1 9 3 4   г о д

Я всё ещё не осознаю себя. Говорят, у меня был сильный и приятненький голосок, я был музыкален и очень любил петь. Особенно мне полюбилась песня "Хуторок" на слова Алексея Кольцова. И я умилял родителей, когда мелодичным своим голоском прочувствованно пел:

Уж никто в хуторочке теперь не живёт,
Молодая вдова горько песни поёт.

Осенью мама уехала в Краснодар в совпартшколу, а я заболел коклюшем. Болел тяжело. Маме послали телеграмму, она бросила учёбу и вернулась на хутор. Меня выходили, но голос у меня совершенно пропал, я долго не мог говорить, только сипел. Потом это прошло, говорить стал нормально, но сила голоса не восстановилась. Конечно, печально, что коклюш поставил крест на моей карьере певца и на партийной карьере мамы, которая так и застопорилась на самом низшем уровне[1]. Мама боевая, любознательная, тянувшаяся всю жизнь к знаниям, к книге, с прирождённым даром оратора, могла бы пойти гораздо дальше. Её подружка по курсам, тоже, кажется, костромчанка, дошла до инструктора ЦК
ВКП(б). Но, быть может, мой коклюш и уберёг маму. Многие выдвиженцы двадцатых и начала тридцатых годов сгинули потом в лагерях тридцать седьмого и тридцать восьмого… Подружка всё ж уцелела, хотя в ЦК уже не работала, а опустилась в адыгейский обком. Может быть, именно поэтому и уцелела. После войны, ещё при Сталине, до разоблачений Хрущева, приезжая к маме в гости из Краснодара, где жила к тому времени, подружка рассказывала ей под большим секретом как Сталин, уже добившийся единовластия в партии, прибег к потасовке голосов на XVII съезде, где около половины делегатов при выборах ЦК партии тайным голосованием вычеркнули его, и о том, что большинство делегатов этого съезда, съезда победителей, как его называли, были через три-четыре года расстреляны. Так что неизвестно, как бы всё обернулось. Мама могла вполне не уловить очередного колебания линии партии и пойти по несгибаемой прямой в руки палачей Сталина и Ежова[2].

Видимо, в этом же году произошло событие, никак на мою жизнь не повлиявшее, но оставившее след причастности к чему-то, чему и сейчас не могу найти названия. Всю жизнь, будучи убеждённым атеистом, а в конце жизни агностиком, я потихоньку, про себя, чувствовал, что я крещёный православный христианин. Вероятно, это ощущение осталось от общения с бабушкой Надеждой Ефимовной, чистой душой, истово веровавшей в благодать Божию…

… А было всё весьма прозаично. Заботясь о спасении души своего внука в то безбожное и страшное время, бабушка решилась тайно крестить меня в церкви в станице Лабинской. Разумеется, тайно и от моих родителей тоже. Мама – партийная активистка – не могла допустить этого хотя бы потому, что тут же и закончилось бы её пребывание в партии, и вся её жизнь, наполненная революционным пафосом борьбы за лучшую жизнь для людей, потеряла бы смысл. Я же к этому времени научился довольно бойко болтать языком, и хотя произошедшее было для меня тогда совершенно бессмысленным, оно всё же новизной своей впечатлило меня. У себя на хуторе я направо и налево рассказывал, как какой-то бородатый дед с крестом окунал меня в таз с водой и обрызгивал меня веничком. Среди моих слушателей, а ими могли быть и взрослые, нашлись "добрые люди"…Все мои "похождения" стали известны. Мама была вызвана на растерзание партийной ячейки, и спасло её от исключения только то, что крестили мальчика не по её воле, а тайно, можно сказать, похитив. Что сотворила это старуха-свекровь, а что возьмёшь со старухи? К тому же на дворе был пусть и не двадцатый год, но еще и не тридцать седьмой. Обошлось строгим выговором. Так я стал русским православным христианином и всю жизнь втайне был этим доволен. Сказать, что радовался – было б чрезмерным, гордился – не точно, но что-то от этого было, было, прошло через всю жизнь и осталось сейчас. Скорее всего, это было ощущенье причастности к традициям вековым, хотя можно и пофилософствовать об огоньке веры, но, к сожалению, огонёк этот не разгорелся. Я так и остался атеистом, сперва материалистом, потом, пожалуй, дуалистом, а, если честно признаться, никакой твердой позиции сейчас у меня нет. Идеализм так же недоказуем, как и материализм, да мне и не нужны сейчас эти доказательства. Познанию нашему есть предел, а мир существует, как ни крути, и что бы мы о нём ни думали. Но в Бога твёрдо не верю; в Библейского Бога, созданного по образу и подобию человека, с поклонением ему, славословиями, которые ему, Богу, если он Бог, а не божок племенной, естественно, не нужны – в такого Бога разумному человеку поверить нельзя. Ну, а иной Бог – просто название Неизвестному Неведомому Организующему Началу или Законам Вселенной.

Вряд ли мое крещение и неприятности, связанные с этим для мамы, повлияли на наш отъезд в следующем году. Хотя и неприятностей тоже хватало. В семнадцать лет, как я уже упоминал, мама ушла с тремя братьями в Красную армию, в восемнадцать вступила в коммунистическую партию. Но вышла замуж за моего папу, отец которого был расстрелян красными, как человек, не скрывавший сочувствия белому движению. И вот один партиец стал донимать маму на собраниях партийной ячейки за то, что она вышла замуж за классово-чуждого элемента. Мама, не растерявшись, отрезала: «А что же ты, классово близкий, не взял меня в жены? Что же, по-твоему, мне всю жизнь вековать старой девой?» Это вызвало смех, и маму оставили в покое. Но наступали лютые дни для всех социально неблизких. Вот один из папиных друзей, давно живший на Севере, и сагитировал папу, и папа поехал на разведку в Архангельск. Там он устроился рабочим в Соломбале на строительстве сульфат-целлюлозного завода. Сначала котельщиком, а потом слесарем. Руки у него были золотые. Он так же хорошо освоил слесарное дело, как когда-то артиллерийское.

В своё время подлый донос о расстрелянном – деде, перечеркнул его армейскую карьеру. Быть может, и к лучшему. Годы его уже были сочтены, и он не погиб, захлебнувшись кровью, в подвале НКВД[3] в тридцатые годы, что было участью большинства военных кадровых командиров, не испытал ужаса лета сорок первого года, когда шансов умереть было в тысячу раз больше, чем выжить.

И счастьем тогда было быть убитым сразу же наповал, а не корчиться в тяжких мучениях изорванного осколками тела, в грязи, поте, гное, в одиночестве или среди чужих, безразличных к его страданиям людей, или медленно, обессилев от голода, расставаться с жизнью, терпя издевательства и насилие в лагере военнопленных.

Может быть, гнусной рукой доносчика водило Провидение Божие, избавившее его от подобной участи, хотя и не оградившее от тяжёлой болезни, но позволившее отойти в мир иной на своей постели, в окружении близких и любящих, и заботливых. Но кто знает, как бы ему было легче. Этого нельзя угадать…