью деятельности. Если не вышла попытка стать на тропу, которая могла бы в случае исключительно большого везения привести к космическому полёту, то всё-таки можно попробовать приблизиться к космонавтике иначе – участвуя в разработке или облуживании тех или иных систем космической техники. Илюша это предложение принял, мы вместе листали справочник для поступающих в институты, и обнаружили в нём три заведения, где существовали факультеты летающих аппаратов, в число которых, по наведённым справкам, входили и космические летающие аппараты.
Такими доступными нам институтами были Московский авиационный институт, МВТУ[5] и Харьковский авиационный институт.
Илюша разумно выбрал Харьковский. И к дому поближе, и конкурс меньше, возможно, чем в вузах столицы.
Узнав, что Илюша решил поступать в технический вуз, Лена предложила ему нанять репетитора по математике, на что Илья рассердился и категорически отказался.
Что ж, молодец! Значит в своих силах уверен. Надо сказать, что хотя Илюша учился очень неровно, два последних года по физике и математике у него преобладали пятёрки. Да я ведь всегда отмечал у него хорошую способность к логическому мышлению и сообразительность довольно приличную.
Повезло Илюше с преподавателем физики. Вместо безвольного и недостаточно серьёзного (или знающего предмет) Спиридона, преподававшего физику Диме, у Илюши был Шершер Владимир Ефимович – отличный человек и учитель, превосходно знавший и излагавший материал. Илюшу, мне кажется, он отличал.
Математичка у Илюши, Любовь Федосеевна, тоже была хорошим учителем, не в пример первой учительнице его, ценила знание и умение мыслить, и не снижала оценок контрольных работ за, мягко говоря, за некаллиграфический почерк. Словом, не отвращала его от изучения дисциплины.
У меня до сих пор сохранилась контрольная работа Илюши по математике, написанная (немыслимо для меня!) на половинке листа классной тетради, невероятным почерком, но, надо сказать, аккуратно. И эта работа пятёркой оценена. Вот это неформальный подход! А мне в институте за отчёт об ознакомительной практике, в блокноте написанный, тройку влепили и то лишь из "уважения к заслугам моим".
К выпускному вечеру, как в своё время и Диме, Илюше купили новый чёрный костюм. У Илюши выпускной вечер 27.07.86
На вечере в школе двадцать седьмого июня в белой рубашке при галстуке он выглядел замечательно, благородное лицо его было так обаятельно, что мы с Леной невольно восхищались… собою: каких же прекрасных мальчиков мы уродили!
Директриса вручает Илюше аттестат о среднем образовании, и лестно характеризует его. Особенно отмечает его речь, его умение логически мыслить и говорить. Как в своё время и Дима, Илюша отличался знанием политической обстановки в мире и демонстрировал свою подготовленность на политинформациях в классе, и это также нашло отражение в словах директрисы: «Илья блестяще проводит политинформации. Это готовый пропагандист и агитатор в любом коллективе».
Между прочим, в характеристике, данной Илюше классным руководителем, всё той же приснопамятной[6] Диной Григорьевной, также перечислены все его достойные качества как ученика[7] и добавлено также, что по характеру он максималист[8]. Это Илью возмутило, но я, вспомнив, как после октябрьского переворота в западной печати в семнадцатом году большевиков, власть захвативших, называли максималистами[9], его успокоил, о неправомерности, строго говоря, такого сопоставления, позабыв: максималист – это большевик.
Насколько же было у нас, у меня, прежде всего, ещё превратное (извращающее истину, искажённое) представление о большевизме, что я до сих пор этим словом гордился! И сколько же нужно было кастрированному большевиками уму пережить и узнать, чтобы с яростной ненавистью отречься от большевизма!
После окончания школы Илья проявил полную самостоятельность. Где-то сам всё узнал и к первому июля уехал в Харьков в авиационный институт на месячные подготовительные курсы.
Я, разумеется, на курсы с ним не поехал. Да я и с Димой бы не поехал в Москву, он и сам был достаточно самостоятелен, если бы не противоречивые толкования в разных вузах вопроса о действительности рекомендаций обкомов при поступлении на факультеты исключительно подконтрольные партии. Там в Москве, в ЦК и Минвузе я мог легче добиться и точного ответа на этот вопрос, и просить эти высокие учреждения вдолбить истину об упомянутой рекомендации в головы заведующих отделами обкомов, республиканских ЦК, руководителей вузов и председателей приёмных комиссий.
Тем временем десятого июля мы получили от Димы радостное известие: Таня родила ему сына, названного Алёшей. Вот мы уже с Леной и дедушка с бабушкой.
Лена тут же и уехала в Тихвин на время летних каникул. Я не мог, у меня запланирована была масса лекций, которые в июле-августе должен был я прочитать.
… По окончании подготовительных курсов Илья с первого августа начал сдавать вступительные экзамены в институт. Сдав отлично математику и физику, он был от дальнейших экзаменов освобождён, зачислен студентом четвёртого факультета, Харьковского авиационного института и прикатил домой в середине месяца, чтобы тут же уехать в Алушту по приглашению тёти Наташи[10].
Если б вы знали, какая это радость была, как я был счастлив в то лето! У нас внук. Дима учится в вузе, Илюша тоже с осени будет учиться. О чём ещё больше можно мечтать, что ещё нам нужно для счастья? Образование сыновей – исполнение наших с Леной желаний, и мы сделаем всё, чтобы помочь им это образование получить, а оно уж откроет перед ними кое-какие возможности в жизни, ну а как они возможностями открывшимися воспользоваться сумеют, будет зависеть только от них. Жизнь казалась определённой на десятилетья вперёд…
Вернулась Лена из Тихвина, Илюша из Алушты вернулся и уже в Харьков отчалил, как новая трагедия обрушилась на СССР.
Поздним вечером тридцать первого августа в Цемесской бухте Новороссийска на выходивший в море столь знакомый мне по плаванию палубным пассажиром на нём пароход "Адмирал Нахимов был протаранен грузовым судном, и затонул в считанные минуты. Сотни людей ночью барахтались в воде без спасательных кругов и жилетов, и тьма помешала спасению многих из них. Да и не все ведь успели выскочить из кают. Утонули 423 человека…
Илюша в начале сентября позвонил мне из Харькова и голосом, в котором звучало разочарование нескрываемое, сказал, что его включили в отделение твёрдотопливных двигателей, бывшее в составе этого закрытого четвёртого факультета летательных аппаратов. Поскольку всё то, чем четвёртый факультет занимался, и чему там учили, было секретным, требовалось заполнить большую анкету о деятельности родителей, перечислить места их работы и должности, какие они занимали (не места, само собой, занимали – родители).
Я стал длинно перечислять учрежденья и должности, Илюша на другом конце провода это записывал и, когда кончил, сказал: «Ну и бурная у тебя была деятельность!» На что я мог только подумать: «Конечно, только если сравнивать с маминой. У неё всего одна строчка: "Ворошиловградское государственное музыкальное училище. Преподаватель по классу фортепиано"».
С октября, когда стала действовать половинная скидка на проезд по студенческому билету, Илюша стал приезжать домой поездом еженедельно в субботу вечером, а вечером в воскресенье уезжал в институт. Видно за домом скучал. В институте он освоился быстро. Всё давалось ему легко, даже начертательная геометрия, в коей и сложности-то нет никакой, До сих пор не пойму, почему студенты её трудной считают?
Илюша показывал мне великолепные вычерченные цветные эпюры[11], оцененные отлично. В этом он походил на меня. Я тоже любил чертить, чтобы было красиво.
В общежитии института он жил в комнате на четверых, с ребятами, как он нам говорил, ладил. Смеясь, рассказывал, что варит борщи, правда не всегда успевает, так как голодные сотоварищи, стоит ему чуть зазеваться, съедают заправку, поджаривающуюся на сковороде.
Ну, дома уж Лена старалась его вкусненько покормить…
… Шестнадцатого декабря вспыхнули волнения в Алма-Ате. Это связывалось со смещением первого секретаря компартии Казахстана казаха Кунаева, пробывшего почти четверть века на этом посту, и назначением на его место русского Колбина. Начавшиеся на следующий день демонстрации в столице Казахстана, а затем перекинувшиеся из-за бездействия власти, неготовой к подлобным событиям и в другие города республики, проходили под лозунгами: «Требуем самоопределения!», «Каждому народу – свой лидер!», «Положить конец великодержавному безумию!»
К концу декабря волнения были бескровно подавлены.[12]
Эти события стали первыми в СССР массовыми антисоветскими митингами, на которых выдвигались националистические требования. Это был грозный сигнал. Выплеснулось наружу то, что скрывалось десятилетиями. Нет никакой дружбы народов, зато национальная вражда налицо. Нежелание подчиняться решению центральных властей, открытое недовольство новым генеральным секретарём ЦК КПСС и проводимой им политикой «зачистки кадров»[13] и, главное, неспособность центральных властей быстро и полностью взять положение под контроль, послужили примером, которым воспользовались другие сепаратистски и националистически настроенные местные верхушки по всему СССР…
Но мы, возмутившись, значение этих досадных событий оценим не сразу.
… А двадцать первого декабря в Тихвине умер Алёша.
У меня в руках двойной лист бумаги[14], на котором мелким Диминым почерком написано следующее:
17 дек<абря> 1986 г. заболел наш пятимесячный сын – Алёша, температура была 37,2-37,8. Участковый врач-педиатр осмотрел его и сказал, что ничего страшного нет – режутся зубы, может быть простуда, и выписал лекарство. Хотя полагается, чтобы к грудным детям после вызова врача на другой день приходил повторно врач или медсестра, но к нам ни на второй, ни на третий день никто не пришёл. 21 дек<абря>, заметив, что мальчику стало хуже, мы вызвали скорую помощь, попросив, чтобы приехали быстрее, потому что ребёнок в очень тяжёлом состоянии, но ждать пришлось больше часа.
Наконец "скорая" приехала, и Алёшу сразу повезли в реанимацию, пока ехали в машине, врачи в очень грубой форме ругали жену за то, что запустила ребёнка, у которого воспаление лёгких (такой был поставлен диагноз).
В реанимации наш сын через два часа умер. Вскрытие показало, что у него была большая злокачественная опухоль <в> брюшной области.
Томительны бессонные ночи.
Скудных мыслишек толпы.
И треск проклятой неоновой лампы –
поразительное сходство дурдома[15] с факультетом.
Но при этом здесь всё обстоит честнее, чем там.
Здесь мудаки знают, что они сумасшедшие,
А там убожества сидят на профессорских местах.
Если на защите докторской
вслушаться в бредовое бормотанье
наших знаменитых научных умов,
то поймёшь, что для этого с<брода>
не хватит и десятка сумасшедших домов.
Вот вылез на кафедру матёрый партиец,
глотнул боржоми для бодрости из стакана
и начал по бумаге что-то трепаться
о производительных силах
и основных экономических законах.
Многократно надавливая на "исторические решения",
бросал слова о перестройке и ускорении то здесь, то там.
Он пере<ли>вает мыслишки, списанные
с других монографий,
и все довольные дремлют по своим местам.[16]
… Вечером двадцать первого мы долго разговаривали с Димой по телефону, он рассказывал о своих университетских делах, говорил, что дома у них всё нормально, о болезни Алёши ничего не сказал, а в четыре часа ночи (или утра) принесли такую вот телеграмму на украинском бланке:
ТЕЛЕГРАМА
22-го 02 г. 50 х.
ТИХВИН 1337 24 22 0240 =
ЗАВЕРЕННАЯ ВОРОШИЛОВГРАД 55
КРАСНАЯ ПЛОЩАДЬ 2 КВ 50
ПЛАТОНОВЫМ =
21 ДЕКАБРЯ УМЕР АЛЁША = ТАНЯ
ФАКТ СМЕРТИ ПЛАТОНОВА АЛЕКСЕЯ ДМИТРИЕВИЧА ЗАВЕРЯЕТ ВРАЧ МИРОНОВ ПОДТВЕРЖДАЕТ ОПЕРАТОР ГОЛУБЕВА
Телеграмма о смерти внука заверена и не оставляет и тени робкой надежды, но как в эту нелепость можно поверить? Оцепененье от леденящего смертельного слова охватывает меня. Как в это поверить? Несколько часов назад всё было нормально. Тут всё же что-то напутано. Не может этого быть! Набираю тихвинский телефон. Дима подтверждает – так оно и есть, и рассказывает, как это было.
Я одеваюсь, вызываю такси и еду в аэропорт. Восемь часов. У кассы очередь, показываю, телеграмму и меня пропускают к окошку. Кассирша на просьбу продать билет до Ленинграда отвечает: «На самолёт посадка закончена. Вы не успеете до отлёта». Я прошу: «Дайте на всякий случай, может успею, а не успею – так сдам». Кассирша продаёт билет[17], и я бегу к самолёту. К счастью лестницу ещё не убрали, и дверца открыта, и я вхожу в самолёт, плюхаюсь на своё место.
Самолёт взлетает. И только тут весь ужас случившегося, притупленный сборами, суетой, насквозь пронзает меня. Я отворачиваюсь к иллюминатору, стараясь не смотреть на людей, и содрогаюсь в рыданиях.
Из Ленинграда сразу же уезжаю в поезде до Вологды[18].
В Тихвине меня сразу проводят коридором в зал, где я сажусь на стул, не снимая пальто – окна раскрыты. Приносят гробик, белым в складках шёлком обитый, и ставят возле меня, а в гробике по пояс укрытый белым атласным одеялом, в белых кружевах мальчик, красивый, как ангелочек. Личико его свежее, беленькое, и даже, кажется, тронуто лёгким румянцем. Живое лицо спящего прекрасного в своей неземной красоте мальчика. Внука Алёши. Не может быть этого, чтобы мальчик был мёртв. Это чудовищная нелепость, несправедливость, и сердце не может принять неестественность смерти младенца, но ум понимает, и горе рвёт сердце. И рыдания снова сотрясают меня.
И снова, и снова. И так до отъезда на кладбище.
На кладбище могилка отрыта. Места здесь низкие, ровные, и на дне могилы темнеет вода. В эту воду и опускают Алёшу, и это тоже болезненно: как же плохо милому моему в воде там в могиле лежать. В сухом месте, мнится мне, было бы лучше. Я понимаю, что Алёше теперь всё равно, не всё равно мне. Как же это всё больно!
… Я уезжаю. В дверях Таня меня утешает:
– Не убивайтесь так, Владимир Стефанович, я вам ещё внука рожу.
… В 16 часов 25 декабря я уже в Ленинграде на Московском вокзале. Народу у касс – не протолкнуться, – понятно, предновогодние дни.
Смотрю расписание поездов. До Москвы ехать нечего думать, там застрянешь, мне нужны южные поезда, мне бы только добраться до Харькова, оттуда уеду в любом случае, заодно и Илью навещу в институте.
Ближайшие два поезда южного направления отходят с небольшим разрывом в 17 часов с минутами. А больше на юг до конца суток, кажется, и нет поездов.
Я достаю телеграмму и удостоверение инвалида, но к кассам мне не пробиться – толпы людей осаждают их. Тем не менее, люди в толпе, тронутые горем моим, уплотняются, вдавливаются друг в друга, сколько можно пропускают меня вперёд, так чтобы я мог издали крикнуть кассиру в окошко: «Есть ли места на такие-то поезда? Не докричался, кассиру за окошком в стекле в гуле неслышно голоса моего. Тогда люди по цепочке передают мой вопрос в кассу и так же возвращают ответ: «Нет».
Вконец удручённый выбираюсь я из толпы? Что делать? Как выехать мне отсюда. Звоню по телефону-автомату в аэропорт. Там вообще билетов нет никаких до Нового года.
Прохожу мимо двери, к которой вьётся длинная очередь. На двери красная табличка: "НАЧАЛЬНИК ВОКЗАЛА"
– Вот оно, – думаю, – спасение где, – и показываю стоящим в очереди удостоверение и телеграмму. Очередь безропотно пропускает меня.
В кабинете выхоленный мужчина сидит за столом в барственной позе. Я представляюсь, объясняю ему, показывая документы, которые, слава богу[19], он из рук моих не соизволил принять: «Я инвалид 2-й группы, в Ленинграде проездом, ни родных, ни знакомых, срочно вызван телеграммой о смерти внука. Помогите уехать (и я называю ему поезда)».
Не шелохнувшись, не сделав запроса – а под носом у него целый пульт, – заученно отвечает: «Мест нет. Помочь ничем не могу. Заходите завтра».
Выхожу убитый ответом. Уже 17 часов, через минуты уйдут оба моих поезда. Бессмысленно уставился в расписание. И вдруг строчка… поезд до Севастополя после 20-ти часов вечера!
Я снова бегу к кассам, снова цепочка передаёт мой вопрос и из кассы ответ: «Нет».
Кто-то надоумил[20]: «Да вы телеграмму передайте!»
Сую в очередь телеграмму с документами и деньгами, и с просьбой: «Купейный до Ворошиловграда через Харьков!» По рукам документы и просьба доходят до кассы.
О чудо! Кассирша документы не отпихивает их от себя. Компостирует телеграмму, склонившись, выписывает билет[21]. И не на 20 часов, а на первый поезд после 17-ти. Есть, есть на свете сердобольные люди!
Успеваю ей только крикнуть: «Дай бог вам здоровья!» – и бегу на свой поезд. Вскочив в уже трогающийся вагон, сожалею, что не хватило времени набить начальнику морду: места, выходит-то, были!
На следующий день я уже в Харькове. Ищу общежитие института. Нахожу четырёхэтажное здание, захожу в Илюшину комнату. Трое его товарищей склонились над чертежами, готовятся к зачёту, как они мне объяснили. На вопрос: «Где Илюша?» – отвечают: «Илюшка сдал зачёты досрочно и уехал домой», – что наполняет меня гордостью за Илюшу. Каков молодец!
Вечереет. Делать мне здесь больше нечего, я прощаюсь с ребятами и еду не на вокзал – там сейчас народу несказанно, – а на станцию, что на восточной окраине Харькова, там ворошиловградский поезд делает первую остановку, и там я спокойно без суеты компостирую билет и доплачиваю за проезд в купейном вагоне[22].
… Да, невесело закончился год тысяча девятьсот восемьдесят шестой, в целом неудачный год для страны, но бывший до декабря для нас радостным годом.
Но покуда живём, и что-то сулит нам год предстоящий?
[1] И куда она делась?! Неужели и её могильщики продали?
[2] У нас всегда власть лучше нас понимала, что лично нам нужно, а что нет.
[3] В 14-15 лет рост его составлял 155-166 см, то есть он был ниже Димы в такие же годы на 20-18 см.
[4] Это бы было необходимо, прежде всего, для нормального физического развития тела и уже опосредствованно и для выбранной специальности. Впрочем, сила не мешает любой специальности.
[5] Московское высшее техническое училище имени Баумана.
[6] Незабываемый, заслуживающий того, чтобы его вспоминали вечно (обычно с оттенком иронии).
[7] Упущено только, что лентяй он порядочный – что ни говори, а член "Общества свободных хиляльщиков", им же самим и придуманного…
[8] Человек крайний в каких-либо требованиях, во взглядах, в суждениях: если демократия – так полная демократия, если свобода слова – так подлинная свобода, если бороться с каким-либо недостатком, так бороться с ним до конца на деле, не на словах.
[9] Неправильно, разумеется, – из-за невозможности буквально слово "большевик" перевести.
[10] Правда, передо мною сейчас лежит непонятный билет на автобус из Ворошиловграда в Харьков 12.08.86 на 13:50, цена 6,40. Возможно, эта поездка Илюши связана с получением справки о зачислении в институт?
[11] Чертежи проекций пересечения плоскостей, линий, фигур.
[12] В стычках с милицией погибли два человека, однако нынешние историки самостийной Республики Казахстан утверждают, что были убиты тысячи молодых казахов, студентов, рабочих, не утруждая себя приведением каких либо доказательств.
[13] Скомпрометированных коррупцией в небывалых размерах.
[15] Дима, кажется, тогда подрабатывал санитаром в психиатрической больнице. Я об этом узнал лет двадцать спустя.
[16] Стихи сыроваты. Надо бы высказаться острее, живее хотя бы, точнее подбирать слова для передачи своих чувств, ощущений. А лучше – оригинальней и парадоксальней, но для этого нужно было бы потрудиться, без труда и талант не поможет. А есть ли талант?
[17] Вот он, билет Аэрофлота. Платонов Влад. Стеф. Рейс 712 Ворошиловград-Ленинград. 22.12.86. Время 0820. Льготный 50% – 1650, сбор 050, итого 17 рублей.
[18] Ж.-д. билет (картонка) Ленинград-Тихвин 22.12.86. Льготный 50% – 1 р. 50 к.
[19] Потому что я немного лукавлю: не на похороны еду, а с похорон, а это положение, скажем прямо, сильно меняет.
[20] Мир не без добрых людей!
[21] Ж.-д. льготный комбинированный 50% билет для проезда от ст. Ленинград до ст. Ворошиловград через Харьков. 25.12.86. Цена 6-00 рублей. Квитанция доплат за проезд в вагоне в поезде высшей категории от ст. Ленинград до ст. Харьков. 25.12.86. 50% – 2-50.
[22] Передо мною ж.-д. картонка-доплата за проезд в жёстком купейном вагоне пассажирского поезда Харьков-Ворошиловград 26.12.86. К льготному билету 50% – 1 р. 50 к. 