Хроника одной жизни

1 9 6 9 г о д

Год начался на работе с планирования. Обсуждаем, выдумываем, какие организации надо послушать в отделе, какие вопросы вынести на бюро обкома. Мне на лето записывают: подготовить вопрос на бюро: «О выполнении постановления ЦК КПСС "О состоянии дисциплины труда на предприятиях Тульской области" на шахтах треста "Лисичанскуголь"». Тема знакомая, но я поёживаюсь. Докладывать на бюро – это каждый раз испытание для инструктора. Но когда-то всё равно это делать придётся.

В коридоре прохожу мимо Славика Зотова, он любезничает с Тычининой Альбиной Михайловной. Это тёртая девка из общего отдела обкома. Славик не раз на своей "Волге" её подвозил. А куда Славик с первого раза девок подвозит, известно всем, Да он и не таится: «Мы в таком возрасте, что нечего о любви говорить и церемонии некогда разводить, сел с нею рядом – и рукой стразу под юбку». Тем не мене бабы липнут к нему. Чем он их берёт?.. Удивительно некрасив. Долговяз, сутул, правда, жилист. Неужели только машиной? Нет, это было бы просто. Умеет с ними он говорить, увлекать, завлекать. Вот и сейчас с Тычининой болтают о пустяках, та показывает ему ногу в туфле с широким носком: «Посмотри, какие модные туфли с широким носком я отхватила». Не могу представить, чтобы какая-то женщина в мире мне сказала подобное, мне подобное просто не могут сказать. В чём тут дело?.. Пытаюсь встрянуть в их разговор, продемонстрировав свои туфли: «А я вот в Киеве, с каким носком туфли купил?» Тычинина пропускает слова мои мимо ушей. Я, обиженный, ухожу. Вечно глупость какую-либо сморожу!

Славик к тому же преферансист. Ночи проводит за картами, на работу приходит не выспавшимся, но работает чётко. Двужильный! С женой по поводу преферанса у него, ходят слухи, раздоры или даже скандалы. Ещё бы, ночами чёрти где пропадает! Но он не мыслит жизни без этого. Карты, вино, девки! И работа! Что ж, каждому своё. Не будем за это его осуждать. Человек он, в общем, хороший.

… Январь пролетел в незаметной текучке и подготовке к областной научно-практической конференции, которую задумал Шевченко, с обозначенной целью обмена передовым опытом между предприятиями и институтами всех отраслей и целью необозначенной – выбить, что можно из отраслевых министерств и решить задачу превращения Луганска в крупный железнодорожный узел.

В подготовке конференции участвовали все отделы обкома, но бóльшая часть оперативной, организационной работы при проведении конференции пала почему-то на наш отдел. Александр Фёдорович распределил обязанности между инструкторами. Турецкому поручены встреча и организация досуга видных гостей, буфет, он, очевидно, это умел, я бы с такой задачей не справился, так как подразумевалось устройство поездок, банкетов, а где и как для них деньги найти я не знал. Впрочем, Турецкий не сам это делал, перепоручал горкомам, комбинатам и трестам. Мозалёв отвечал за звонки в зале на перерывах и подачу записок в президиум на заседаниях. Пастухов обеспечивал работу президиума, чтобы для каждого всё было там подготовлено на столе, от бумаги, карандашей и шариковых ручек до различных блокнотов и папок. Дёмину была комната президиума поручена, чтобы и там было всё как надо, а что как надо я и сам в то время не знал. Мне – охрана и соблюдение порядка в зале и в фойе на заседаниях и в перерывах. Зотов отвечал за медицинскую помощь

Я для выполнения своей задачи мобилизовал на неделю (конференция продолжалась неделю) человек по пятнадцати сотрудников из Гидроугля, Гипроуглеавтоматизации, Углеобогащения. Часть из них должна была в зале дежурить, часть на входах и в коридорах. Я их проинструктировал, как в каких случаях себя надо вести и как, чтобы это в президиуме было не очень заметно, устранять непорядок, если будет какой.

В конференции участвовали секретари горкомов и райкомов области, директора и главные специалисты всех, сколько ни будь значимых, предприятий и институтов, секретари крупных парткомов. На неё были приглашены видные учёные прикладной науки, руководители союзных и республиканских министерств, предприятия которых были в области, причём приехали большей частью сами министры, в редких случаях – их первые заместители.

Накануне конференции меня послали утром в гостиницу "Украина" передать директору Харьковского тракторного завода какую-то бумагу от нашего секретаря Иваненко. Вхожу в гостиницу, спрашиваю у администраторши, в каком номере тот остановился, а она мне говорит: «Да вот он, по лестнице спускается». Смотрю, спускается по ковровой дорожке дородный холёный мужчина, а вокруг него свита из двадцати человек, и наш зав отделом тяжёлой промышленности возле него подобострастно так увивается. Удивительно даже. Ну, директор, ну ХТЗ, ну и что тут такого. Подхожу, отдаю бумагу. Берёт, на меня и не глянув, будто и не человек. Тоже мне шишка!..

Вроде всё предусмотрели, а без происшествий не обошлось. На повороте, при выезде из аэропорта, обкомовская машина врезалась в заворачивавший автобус. Шофёр отделался синяками и ссадинами, угольный академик с тяжелыми переломами доставлен в областную больницу. Несколько раз навещаем его всем отделом.

… По поручению Пастухова комбинат "Донбассантрацит" закупил пятьдесят дорогих кожаных папок на молнии, этого было более чем достаточно для гостей, и Алексей Петрович подарил каждому из нас из этого запаса по папке.

Конференция проходила в ДК имени Ленина, зал которого вмещал что-то вроде тысячи трёхсот человек[1]. В первый день, как и во все остальные, я пришёл за час до начала заседания, проверил, собрались ли затребованные мною сотрудники, расставил их по "постам". И тут обнаружилось, что кроме моих охранников немало охраны в штатском из облуправления КГБ. Среди них – мир тесен – оказался и тот горный мастер, которого в феврале шестьдесят второго года привезли в травматологию с раздавленной грудью. Стало быть, на шахту он уже не вернулся, а как он попал в КГБ, расспрашивать было некогда и неуместно. Мы только поздоровались, как давние знакомые, и я пошёл к прилавку, где были разложены книги. С покупкой книг становилось всё трудней и трудней, и я пользовался каждым случаем, чтобы хорошую книгу купить. Так купил я произведения Томаса Манна, в частности роман "Иосиф и его братья", который с наслаждением перечитывал несколько раз в течение жизни.

… Буфет на втором этаже ломится от деликатесов. Фойе второго этажа и коридоры заставлены накрытыми столиками, на которых и сыр, и колбаска копчёная, и рыба заливная, и языки заливные и мясо. В перерывах мы там подкрепляемся.

Конференция открылась торжественно и покатилась, как по новеньким рельсам. Доклады директоров и главных инженеров заводов, строительных организаций и институтов перемежались с выступлениями министров. Ничего нового в выступлениях не было, в выступлениях директоров преобладали самоотчёты, мало кому интересные. Учёные и министры тоже говорили казённо, будто читали страницы передовиц. Владимир Васильевич Шевченко в своем выступлении, помимо других вопросов, затронул тему перегрузки Харьковского железнодорожного узла. Он предложил министерству путей сообщения решить эту проблему строительством новой железной дороги Воронеж-Ростов на Дону через Луганск, по которой пустить московские поезда кавказского направления, оставив за Харьковом только крымское направление, это сулило и материальную выгоду, сокращало путь на Кавказ. В ответном выступлении первый заместитель министра путей сообщения СССР это предложение поддержал. Он сказал, что в министерстве уже прорабатывается такой проект, и что министерство будет добиваться включения строительства этой дороги в план следующей пятилетки.

Из всех выступлений на меня впечатление произвела речь министра угольной промышленности СССР Братченко. Я не помню, что именно он говорил, но я помню то удовольствие, какое испытывал, слушая его прекрасную русскую речь. Не было в ней фраз избитых, затасканных, говорил он просто и не по бумажке, но ярко, эмоционально, красиво. Я уже и забывать начинал, что по-русски возможно так говорить. Тем более на темы технические и производственные.

Во время заседаний я в зале слежу за порядком и за тем, чтобы службисты мои не дремали. Кому-то становится плохо от духоты, осторожно выводим его из зала, скорая помощь дежурит у порога ДК. Наверху на балконе открывают окна с обеих сторон. Начинает сквозить, это мне неприятно, но деваться-то некуда. Терплю.

… В один из дней оказались мы, я, Дёмин Пастухов, Мозалёв, в перерыве у комнаты президиума. Вдруг дверь открывается и из комнаты выходит Харченко, председатель облсовпрофа[2]. Увидев нас, он говорит: «Заходите, ребята, перекусите». Мы заходим. В пустой комнате накрыт длинный стол, а на нём и коньяки "КС" и "КВВК", и икра красная и чёрная и чего только нет. Мы, конечно с удовольствием присели к столу, выпили по три стопочки коньяка, закусили. Ай, да Харченко! ВВ[3] такого бы не позволил. Шевченко держится как аристократ. Демократичный аристократ, но аристократ. Проходя мимо меня, он, здороваясь, каждый раз пожимает мне руку, но за стол бы вместе с собой не посадил. Амикошонства не любит. Инструкторы орготдела с гордостью рассказывают о наших строгих порядках: «Были мы в Ростове, первый там Бондаренко, так там с ним кто попало лезет за стол, настоящий бедлам, а у нас – дисциплина».

Три дня шли пленарные заседания, потом началась работа по секциям, на шестой день конференция завершилась принятием рекомендаций.

В понедельник, после закрытия конференции меня вызывает Гондусов:

– Володя, Азаров поручил отделу через неделю издать на основе докладов "Труды научно-практической конференции".

– Александр Федорович, да их в два месяца издать невозможно, – говорю я знакомый уже с издательским делом.

– ?

– Там две сотни докладов, в полном виде их печатать нельзя, это будет сборник за две тыщи страниц. Полностью можно дать только выступления Владимира Васильевича и министров, остальные надо сокращать, ужимать, редактировать. Это могут сделать отделы информации институтов и предприятий. Потом надо согласовать сокращение с авторами, потом отдать в обллит цензору, пока тот прочтёт. Потом набор в типографии.

Гондусов раздумывает, потом говорит:

– Напиши, Володя, перечень всех необходимых работ и примерное время, которое требуется для их выполнения, я Азарову доложу.

– Сейчас сделаю, – отвечаю и прошу: – Александр Федорович, попросите Азарова, чтобы он дал команду отделам доклады своих подведомственных сдать нам отредактированными и согласованными, отделы информации наших институтов такую работу и за полгода не сделают.

И начинается эпопея. Я раздаю доклады по отделам, доклады своих подопечных передаю в институты и тресты. Проходит месяц, наши доклады готовы, но из других отделов я не могу ничего получить. Видно не очень грозный приказ дал им Азаров. Жалуюсь Гондусову, он обещает поговорить с зав отделами. Я грожусь Азаровым инструкторам, которым это дело поручено, со скрипом оно сдвигается с места, через полгода, наконец, сдаем все бумаги в обллит. Но до этого немало пришлось и самому поработать. Ответственный редактор сборника – Азаров, моего имени, разумеется, нет. Дальнейшее меня не интересует, мы своё дело сделали, а как быстро Азаров сумеет книжку издать, его дело. Могу только заметить, что сборник выйдет аж в семьдесят первом году. Вот вам товарищ Азаров и неделя! Думать надо же всё же.

Через неделю после закрытия конференции Азаров вызывает к себе Пастухова. Возвращается от него Алексей Петрович весь красный.

– Наорал на меня, – говорит, – «Куда девал папки?» Я ему: «Не мог же я у министров и академиков их отбирать, они со стола все с собою папки забрали». Еле отбился.

… наши папки остались при нас. Алёша не выдал.

… В конце зимы к маме в гости приехала тётя Люба. Выглядит жалко в своей плюшевой тужурке с покрасневшими и гноящимися глазами. Лицо сморщенное. Это особенно бросается в глаза, когда она рядом с мамой, а ведь она мамы моложе. Нелегка крестьянская жизнь. Помогаем ей полечиться в городской поликлинике. К началу весны она уезжает, ждёт её огород, огородом и кормится, хотя мама всякими правдами и неправдами, больше неправдами – никогда тётя Люба в колхозе не состояла и почти никогда не работала – выхлопотала ей колхозную пенсию, двадцать рублей в месяц. На них не прожить, хотя всё же небольшое подспорье.

… В марте из общего отдела принесли мне жалобу от жены рабочего шахты "Кременная" на то, что их обошли при сдаче нового дома и не дали квартиру, хотя в очереди они были первыми. Письмо было путанное, я позвонил на шахту, сказал, что приеду, и попросил подготовить все необходимые справки по этому делу. Путь в Кременное неблизкий, тут машиной долго добираться и я решаю лететь. На маленьком кукурузнике взлетаем с лётного поля Луганска, и сразу под нами возникает посёлок шахты "Луганская".

Летим низко, день ясный, солнечный и на земле всё, как на ладони, и дома, и улицы, и машины, и столбы, и деревья, и люди, только сверху всё кажется аккуратным и чистеньким, с высоты хлама не видно. Через десять минут мы уже над Донцом в районе Славяносербска. Донец разлился, голые деревья леса вдоль реки торчат из воды. Но нет, они не совсем голы, они в зелёной дымке, стало быть, почки уже лопнули и листики проклюнулись сквозь них. И до чего же красива эта зелёная прозрачная завеса над лесом по-над водой!

Летим на север, оставляя Донец по правую руку, но всё время в виду его. Пролетаем над Лисичанском, Донец снова под нами, за рекой – новый город Северодонецк. Город на ровные квадраты расчерчен квадратами трёхэтажных домов. Донец здесь разлился весьма широко. В воде не только прибрежная полоса леса, но и садовые участки с одинаковыми игрушечными домиками на них. Всё это медленно проходит под нами. Впереди, сколько видно, леса и, наконец, Кременное. Садимся на грунтовый "полевой" аэродром за городом.

Автобуса нет, нет и такси. Звоню в райком партии, прошу меня подвезти до райкома. Через несколько минут я уже там. Представляюсь первому секретарю Лисицыну, показываю письмо, для разбора которого прибыл, и меня отвозят на шахту. Начальник шахты встречает меня, и в присутствии жалобщицы выясняем суть дела. Оказывается, в очереди на шахте она с мужем состоит, но очередь ещё далеко, поскольку пока жильё шахте не строят. А дом в Кременном сдало для своих работников Рубежанское строительное управление. Там работает эта женщина, там они тоже в очереди состоят, и там их очередь, по её словам, подошла. Зачем же она писала как жена рабочего шахты, не упомянув своё управление, которое им не дало квартиры?.. Внятно объяснить не может никак. Сержусь про себя: «Вот народ! Суть происшедшего изложить даже не может. Ввела всех в заблуждение». Но не возвращаться ж обратно ни с чем. Может в Рубежном всё-таки разберусь и помогу, если всё так обстоит, как она говорила. Начальник шахты даёт мне машину, и я еду в Рубежное. Между тем день уже на вторую половину склонился. Приезжаю в Рубежное в четвёртом часу. Захожу в горком партии. Первого секретаря нет, иду ко второму. Это пожилая, но не старая ещё полная женщина выслушивает меня, записывает, что ей надо, в тетрадь и обещает во всём разобраться. В строительное управление ехать уже смысла нет – рабочий день там закончился. Созваниваюсь с Лисичанском, с Тихоновым, Николай Семёнович обещает найти мне машину до Луганска, а второй секретарь Рубежанского горкома даёт мне свою машину, которая и подвозит меня в Лисичанск. Там уже у горкома трестовская "Волга" стоит. Забегаю на минутку поздороваться с Тихоновым и уезжаю в Луганск.

На следующий день возвращаю письмо в общий отдел, и те передают его снова нашей же секретарше, обслуживающей два отдела, наш и строительный, для передачи инструктору строительного отдела.

То обстоятельство, что приемная у нас одна позволяет и мне познакомиться с планом строительства в центре Луганска. Как-то дверь в кабинет зав строительным отделом оказалась открытой, и я из приёмной узрел на узких столах у стены планшеты, прислонённые к ней. На планшетах улица, длинное – на квартал – низкое здание, за ним три девятиэтажных точечных дома, на следующем планшете высоченный дом о пятнадцати этажах, за ним приземистое квадратное стеклянное здание с рёбрами в виде косых парусов. Тут в дверях показался заведующий строительным отделом Чумаков Юрий Михайлович. Увидев меня, спросил:

– Что, интересно?.. Заходи, посмотри.

Я вошёл в кабинет. Юрий Михайлович начал мне пояснять:

– Это улица Коцюбинского. Длинный гастроном, за ним три жилых дома. Следом, за облсовпрофом, пятнадцатиэтажный жилой дом, далее, напротив обкома по другую сторону площади, новый театр.

– Прямо проспект Калинина, – говорю.

– Будет не хуже, – в голосе Чумакова хвастливые нотки.

На бумаге всё выглядело неплохо, но когда три дома за гастрономом будут построены, я ужаснусь – какое убожество. Но пока я об этом ещё не догадываюсь.

… Примерно раз в месяц, в выходной день мне, как и другим инструкторам, по графику выпадает сутки дежурить в обкоме. Никто не объясняет, что мне надо делать, что входит в мои обязанности, какие имею права. Сказано только: «Ты хозяин области на ночь и выходной». Ничего себе, как же я буду хозяйничать, если я ничего не знаю?.. Шкловский говорит только, что в моём распоряжении дежурная обкомовская машина, но лучше никому её не давать, так как она может потребоваться Шевченко или секретарям. А так – действуй по обстановке и записывай всё происшествия в книгу. Утром обо всём доложишь Шевченко.

День в приёмной первого секретаря проходит спокойно, вечером начинаются звонки. Подняв трубку, заученно произношу: «Дежурный Платонов слушает». Звонят из какого то дома в квартале Гаевого, прорвало батарею отопления, заливает квартиру, помогите. Спрашиваю: «А вы дежурному горкомхоза звонили?» «Да, – отвечают, – но толку от этого никакого». «Хорошо, – говорю, – я сам ему позвоню». Нахожу в рукописном справочнике нужный мне телефон, звоню, представляюсь, говорю. Он мне отвечает, что слесари уже посланы. Кладу трубку. И так целый вечер, где-то нет света, где-то драка, где-то ещё что-нибудь. И не предполагал, что столько случается происшествий.

Чтобы сходить в туалет, вызываю по телефону милиционера, дежурящего на втором этаже. Пост не должен оставаться ни секунды без человека.

К ночи этот милиционер говорит, что в кладовой перед мужским туалетом, есть раскладушка и я могу на ночь её взять. Я это и делаю. Устанавливаю раскладушку за столом секретарши, убрав стулья оттуда, пододвигаю поближе телефоны на столике в головах. Постели, естественно, нет, ложусь на голое полотнище в костюме, дремлю. Звонок, тяну руку за трубкой, отвечаю, если надо встаю, записываю, звоню. О порыве радиатора отопления, само собой, не пишу, записываю о пожарах, гибели людей и тому подобных серьёзных происшествиях. При несчастных случаях на производстве звоню или заведующему соответствующим отделом, или, если отсутствует таковой, секретарю по промышленности. Так ночь проходит.

Утром до начала рабочего дня – раскладушка у меня давно уже убрано – в приёмную входит Шевченко. Я здороваюсь, он подходит, протягивает мне руку, спрашивает, как прошла ночь, я докладываю о заслуживающих его внимания происшествиях. Он скрывается в кабинете, появляется секретарша, я вызываю дежурную "Волгу" и уезжаю домой на улицу Челюскинцев.

С этой машиной связано много волнений. Очень многие ночью хотят ею воспользоваться. В основном это заведующие отделами и инструкторы обкома. Я узнаю, далеко ли им ехать, когда машина будет отпущена, и, если недалеко, то даю, в длительные поездки машину отпускать не рискую, а вдруг потребуется секретарям? Что буду делать?

Но за два с половиною года машина потребовалась для них один только раз. Зачем же держать инструктора в напряжении постоянно? Люблю чёткие указания, расплывчатых не люблю.

Однажды позвонил мне Азаров:

– Мы с Владимиром Васильевичем закончили игру в волейбол в зале облсовпрофа, пришли за нами машину. Мы будем на улице около зала.

Звоню шофёру в гараж, чтобы забрал Шевченко и Азарова у зала облсовпрофа и отвёз их домой.

– Выезжаю, – в ответ.

Минут через пять звонок. Шофёр говорит:

– Я их не нашёл.

Вот чёрт подери, этого не хватало!

Ещё через минуту новый звонок. Это Азаров:

– Где же твоя машина? Мы уже до дома успели дойти, – говорит он недовольно.

– Шофёр только что мне звонил, что он вас не нашёл возле зала.

Трубка сердито молчит.

Неприятный осадок.

… А то позвонил как-то в третьем часу ночи зав отделом печати облисполкома Карташов, просит:

– Дай мне машину, опаздываю в аэропорт.

Ну, думаю, этому надобно дать, все книги и подписка идёт через него, человек нужный. К тому же маловероятно, что так поздно машина кому-то может понадобиться. Звоню в гараж. Шофёр мне отвечает, спрашивает: «А кого везти?» Говорю: «Карташова, зав отделом облисполкома». «А чего он облисполкомовскую машину не берёт, и них тоже дежурная есть». Вот чёрт, а я и не знал, надо было самому у Карташова об этом спросить, но сознаваться в своем незнании перед шофёром не хочется. Говорю ему: «У них машина где-то в разъезде». Шофёр мне отвечает: «У меня высокая температура, я заболел. На работу вышел, если придётся секретарей наших везти, а так не могу». Что это он, серьёзно или саботирует? Но делать нечего, злюсь: «Зачем же на работу вы выходили, вас бы подменили». Звоню Карташову: «Шофёр заболел. Поднялась высокая температура. А почему вы облисполкомовскую машину не возьмёте или не вызовете такси?» Не надо было мне этого спрашивать, обиделся Карташов и положил трубку. Всё, теперь мне доступ к книгам закрыт, не пойдёшь, не попросишь. У нас то в обкоме у Юли, что в книжном киоске торгует, книги только для секретарей и заведующих отделами, редко у неё чем-нибудь разживёшься.

В этом году вечерами секретари часто звонят, спрашивают, как проходят матчи по футболу и волейболу. Футбол – страсть первого секретаря, Шевченко, ни одного матча "Зари", нашей областной футбольной команды, с тех как стал работать в обкоме, в городе не пропустил. Ну, а за ним тянется всё начальство, и городское, и районное, и каждый директор завода ли, института норовит на стадионе ему на глаза показаться. «Нам бы такого секретаря, – говорит Лена, который ходил бы в филармонию, за ним бы и все прихлебатели потянулись, смотришь, кто-либо постепенно к классике и приобщился, культура нашего начальства поднялась бы хоть чуточку». Он привела, забыл чьё, возражение на замечание о том, что публика ходит в театр, чтобы друг другу себя показать и наряды: «Пусть ходят, показывают, раз придут показа ть, второй раз придут показать, в третий, а в четвёртый – кто-то придёт уже ради музыки». Я не дословно цитату привёл, но смысл в ней был этот.

Но за семьдесят лет безраздельной власти большевиков такого любителя в области не нашлось. Зато прошлой зимой Шевченко переманил, не знаю уж как, лучших игроков из киевского "Динамо", Лобановского, Сабо, ну квартиры им великолепные дали, обещали по "Волге" – их этим не удивишь, они это имели и в Киеве. Ясно, что временно к нам переметнулись за необычное что-то, за огромные деньги. Я, между прочим, этого не понимаю. Сам я не болельщик, ни за кого никогда не болею, не интересно мне это, интересней, если на то уж пошло, самому по полю побегать, мяч погонять или в волейбол поиграть по настоящему, через сетку. Тут азарт, увлеченье. А какой интерес смотреть, как кто-то мяч ногою пинает. Но даже если и допустить, что из "местного патриотизма" болеют, то можно болеть за собственную команду, составленную из собственных игроков, городских, областных уроженцев. За команду, состоящую наполовину из чужаков, неприлично, по-моему, даже болеть, это купленная команда, не местная. И победа её будет купленная победа, нечестная.

С появлением киевских игроков "Заря" заиграла, выбилась в лидеры, и такой вокруг неё в городе поднялся ажиотаж, все просто с ума посходили – заключают пари быть или не быть "Заре" чемпионом Союза. Конечно, "Заря" в этом сезоне сильная очень команда, но сильнейшим московским командам, да и киевской она проиграла, тем не менее, по очкам она идёт впереди в чемпионате Союза. И мне кажется, что тут тоже кроется закулисное тёмное дело. Недаром Азаров всё время в командировках, на выезде следует за командой. На моих дежурствах постоянно звонит, то из Свердловска областного, что на Урале, то из другого какого-то города, сообщает свежие результаты, чтобы я мог кому следует передать. А ведь я дежурю раз в месяц, не более. Очевидно, что он и другим дежурным в дни матчей звонит. Быть не может, что он на меня случайно всегда попадает. Я уже Лене не раз говорил, что Азарова следовало бы именовать не вторым секретарём обкома партии, а секретарём обкома партии по футболу.

Что же он делает там, в чужих городах? Мне кажется, что у сильных средних команд он победы для "Зари" покупает. Они, эти середнячки, иногда и сильнейшие команды обыгрывают. Чемпионство им, как говорится, не светит, и опасности вылететь из высшей лиги у них тоже нет, так что какую-то игру проиграть им не страшно. И, похоже, они "Заре" всегда и проигрывают, но не даром, вот для этого Азаров и следует на игры с такими командами. Сам я тоже звоню ему иногда по поручению секретарей. Телефонистки мои просьбы соединить с каким-либо городом выполняют мгновенно. Но соблазна кому-либо позвонить у меня нет. В прошлом году поначалу остерегался, потом понял, что риска нет практически никакого, и всё-таки никому не звоню, да и телефонов у меня ничьих нет. Когда случилось разрушительное землетрясение в Ташкенте, обеспокоенный, из обкома пошёл на телеграф – это напротив, улицу прейти – и послал Шуре телеграмму[4]. Ответ получил, кажется, письмом, что у них всё в порядке.

Нет, раз всё-таки вечером позвонил в Москву Самородовой Зине, поболтали, я шутливо похвастал, что вот, мол, ночью областью руковожу.

Таким образом, ценой купленных матчей в этом году "Заря" стала таки чемпионом Союза, но в играх на кубок СССР, где игры проходили по олимпийской системе – проигравший в матче вылетал – её остановили, по-моему, до полуфинала. Но чемпионство важнее – и весь Луганск, кроме нашей семьи ликовал. Нам то это всё это до лампочки, как говорят.

Волейбольная женская команда Луганска тоже стала в тот год чемпионом Союза, но она честно это звание завоевала, и наёмных игроков со стороны не было в ней, все были свои, луганчане. Однако эта победа прошла незаметно. Хотя и игрой наших волейболисток интересовались, конечно.

Между прочим, и Гондусов тоже не пропускает футбольных матчей "Зари", не знаю, искренне ли увлечённый футболом или из желания потрафить В. В. К каждому матчу он обзванивает подконтрольные тресты и города, организует автобусы, чтобы шахтёров со всей области на игру привезли. Расхаживая по кабинету, он говорит: «Народ у нас золотой, работящий, неприхотливый, дай ему работу, зарплату хорошую, свози на футбол, – он тебе за это горы свернёт».

… На столике в приёмной среди множества телефонов стоит один красный без наборного диска. Я к нему не касаюсь, это прямая правительственная связь – ВЧ. За всё время при мне он ни разу не зазвонил. А меня пытались спровоцировать поднять трубку его. Раз звонит мне генерал, начальник областного управления КГБ, член бюро обкома партии, и говорит:

– Платонов, позвони в Ригу, узнай, как проходит там матч наших волейболисток.

– Сейчас позвоню, – отвечаю и снимаю трубку междугородного телефона тоже без наборного диска только чёрного.

Телефонистка сразу мне представляется: «Номер такой-то» Я прошу её связать меня с Ригой, через секунду голос её снова в трубке:

– С Ригой связи нет. На линии повреждение. Подождите минуточку, я попробую окольным путём. Через минуту она говорит: – Не удаётся никак дозвонится.

– Ладно, – я кладу трубку.

Снова звонит генерал:

– Ну как, узнал какой счёт в матче?

Нет, с Ригой нет связи, на линии повреждение, и окольным путём дозвониться не удалось.

– А ты по ВЧ позвони! – и отключился

По ВЧ?! Я даже вспотел от страха и напряжения. Мне никто не разрешал пользоваться правительственной связью, правда и запрета на неё не было, просто не было речи о ней. «Нет, – думаю, по ВЧ звонить я не буду, кто знает, чем это кончиться может, а с работы так вот вылететь я не хочу». И решаю я указание генерала проигнорировать. Если ещё, позвонит так и скажу: «Права звонить по ВЧ мне никто не давал».

Слава богу, не позвонил.

На другой день я рассказываю об этом Турецкому.

– Что же это он тебя подбивал, – говорит мне он, – у него же у самого ВЧ есть.

… Но это всё будет попозже, а сейчас март, Лена на последнем месяце беременности. Шестнадцатого марта я приехал в обеденный перерыв, чего обычно не делаю – обедаю в обкомовской столовой – а у Лены начались схватки. Вызываем скорую помощь, и Лену увозят в роддом в Первую городскую больницу, в новое здание, что выстроили на Острой Могиле. Отправив Лену, я возвращаюсь к себе на работу, думая, что, как и в прошлый раз, роды случатся не сразу, забывая, что Лену на удержание специально заранее положили. В начале шестого я уже у больницы, расспрашиваю, где родильное отделение – оно в дальнем крыле занимает первый этаж. Иду под окнами отделения, цоколь высок, в окно не то что заглянуть, но и руками не дотянуться. Отхожу чуть подальше от окон, чтобы издали сразу несколько обозреть. В одном вижу Лену, она машет мне, я подхожу, в открытую форточку она мне говорит: «У нас сын родился. Только привезли – и сразу на стол, и он мигом выскочил.

Я счастлив. А вот как Лену с сыночком из роддома мы увозили, не помню. Обкомовская машина, конечно, была и цветы, но в памяти ничего не осталось.

Поскольку первого сына в честь моего деда Дмитрием по предложению Лены назвали, то по её же предложению в честь его деда второго сына называем Илюшей, тут в обоих случаях её инициатива была… Мне имя нравится. Пусть растёт, Илья Муромец!

Малыш спокоен на удивление. Ночью не пикнет, будто и нет грудного ребёнка в квартире, спит, посапывает себе. Днем плачет, когда хочет есть, но иногда и по неизвестной причине, возможно, что-то болит. Попробовали отвлечь его соской-пустышкой, сунули её ему в рот, а он с такой силой её выплюнул, что она из угла, где он в коляске лежал, описав дугу, плюхнулась в середине комнаты. А Дима наоборот соску очень любил. Зато Дима пьёт рыбий жир с удовольствием, в большую ложку ему наливают, и он подходит и пьёт. Я содроганием вспоминаю, как в детстве меня пить рыбий жир заставляли – и на дух его не терпел. Илюша, когда время ему рыбий жир пить подойдёт, категорически откажется от него, будет фыркать, выплёвывать, срыгивать, так что мне забота ещё предстоит поискать, чем ему рыбий жир заменить.

Сколько то недель прошло, и он уже дрыгая ножками, сам себя в коляске раскачивал. Прелесть какая.

Дима появление в доме второго сыночка встретил ревниво. Но не показывает, ласково поглаживает ему ручки и ножки, приговаривает: «Тоненькие ручки, тоненькие ножки», а сам, вижу, весь напряжён. Потом прочитаю, что разрыв в три года психологами считается нехорошим по той причине, что ребёнок уже понимает, ласки, внимания достаётся ему теперь меньше. Они делятся теперь между ним и другим. Но ещё мал, чтобы понять, что это друг и товарищ растёт, после пяти лет дети уже рады другому ребёнку. А в год или два он отчёта ещё не отдаёт и воспринимает как должное, существовавшее изначально.

А теперь на несколько лет: «А почему Илюше можно, а мне нельзя?!»

Через несколько дней после рождения Илюши ко мне заходит Ершова:

– Владимир Стефанович, пишите заявление об оказании материальной помощи.

– Как так?

– В связи с рождением ребёнка.

Тут же сажусь за стол и пишу заявление в секретариат: «Прошу оказать мне материальную помощь в связи с рождением сына». Ершова берёт у меня заявление и спрашивает:

– А сына-то как назвали.

– Илья.

– Что так?

– А что? Хорошее имя. Хочу, чтобы внук у меня был Владимир Ильич.

Ей и крыть нечем. Сразу почуял, что кроется в её удивлении именем. Давно знаю, что она антисемитка. Не раз возмущалась: Сталин запретил после войны евреев прописывать в Киеве, а руководство киевского ЦК через своих жён-евреек опять Киев евреями наводнило. Я с ней в споры по этому поводу ввязываться не хочу, возражать – себе дороже. Хотя это и не красит меня. Ершова пользуется авторитетом у Шевченко, они давно знают друг друга. Когда тот был первым секретарём Краснодонского горкома партии, Ершова была там же первым секретарём горкома комсомола. Он и в обком её взял. С тех пор зав отделами приходят и уходят, а Ершова остаётся бессменно.

Ребята рассказывают, что Гондусов страшно невзлюбил Витю Мирошниченко и собирался его из обкома убрать, не предложив никакой должности, но тут Гондусова услали на месяц в Москву на курсы в ЦК, и Ершова этим воспользовалась, пошла к ВВ и Витю, её любимчика, быстро перевели директором в НИИПИН.

Через неделю состоялось постановление секретариата. Мне оказана помощь в размере пятидесяти рублей. Не очень-то обком разбежался! Но и то, как находка, заработал Илья, нет, Леночка заработала.

Тут же пишу заявление с просьбой выделить мне трёхкомнатную квартиру, обком строит себе новый дом. А у нас на Челюскинцев осенью прошлого года произведён капитальный ремонт, утеплены панельные стены, их в один кирпич изнутри обложили. И стало в квартире ни тридцать метров квадратных жилой площади, а двадцать девять, жильцов же теперь уже шесть, на одного меньше пяти метров приходится. Новым же постановлением горисполкома на очередь полагается брать сейчас только тех, у кого душа на менее чем шести метрах квадратных живёт. Удивительно, столько строим, а с жильём всё хуже и хуже. До прошлого года на очередь брали всех у кого меньше девяти метров на душу.

Беру справку о жилплощади в жэке, захожу посоветоваться к Ершовой, надо ли указывать в заявлении о жилплощади, которую мать занимает. «А какое отношение к вам это имеет?!» – удивляется она. – Пишите о той жилплощади, на которой сами живёте».

… вот мерзавцы, а меня из-за бабушки жены из очереди исключили.

С лёгким сердцем отношу заявление к Шкловскому, обещает в новом доме квартиру. Дом намечено сдать до первого сентября, строители заверяют, что сдадут ко Дню шахтёра[5].

В марте же начались бои на советско-китайской границе. Печать скупо сообщает о боях на острове Даманском, что на Амуре. Докатились…

… На конференции меня всё-таки просквозило, сколько я не перемогался, а слёг, вызвали врача из Лечсанупра, она выслушала меня стетоскопом и с диагнозом пневмония отправила в больницу облздравотдела, что была на Советской. В больнице я задержался на полтора месяца, всё недомогания сильные и субфебрильная температура держались. Надо было, конечно, себя превозмочь и выписаться пораньше, но я легкомысленно не думал о последствиях, да и хотелось окончательно долечиться. И в голову тогда не пришло, что это возможно следствие всё той же нейроинфекции, от которой я вроде бы излечился. Впрочем, я по поводу бессонницы, тяжести в голове и нервозности обращался к невропатологу Лечсанупра, Иоффе, жене главного инженера завода ОР, но уровень квалификации её был невысок, ограничилась какой-то микстурой. Да и вообще никто из невропатологов, кроме Панченко, мне диагноза так никогда и не поставил.

А работалось мне нелегко, во второй половине дня голова чумовела, в командировках после разбора жалоб, возвратясь в дом приезжих треста Первомайскуголь – я теперь всегда там останавливался – я глотал на ночь таблетку триоксазина, чтобы заснуть. Принимал ли дома снотворные, я не помню, но, наверное, принимал. Было мне тяжело, и работал я не в полную силу, выезжал за счёт общего развития и хороших прошлых знаний, но нового знания, за исключением опыта, уже почти не в состоянии был приобрести. Да, работу я выполнял добросовестно, от и до, но чтобы полностью себя проявить, выделиться, сил у меня не хватало. Болезнь сидела во мне. Но, так или иначе, через полтора месяца я приступил снова к работе.

С наступлением лета Дима и Илюша большую часть времени на воздухе, во дворе. Да, а вот мои прошлогодние просьбы не обижать малышей, не трогать их, не задевать, дали неожиданные результаты. Эти самые малыши начали обижать Димочку, то один ударит, то другой, а он или безропотно сносит всё, или, если больно задели, поднимает рёв. Присутствующие тут же родители этих детей и не думают делать им замечаний, останавливать их. А, раз так, то я начинаю внушать Диме, что самому начинать драться нельзя, но если тебя уж ударили, то надо давать сдачи, чтобы не повадно было трогать тебя. Не легко переломить то, что стало уже привычкой, не сразу Димочка начал сдачи давать, но постоянные мои наставления постепенно начали приносить результат. Димочка крепенький мальчик и силёнка есть у него, он сильнее сверстников, и теперь уже те драчуны бегут к матерям жаловаться, что Дима их поколотил. Они – ко мне. А я отвечаю: «А вы видели, кто первый начал? Пусть не трогают его, и он детей ваших не тронет! Когда они колотили его, и он не отвечал, вы почему-то ни одного замечания своим детям не сделали». Всё, перестали Димочку обижать.

Очень любит Дима в сказки играть. Посажу его на дерево перед, домом и он начинает изображать петушка, а я попеременно то кота Котю, то лису, которая выманивает его: «Петя, Петя, петушок, золотой гребешок, выгляни в окошко – дам тебе горошку». И с таким азартом он в игру эту играет, что самому мне становится весело. В конце концов, мне удаётся выманить его, а хватаю его в охапку, несу, а он кричит: «Ку-ка-рре-куу! Петя, Петя, несёт меня лиса за тёмные леса, за высокие горы…» И так это у него р-р-раскастисто "р" получается – любо, дорого.

Или я мишка, а он девочка Маша, которую мишка утащил, и которая испекла пирожки для бабушки и дедушки. Вот несу я мешок с пирожками и с Машей, которая в мешке том сидит, и говорю: «Сяду на пенёк – съем пирожок». А он из-за спины: «Вижу, вижу! Не садись на пенёк, не ешь пирожок». Сплошное удовольствие с ним так возиться.

Любит Димочка рисовать дым, машины и паровозы. Тут невзначай, я внимание обратил, что он держит карандаш в левой руке, я ему карандаш в правую руку преложил, и так дня три следил, перекладывал, после чего он стал рисовать только правой рукой.

Илюшу пока ещё возим в коляске, тоже улыбчивый мальчик, ничего не стоит его рассмешить, пошевелив только пальчиком.

… Побывал в забое проходчиков в Кировске, в скоростной бригаде. Проходя до ста двадцати метров штрека за месяц. Посмотрел, как они работают – всё бегом. Ну, месяц такую нагрузку выдержать можно, ну два, а он и годы так работают ежедневно, работают на износ. Кировск известен своими проходчиками, тут за скоростную проходку даже первый секретарь горкома партии Кошкарёв Ленинскую премию получил, хотя он то уж совсем не причём. Без него трест и шахтные инженерные службы организуют чётко подачу материалов, крепи и порожняка, чтобы простоев не было. Разнарядку, стало быть, дали, включить в соискатели секретаря.

Сейчас из ЦК пришла разнарядка представить к званию Героя социалистического труда шестерых шахтёров. Сидим у Гондусова, предлагаем. Ребята называют пятерых бригадиров горнорабочих очистного забоя из бригад, регулярно добывающих тысячу и более тонн угля в сутки. Шестого я должен назвать из проходчиков. Проходку я контролирую. По результатам устойчивой и самой производительной работы называю бригадира проходчиков из Кировска. Запрашиваем из горкомов характеристики и анкеты. Оказывается, мой бригадир был судим. Навожу справки, судим был за хулиганство, в молодости подрался, за что год отсидел. Докладываю обстоятельства Гондусову, решаем оставить, дело прошлое, сейчас это совсем другой человек, а по молодости с кем не бывает прорухи. Гондусов относит представления отдела к ВВ, Шевченко подписывает бумаги. С нами согласен. Но кроме подписи ВВ нужны ещё и подписи председателя облисполкома Мерзленко и председателя облсовпрофа Харченко. Гондусов отдаёт мне бумаги, я иду в облсовпроф и облисполком, предварительно позвонив тому и другому, принимают меня без задержки и подписывают бумаги, не спрашивая ни о чём. Мерзленко замечает только шутя: «Приятная работа подписывать представления к награждению». А вообще всё это формальность. Раз первый секретарь подписал, кто будет против?

Бумаги уходят в ЦК, там бригадира моего заворачивают: человек с судимостью не может быть Героем социалистического труда. Вот формалисты! Когда это было, а сейчас он работает лучше всех в области. Представляем кого-то другого, моего бригадира награждают орденом Ленина без геройской звезды.

… На занятиях снова выступает доктор, профессор Верба, новыми данными показывает, как буксует экономическая реформа. Да радости мало, но я ещё не понимаю, насколько глубок кризис в нашем хозяйстве и не скоро пойму.

На следующем занятии уже зав строительным отделом обкома Чумаков Юрий Михайлович докладывает о важности сетевого планирования. Тут я дока и слушаю с интересом. Но что он говорит? Чушь какую-то мелет. Что сетевое планирование полезно даже, когда жена идёт за покупками в магазин и на рынок. И, завершая свой безграмотный и нелепый рассказ, он хвалится, что они разработали график сетевого планирования подготовки вопроса на бюро обкома. Чудовищно!

Заключая занятия, Владимир Васильевич с похвалой отзывается о начинании Чумакова.

Когда мы возвращаемся к себе на третий этаж, я захожу в кабинет к Гондусову:

– Александр Фёдорович, я немного разбираюсь в сетевом планировании. То, что на занятиях говорил Чумаков, ахинея. Сетевое планирование применяется при большом числе последовательно и параллельно идущих работ, не менее тридцати. При только последовательных работах оно вовсе не нужно, сколько бы их не было. Тут достаточно и линейного графика. А при подготовке вопроса на бюро обкома всего семь последовательных работ, сроки выполнения которых и контролировать нечего, они сразу видны. Первое: написание вопросника. Второе: подбор бригады. Третье: постановка задачи. Четвёртое: проверка предприятий. Пятое: написание справки. Шестое: доработка справки в отделе с учётом замечаний секретаря горкома и подготовка проекта постановления. Седьмое: доклад на бюро. Владимир Васильевич не в курсе, что такое сетевое планирование, и поддержкой идеи Чумакова о сетевом планировании вопроса на бюро может поставить себя в неловкое положение. Надо бы как-то предупредить его.

Гондусов удивлён:

– В самом деле?

– Ручаюсь. Я сетевое планирование под руководством квалифицированного специалиста в этой области изучал. Специалиста в области планирования работ в космических исследованиях.

Наверное, лучше было бы для Гондусова и для меня, если бы я обо всём этом Гондусову не рассказывал. Какое мне дело до того, что ВВ может в галошу себя посадить. Нет, видите ли, мне неловко за область, неловко за первого секретаря. Предостеречь его хочется.

Ну, я своё дело сделал и об этом забыл…

Недели через две захожу по какому-то делу к Гондусову в кабинет, стою у приставного столика, отделённый от гондусовского стола большим кожаным креслом. Гондусов говорит в это время с кем-то по телефону, по обыкновению своему расхаживая за столом. Я кошусь на бумаги у него на столе – любопытно ж. Я тогда вверх ногами написанный текст мигом, как обычный, читал. Смотрю, на одном листе – гриф: АКАДЕМИЯ НАУК СССР,на другом – гриф какого-то института. Бегло читаю. В первой бумаге слово в слово написано то, что я Гондусову о сетевом планировании говорил. И подпись внизу – академик. Во второй тоже нечто подобное, только подпись не академика, а профессора, доктора.

Смекаю, стало быть, Александр Федорович запросы послал после нашего разговора. Не поверил? Не думаю, но мои слова для Шевченко не авторитет, а вот мнение крупных специалистов весомо. Решился, значит его предупредить. И снова забываю об этом.

… В середине лета обком проводит какое-то совещание в зале Дома Техники, кажется с изобретателями и рационализаторами. Я по традиции отвечаю там за порядок. В перерыве стою в стороне от дверей зала, ожидается Шевченко, он хотел выступить. А вот уже и он сам по лестнице поднимается, направляется к двери, но, увидев меня, сворачивает с прямого пути, подходит, протягивает руку, здоровается и уходит в зал. Я польщён. Хотя понимаю, что ничегошеньки это не значит.

После окончания совещания все расходятся. На улице Гондусов останавливает меня:

– Идём, Володя, я тебя подвезу.

Мы медленно направляемся к стоящим машинам, и Александр Федорович доверительно жалуется мне:

– Не складываются у меня отношения с Владимиром Васильевичем, невзлюбил он меня.

Я делаю сочувственное лицо, мне и в самом деле неприятно, что у шефа не всё хорошо, мы то с ним вроде сработались. Но и мысли у меня не мелькает, что может после предупрежденья о ляпсусе с сетевым планированием Шевченко его невзлюбил. Люди-то разные. Я, например, бывал благодарен тем, кто меня от ошибок предостерёг. А как Шевченко относится к этому, мне неизвестно. Это ведь не очень приятно – что некомпетентность твою обнаружили. Но тут бы логичней неприязни возникнуть к тому, кто подвёл, к Чумакову. Но Чумакова вскоре забирают инструктором в ЦК КПСС. Если бы ВВ был настроен против него, то Чумакову не то, что в ЦК, и в обкоме не усидеть. Но тогда ничего ни с чем я не связывал…

Вообще Шевченко сторонник всяческих начинаний, починов. Разумных и не очень разумных. Главное прогреметь. Прокукарекать – а там хоть и не рассветай! Это при нём, когда он был в Краснодоне, родился "метод" Мамая и как-то неприметно затих. Что-то не слышно о нём. О методе. Сам Мамай – Герой социалистического труда, член ЦК КПСС, депутат Верховного Совета СССР – по-прежнему бригадир теперь уже в тысячной лаве. Поговаривают, что в шахту редко заглядывает. Бригада суточная, сквозная, и он сам решает, когда и в какую смену ему выходить. Или не выходить. Много пьёт. Молодой работник облисполкома рассказал мне, как ему было поручено сопровождать луганскую делегацию, в том числе и Мамая на сессию Верховного Совета:

– Прибыли накануне, разместились в гостинице "Москва". Утром собираются все в вестибюле, а Мамая нет. А из ЦК позвонили, что он должен обязательно быть. Мы в номер к нему, а он лыка не вяжет, пьян в стельку. Поднимаем его – он на ногах не стоит, валится и засыпает. Ну, мы раздели его, в ванну напустили воды ледяной и Мамая за руки, за ноги – и туда. Полчаса, наверно макали, пока чуть протрезвел, и можно было его вести в Кремль на сессию.

… По какому-то заданию разбираюсь с делами на шахте "Черкасская" № 1. Это шахта треста "Ленинуголь", и почему я там оказался мне сейчас неизвестно. Сижу в парткоме, просматриваю протоколы партийных собраний. Секретарь жалуется мне на начальника шахты – самодур настоящий. Я и сам с ним согласен, моё первое впечатление от него точно такое же: Грубиян, горлохват. «Пробовал я его одёрнуть немного, но райком в конфликте на его сторону стал, что он ни делает, всегда берут его сторон. Казалось бы, партийный орган должен своего парторга в правом деле поддерживать, нет, всегда только его». Это мне тоже знакомо. Райкомовцы с начальством ссориться не хотят, вдруг у него место придётся искать, партийная работа не очень надёжная.

Гляжу на парторга и вижу, что взгляд его не то, что печален – убит. Ободряю его, если надо наш отдел этим делом займётся. «Это что, – отвечает парторг, – сын у меня сегодня погиб». И рассказывает мне историю дикую. Много месяцев они стояли в очереди на холодильник, и сегодня утром позвонили с базы, что его очередь подошла, и холодильники как раз поступили.

«Ну, взял машину, поехал, холодильник привёз, распаковали его с женой, поставили в кухне, заложить полочки не успев, и ушли на работу. А в квартире пятилетний сынишка остался. Прибежал я домой после наряда, а сынишки в комнатах нет. Окликаю его – не отзывается. Открываю дверцу холодильника, а из него сынишка мёртвый вываливается. Залез внутрь, а дверца за ним и захлопнулась, и изнутри открыть её невозможно, вот и задохнулся».

Я от ужаса похолодел, представив эту картину. Представив такой случай с мальчиками моими. Никогда до того не задумывался об этом, а теперь осенило – надо такой замок делать в дверце, чтобы и изнутри отпирался. Эх, горе конструкторы! Но беда-то какая, беда!

– Что же вы со мной здесь сидите?

– Приказали придти, комиссия из обкома…

Что я изверг, чтобы человека в таком состоянии проверкой терзать.

– Идите домой, – говорю, без вас всё закончим.

… какой ужас!

… Постоянно в командировках по жалобам, впрочем, и в Луганске жалобами заниматься приходится. Пришло письмо сотрудницы Луганского филиала НИИПИН с жалобой на Витю Мирошниченко. Филиал – епархия Мозалёва, но Василий Петрович в отпуск ушёл, и разбор дела передают мне. Сути жалобы я не припомню, два дня провёл в филиале, беседовал с сотрудниками, "брал показания", никто претензий заявительницы (так официально жалобщица именуется) не подтвердил, и я закрыл дело без последствий для Мирошниченко. Но Витя поволновался, видно было, нервничал очень.

Вторая жалоба – на Сереченко. Читаю и глазам не верю своим. Женщина пишет, что за год работы в институте ей не выплатили зарплату. Сейчас она рассчиталась из института, но Сереченко отказывается ей годовую задолженность оплатить. Чушь какая-то, как же можно год, не получая зарплаты, прожить? Для меня это немыслимо. Да и задержек зарплаты у нас не бывает. Даже если предприятие на картотеке сидит. Но, торопиться с выводами не будем. Тем более, женщина… Встречаюсь с заявительницей, лицо непонятное, не молодое и не старое, помятое и намазюкано жутко – словом, дешёвка. Повторяет то, что в письме. На вопрос, как же без зарплаты жила, отвечает, что брала взаймы у знакомых. Смотрю на неё и ни одному слову не верю.

Звоню в институт Сереченко, еду к нему. Алексей Александрович горестно вздыхает: «На свою голову её пожалел». Рассказывает: «Эта особа самовольно оставила институт, просто престала выходить на работу, не рассчитавшись и не взяв, само собой, трудовой книжки. И вот через год явилась, умоляла не увольнять её за прогулы (ничего себе, год прогуляла!), а уволить по собственному желанию и дату увольнения поставить сегодняшнюю, чтобы непрерывный стаж не прервался[6]. Ну, я и пожалел её. Выдали ей трудовую книжку с записью, что уволена по собственному желанию, и дату поставили текущего дня. А через несколько дней она ко мне заявляется и требует, чтобы я за год работы зарплату, которую она не получала, ей выплатил, – он сделал паузу. – Ну, я, естественно, наотрез отказался».

В бухгалтерии мне показывают помесячно табели выходов сотрудников лаборатории, где заявительница работала, за последние два года, за последний год её фамилии ни в одном табеле нет.

Ухожу в лабораторию, прошу всех выйти из комнаты и, приглашая сотрудников по одному, расспрашиваю, когда прекратила работу подательница жалобы, беру письменные объяснения. Все в один голос утверждают, что она последний год в лаборатории не работала, не работала в институте вообще, часть сотрудников говорит, что она этот год в Луганске и не жила: соседи вам подтвердить это могут.

Всё ясно – авантюристка. Снова приглашаю её, говорю о результатах расследования, что бесчестно пользоваться промахом директора незаконно её задним числом рассчитавшего. В первый миг она фордыбачится:

– Я в суд подам на него.

– Очень хорошо, – я отвечаю, – суд дело рассмотрит и не найдёт доказательств того, что вы работали, потому что их просто нет, и привлечёт вас к ответственности за шантаж. Сереченко за свою сердобольность получит выговор, а вас накажут построже, по уголовной статье. И запись в трудовой книжке изменит. И будьте благодарны Сереченко, если он на вас в суд не подаст.

Она сразу сникает. С тем я и отпускаю её. Жалобу закрываю, пишу, что Сереченко за свою оплошность предупреждён. Ну не буду же я в самом деле просить Ленинский райком партии вынести Сереченко взыскание. Человек не подлость же делал, женщину пожалел. А ему жалоба эта – наука. Надо видеть, с кем дело имеешь… Хотя, наверное, я и сам бы так поступил. Но мерзавка-то какова!

… До зимы ещё далеко, а меня уже угольные ходоки осаждают. Хотя… уголь нужен не только зимой. Идут ко мне, после того как побывали у Северинова в Луганскглеснабсбыте. Внимательно выслушиваю посланцев предприятий. Звоню Северинову или его заместителю Ковшарю, прошу хотя бы частично помочь. Иные из них приходят с газетой "Правда", суют мне статью, где написано, что шахтёры Луганщины перевыполнили план полугодия. Возмущены: «План перевыполнен, а уголь не отгружают!» Я терпеливо всем объясняю, что добытый уголь – это ещё не отгруженный, из-за нехватки железнодорожных вагонов, часть угля лежит на угольных складах[7].

Но что-то уж много идёт ко мне снабженцев со всей Европейской части Союза, да и мне не очень понятно, почему кирпичному заводу, например, из трёх вагонов ни одного не отгружено, на угольных складах дай бог пять процентов добытого угля лежит, надобно самому во всём разобраться. Выкраиваю день и ухожу в Углесбыт. В приёмной у Северинова человек сорок сидит. Да, это ещё немногие догадались в обком обратиться. Целый день разбираюсь с положением, и многое для себя открываю. Прежде всего, Госснаб выдает наряды на получение угля, исходя не из плана добычи, а из плана плюс дополнительное задание. Это в последние годы придумали. Дать шахте заведомо непосильный план – значит оставить шахтёров без заработка. Вот правительство план устанавливает в пределах разумного, но угля в стране не хватает, и тогда спускают дополнительное задание, которое и выколачивают за счёт работы хотя бы в один выходной день в месяц. План шахты в основном выполняют, дополнительное задание полностью – почти никогда. Не дотягивают в целом какой-то процент. Казалось бы, ерунда, всем недодали по проценту, как-нибудь перебьются, экономнее будут. Ан нет. Показывают мне правительственную телеграмму: электростанциям отдать сто процентов. Далее, в сезон сахароварения, сахарным заводам отгрузить сто процентов выделенного им угля. И так далее. В результате того, что многие получили сто процентов, а это энергоёмкие отрасли и туда уходит основная масса угля, один процент предприятий, а это как правило детские садики, школы, жэки[8] и тому подобные учреждения не получают ни тонны, ни вагона, хотел я сказать… Идиотизм прямо какой-то. Неужели неясно, что выдавать наряды надо только в соответствии с планом. А дополнительно – только на фактически сверх плана добытый уголь. Люди не будут строить иллюзий, не будут по углесбытам и обкомам с пустыми бумажками ездить…

К тому же это создаёт возможность для махинаций. Я не уверен, что подарки Северинову не везут. Я не хочу сказать, что взятки тот получает, но в его руках из этого процента несчастливцев кому-то дать, а кому-то не дать, и в принципе соблазн тут великий.

… Получаю телеграмму за подписью первого секретаря Компартии Эстонии Кэбина. Звоню Северинову, по телефону он сообщает мне арифметические выкладки – отгрузить полностью уголь мы не сможем никак. Только восемьдесят процентов.

Сижу пишу ответную телеграмму. Олег Андреевич меня останавливает:

– Володя, ответа на эту телеграмму не надо писать. Первый секретарь Компартии Эстонии член ЦК, и он этой телеграммой может на Пленуме ЦК Владимира Васильевича укорить, я просил вот, и вот что он мне ответил. Такой козырь против ВВ не надо давать. Ты позвони в приемную первого секретаря в Таллин, узнай, инструктор какого отдела готовил эту телеграмму, переговори с ним, объясни, что мы можем сделать, а на телеграмме пометь с кем и какого числа говорил.

Я так и делаю.

Этот случай заставляет меня обратить внимание Ивана Степановича Иваненко на разрыв между нарядами на уголь, выданными Госснабом, и фактически добытым углем, между нарядами и планом. Может быть, стоит поставить вопрос пред правительством? Но Иван Степанович пропускает моё замечание мимо ушей. Он человек недалёкий и нерешительный. Удивляюсь, как он попал в секретари. Сам он не может двух слов внятно связать, чем иногда ставит нас, меня в частности, в неловкое положение. Часто поступает приказ срочно подготовить материал для выступления. Времени так мало, что невольно следишь только за фактической стороной записки, которую пишешь, на стиль нет времени внимания обращать, и выходит порой довольно коряво. Шевченко это понимает прекрасно и руководствуется только фактами, фразы уже сам выправляет. Иваненко же всё читает, как есть, и у меня уши вянут, хотя никому и неизвестно, кто ему справку писал.

А сейчас он ещё мной недоволен. Пришло письмо от пенсионера с шахты из посёлка за Кадиевкой, пишет, что выиграл Волгу по лотерейному билету, а главный инженер шахты, который в очереди стоял на "Москвич" его уговорил, сменять "Волгу" на этого им ещё не полученного "Москвича", расплатившись деньгами. Но главного инженера как человека имеющего машину из очереди исключили, и теперь он, пенсионер, остался с деньгами, но без машины, а главный инженер возвращать "Волгу" не хочет. Ему же, пенсионеру, не деньги, а машина нужна.

Район это не мой, Дёмина, но мне этим летом везёт – он в отпуске, и Иван Степанович поручает мне разобраться с письмом. Дело вроде несложное, надо на главного инженера нажать, чтобы либо принял меры и восстановил очередь для старика, либо, если это не в его силах, вернул "Волгу" счастливому обладателю выигрыша.

Звоню на шахту, а главного инженера нет, ушёл только что в отпуск, уехал куда-то на Кавказ или в Крым. Вот незадача. Письмо ждать не может, а я и не знаю, кто очередь устанавливает на автомобили, кто её контролирует. И вместо того, чтобы в этом во всем самому разобраться, звоню в трест "Кадиевуголь" главному инженеру, прошу решить вопрос с очередью. Он обещает. На следующий день Иван Степанович вызывает меня, спрашивает, как дело с очередью разрешилось. Отвечаю, что главный инженер шахты в отпуске, трест обещает на днях это дело решить. Дня через два снова звоню главному инженеру треста, он мнётся, ссылается на какие-то трудности. В этот же день иду к Ивану Степановичу с письмами-ответами по Углесбыту. Он подписывает их, и говорит: «Можешь больше в трест не звонить, пенсионера твоего в очереди восстановили. А ты, – он махнул рукой, – чего тебе ни поручишь – не сделаешь». Это не справедливо. Он мне никаких других поручений никогда не давал, но вступать в пререкания с секретарём боязно, я молчу и ухожу. Настроение хуже некуда, это плохо, если секретарь обкома о тебе такого вот мнения. Но долго мучаться тем, как мнение Ивана Степановича о себе изменить, мне не пришлось, его переводят к концу года в Кировоградский обком партии… вторым секретарём. Дела твои, господи, удивительны!

Из Кировограда до нас доходят слухи о том, что новым вторым там не нарадуются. Область сельскохозяйственная, внимание ей никакого, выхода на промышленные министерства у неё нет, а Иван Степанович, будучи рядом с Шевченко со многими министрами лично знаком, и добывает для области то, о чём в обкоме там и не мечтали, технику, материалы, запчасти, горючее.

Но что-то не очень долго, несмотря на это, Иваненко там задержался, переводят его в Киев, назначают начальником Госгортехнадзора республики. Такой перевод считается понижением.

… Я же теперь с ходоками объясняюсь во всеоружии знания. Терпеливо объясняю в ответ на их заявления о перевыполнении нами плана добычи угля, что да, план мы перевыполнили, но есть ещё и дополнительное задание, которое мы не выполнили, а Госснаб выдаёт наряды на уголь, исходя из дополнительного задания, поэтому и получается неувязка – наряд есть, а угля нет. «Надо ставить вопрос перед правительством, чтобы Госснаб пустых нарядов не выдавал», – подбиваю я их на обращение в правительство, хотя прямо об этом не говорю – не моего уровня это дело, и нет у меня таких полномочий. Но в любом случае звоню Северинову и добиваюсь, что хотя бы половина угля была отгружена в определённые сроки. Люди не должны уходить из обкома партии полностью разочарованными.

Турецкий мне замечает:

– Володя, мне нравится, как ты разговариваешь с людьми, доверительно, убедительно, не раздражаясь.

Олег и сам ко мне доверием проникается. Признается, что пишет диссертацию об организации работ в шахтном строительстве. То-то он часто приглашает сотрудников Луганскшахтопроекта для бесед, да и сам часто в этот институт отлучается. Шевченко терпеть не может, если кто-то диссертацией занимается, по его мнению, это отвлекает людей от партийной работы. В какой-то мере он прав, к тому же, в обкоме самому диссертацию можно и не писать, за тебя в подконтрольном тебе институте на уровне тех невысоких стандартов, что существуют, работу сварганят и, используя свои связи, помогут её защитить. Так что те, кто диссертацией занимаются, делают это в глубочайшей тайне, и никто об этом не знает.

Олег передаёт мне свою диссертацию, просит сделать замечания. Работа по организации строительных работ ничего особенного не представляет, но и принципиальных ошибок, вроде бы, не содержит, исправляю некоторые неточности в математических расчётах и возвращаю работу. Сам и не могу подумать о диссертации с моей больной головой. Да и Сереченко не тот директор, который трепещет перед обкомом, его не попросишь, чтобы поручил кому-либо обработать мои осциллограммы и фотоснимки, он к Владимиру Васильевичу вхож.

Этим летом Братченко, который, по слухам, Мучника с его гидродобычей не может терпеть, принял решение закрыть институт Укрниигидроуголь. Хватит, дескать, и одного института. Доверенные люди из министерства в субботу вечером сообщили Алексею Александровичу, что приказ об этом уже на столе у министра и в понедельник он подпишет его. Сереченко заметался, созвонился с Шевченко, заручился поддержкой его. В воскресенье я как раз был на дежурстве и был почему-то в курсе звонков, как Сереченко вызывал машинистку, чтобы отпечатать письмо обкома министру – я, возможно, дежурную машину давал и бланк с обкомовским грифом, – как он ходил на квартиру ВВ, чтобы этот документ подписать, и посылал в тот же день самолётом нарочного в Москву.

Протест обкома действие возымел, и заготовленный приказ Братченко не подписал.

А втайне, как оказалось, немало работников обкома диссертациями занималось – ушлые люди, готовили себе высокую гарантированную зарплату, если уйти из обкома придётся. Я не знал, что и Гондусов тоже из этих "подпольщиков", узнáю об этом год или полтора года спустя совершенно случайно. Видимо в связи с этим часто вижу у него в кабинете заведующего отделом Украинского филиала НИИТруда Уманского Александра Михайловича. По отзывам Гондусова и ребят и по кратким моим впечатлениям он умный, толковый экономист. Институт этот межотраслевой, но его курирует наш отдел. В этом году как раз директора филиала Богиню взяли в обком заведующим только что организованного отдела науки. Нам предложено назвать кандидата на директорский пост. Гондусов совещается с нами, и все мы единодушны, что лучше Уманского в Луганске директора не найти. Гондусов предлагает кандидатуру Уманского, но возвращается от Шевченко весьма удручённый. «Существует указание, – говорит он нам, – евреев первыми руководителями не выдвигать. Главным инженером или замом – пожалуйста!» Директором филиала становится кем-то вне отдела предложенный Текучев из Машиностроительного института. Уманского по ходатайству нашего отдела московский директор НИИТруда назначает заместителем директора филиала по научной работе.

Это год богат на вакансии. Освободилось место директора Луганского филиала института Гипроуглеавтоматизация. Тут уже Гондусов единолично предлагает знакомого ему по Брянке, где он до обкома первым секретарём горкома партии был, главного механика треста Бедняка Геннадия Ивановича. И его утверждают.

Институт экономики промышленности Академии Наук Украины, находящийся в Донецке, организует свой филиал в Луганске, этот филиал тоже вводят в номенклатуру нашего отдела. Гондусов предлагает назначить директором его Белашова, известного ему заведующего кафедрой Кадиевского отделения Коммунарского горно-металлургического института. Мы его совершенно не знаем, нам нечего возразить. Эта кандидатура также принимается Владимиром Васильевичем.

… Раньше для меня номенклатура была абстрактным понятием, теперь я воочию убедился в существовании её. Все мало-мальски руководящие должности входят в номенклатуру партийных комитетов и без их согласия никто на них не может быть назначен. Есть номенклатура райкома, горкома, обкома, ЦК Компартии Украины и ЦК КПСС. Завод ОР, например, или Северодонецкий химкомбинат это номенклатура ЦК КПСС, директора, главного инженера и секретаря партийной организации там назначают ли, избирают только по согласованию с московским ЦК, ну а замов директоров, начальников цехов утверждают в обкоме. Шахта "Горская", кстати, единственная из всех шахт области, входит в номенклатуру ЦК Компартии Украины. Мы или министерство угольной промышленности можем вносить предложения, но принимает их только ЦК. Все остальные крупные шахты входят в номенклатуру обкома. То есть министр не может сам на них назначить директора, если обком будет против. Конечно, ЦК может "поправить" обком, но это если министр доказать там сумеет нужность именно этого назначения.

В номенклатуре обкома тоже не всё утверждает бюро или секретариат, часть небольших организаций и предприятий входит в номенклатуру отделов. Тут с отделом нужно согласование, собственно до таких предприятий или таких должностей министерства никогда не доходят, тут сами отделы предлагают и утверждают. Словом, без партии никуда. Недаром Мозалёв с гонором всё повторяет: «Кадры – это монополия партии». Кто это сказал? Ленин, наверное…

Кто в номенклатуру попал, тот уже всегда на примете, и двигается в ней часто по горизонтали, и по вертикали вверх из неё выдвигают, и даже проваливших дело в номенклатуре же понижают. Как говорят, попавший в обойму номенклатуры обычно из неё не выпадает совсем. Знакомства, связи, близкие отношения держат всех на плаву.

… В разгар лета Турецкий приглашает нас на выходной на пикник на Донец. Трест "Краснодоншахтострой" даёт нам теплоход. Из таких, что курсировали между Алуштой и Ялтой до появления быстроходных на подводных крыльях "Ракет".

Едем мы все, Зотов, Дёмин, Мозалёв, Пастухов, я, Турецкий. Поручаем Мозалёву купить два ящика пива, водку брать не хотим. Славик Зотов предлагает закупить мясо для шашлыков, уверяет, что он большой спец в этом деле. «Пойду, – говорит, – на рынок, куплю баранины молодой, замочу на ночь мясо в сухом красном вине – пальчики завтра оближете!» До окончания рабочего дня "отпускаем" его на базар.

Приглашаю Лену поехать, но она привычно отказывается от скромных радостей жизни.

Утром собираемся на Советской возле дома со шпилем, подъезжает на микроавтобусе Турецкий, мы погружаем в него ящики с пивом, мясо, соль, лук и хлеб, принесённые Зотовым, и погружаемся сами. Вместе с нами жена Турецкого, Юля, и молодой парень огромного роста и широкий в плечах, то ли друг, то ли родственник Мозалёва. Едем в сторону Краснодона, но, не доезжая значительно до него, там, где сразу как раз за увалом дорога берёт под уклон, сворачиваем на грунтовую дорогу налево, въезжаем в лес. Лесная полоса вдоль Донца здесь значительно шире, чем у Луганска, проезжаем лесом в виду профилактория и вспоминаем забавный случай с французом в этом году.

В начале лета в этом году в Донецке проходил международный конгресс улеобогатителей, прибыли делегации из Англии, Франции, Федеративной Германии, Польши и из каких-то ещё стран. На выходные дни между заседаниями делегации развезли для отдыха и для экскурсий на обогатительные фабрики в шахтёрские профилактории Донецкой и Луганской областей. К нам, в Краснодон, попали французы, после ночного отдыха утром их повезли на ОФ, но один по теперь мною забытой причине остался, днем вышел в лес погулять, в руках у него маленький приёмник транзисторный, от него проводки в оба уха – к наушникам. Бродит, слушает музыку. Тут его и заприметила женщина из ближайшего колхоза, и мгновенно смекнула: «Шпион. Не иначе – принимает шифровку». И, естественно, – сразу в правление, так и так, мол, по лесу ходит шпион. Из правления тотчас в милицию позвонили, милицейский Уазик примчался, и француза нашего загребли. Повезли на допрос, а он по-русски и говорить не умеет, и переводчика нет, и началась канитель, пока до области не дошло. Тут всё разъяснилось, и француза с извинениями доставили к согражданам в профилакторий. Вот такая ошибочка вышла.

Пока мы эту историю, смеясь, вспоминали, лес оборвался, и мы выехали на берег Донца. А у берега уже нас ждёт теплоход. На палубе вся команда – капитан и механик. Мы приветствуем их и по трапу от берега всходим на борт.

Часа два мы на кораблике прошлись взад-вперёд по Донцу, и пристали к острову. Там костёр развели и стали шашлыки готовить себе, плоские кусочки баранины, приготовленные Зотовым, нанизывали на шампуры, перемежая мясо с кружочками лука. Каждый себе приготовил по два полуметровых шашлыка, после чего над раскалёнными углями их начали жарить, держа в руках и поворачивая непрерывно. Шашлыки вышли на диво, мясо вкусно и сочно и лук к нему очень хорош. И никакой тебе гари, запаха палёного мяса, что обычны на улицах возле шашлычниц. И пиво прохладно и превосходно. Напились, до отвала наелись, поплавали в реке, подурачились, и снова на теплоход.

Держим курс по фарватеру, обозначенному буйками. Тут Турецкий попросил капитана дать ему порулить. Тот на шаг отступил от штурвала, и Олег взялся за спицы рулевого колеса. Корабль наш порыскал, порыскал, но в пределах дозволенной полосы, и выровнялся. Турецкий, на пирата похожий, рулит с наслаждением, даже завидно стало – самому, что ли, тоже попросить дать мне штурвал. Смотрю, а в холодке, там, где спуск в пассажирское отделение в трюме, жена его, Юля, на полу с огромным приятелем мозалёвским лежит, обнимается. Ай, да Юля! Чуть у мужа не на глазах!

… но отдохнули отлично.

… Вызывает меня к себе Гондусов:

– Вот, Володя, тебе поручение, срочно это письмо в ЦК партии надо подписать у члена бюро обкома, начальника комбината "Луганскуголь" Григорьева, Владимир Васильевич даёт свою машину, поезжай в Кадиевку, подпиши. Я начальнику комбината уже позвонил, он будет ждать, – и передаёт мне жёсткую папку с письмом.

Выхожу. Машина уже у подъезда.

Едем дорогой, которой я не пользуюсь никогда, то есть через Коммунарск. Мне ближе и в Первомайск, и в Лисичанск по Бахмутскому шляху, там и движение небольшое и дорога хорошая. Но в Кадиевку по нему нам не с руки, крюк большой в обратную сторону. Въезжаем в Кадиевку, сворачиваем с центральной дороги на боковую пустынную улицу, мчим со скоростью сто километров, и вдруг… из переулка наперерез вылетает тяжеленнейший МАЗ. Мой шофёр так и влип в тормоза. Скрежет страшный. Встали в сантиметре от Маза. МАЗ тоже встал. Так и стоим к Мазу впритык, мой шофёр почём зря материт водителя Маза, тот молчит, понимает, что виноват, даже не оправдывается. В первый момент я хотел было номер его записать – чуть ведь нас не угробил, подставился, из-за чего в него едва мы не врезались, но пока шофёр с ним ругался, зло прошло, и я плюнул на это. МАЗ сдал назад, мы проехали, а тут рядом и комбинат.

Вхожу в кабинет начальника комбината, за столом Григорьев – человечище, огромная глыба. Я и раньше видел, что он великан, но сейчас, руки его лежащие увидав, прямо вздрогнул: не кисти –лапища, грабли, лопаты. Вдвое шире и длиннее моих. Вмиг придушит! И тотчас возникает перед глазами облик другого начальника, начальника комбината "Донбассантрацит" Манжулы. Тот миниатюрен, хрупок, изящен. Близко видел его в обкомовской нашей столовой, он один сидел за столиком, когда я за соседний столик уселся… Он с таким артистизмом орудовал вилкой в левой руке, и ножиком – в правой, отрезая кусочки блинчика с мясом, что я невольно залюбовался, глядя как он ест, красиво и аккуратно. И вспомнились мне слова тёти Наташи: «Посмотри, как красиво старшие офицеры в санаторной столовой едят».

Да, вот такие разные люди, Григорьев и Манжула. Но при разности их есть у них нечто общее, и это нечто заставляет подчинённых бояться, повиноваться, любое приказание безоговорочно исполнять…

Разворачиваю папку, достаю лист письма, на котором стоит подпись Шевченко, подаю Григорьеву, он подписывает, я прощаюсь и уезжаю. Фельдъегерь!

… В отдел заходит Витя Мирошниченко, едет в командировку в Москву. Прошу его, если будет возможность, купить для Димы электрическую железную дорогу. Через неделю он заносит коробку с электровозом, рельсами и вагонами, и выпрямителем тока. Дорога стоит семнадцать рублей. Мы тут же раскладываем её на столе, пробуем. Колея узковата, но электровоз шустро мотается по ней. Расплачиваюсь. Виктор говорит, что был в министерстве угля, видел Крылова, он теперь работает в министерстве, начальник управления восточных районов. Виктор ему рассказал обо мне, и тот передал мне привет. Прошу Виктора, как ещё будет в Москве предать Крылову привет от меня, кто знает, может ещё пригодится.

… Кто-то из игдановцев звонит мне по телефону из Гидроугля, приехал в командировку, передаёт привет мне от Чаплина Бориса. Тот по-прежнему второй секретарь райкома партии в Москве, это равносильно второму секретарю обкома.

… вот какие важные знакомые у меня, но я связи с ними не поддерживаю. Не умею, не тянет. Что у нас общего?

… Умер Ворошилов. По этому поводу не скорблю. Но тут же: в целях увековечения памяти Луганск переименовывают в Ворошиловград. Это сразу сказывается. Раньше бывало в сводках и справках сто раз повторишь "Луганскуголь", и ничего, а попробуйте написать "Ворошиловградуголь" – рука отнимется. Чертыхаюсь…

… На наших занятиях по залу вслед за Шевченко, который держится, словно английский лорд с древнею родословной, в президиум проходят две известные украинские певицы, Бела Руденко и то ли Олейниченко, то ли Мирошниченко. Он зачем-то представляет их нам, петь они вроде пред нами не собираются. Владимир Васильевич приветствует их, потом переходит на украинский: «А то подумаете, что мы тут по-украински говорить не умеем».

Вообще Шевченко не позволяет себе опуститься до грубого разноса. Даже если он возмущён, его злые реплики довольно корректны. Я начинаю его понимать, он хочет всегда чистеньким выглядеть. В стороне от грязи держаться. Для грязных дел и для ругани он держит Азарова. Тот удержу никакого не знает, и ВВ, конечно же, знает об этом. Как-то на партийном собрании аппарата, он отчитывал за промах инструктора, и хотя его брань ко мне никакого касательства не имела, мне было жутко, – он в порошок стирал человека.

… Довелось мне слушать его на селекторном совещании, я тогда находился в командировке в Первомайске на шахте, ну и решил поприсутствовать. Совещание проводил Азаров. Сначала ему доложились все города и районы, которые были на линии, потом он начал ставить задачи на сегодняшний день, в том числе угольным районам, где как раз был объявлен день повышенной добычи. Голос его гремел угрозами и страшными карами, он кричал, что задания должны быть выполнены любой ценой. «Любой ценой!» – повторил он три раза и отключился. А меня передёрнуло. Мне всю жизнь вдалбливали, что не любой ценой исполнять надо планы, и уж во всяком случае не ценой человеческих жизней.

Начальство под страшным гнётом жило, в постоянном страхе потери жизненных благ, к которым оно было допущено. Быть начальником – это не для слабонервных. Начальник одной из шахт в Перевальске, плана не выполнявшей, боясь лишится своего поста, в надежде, что с поступлением в конце года запланированной высокопроизводительной струговой установки он план перекроет и весь долг погасит, из месяца в месяц приписывал добычу. Струг вовремя поступил, но горнотехнические условия оказались для него не совсем подходящими, и он не пошёл. Покрывать долг было нечем, и начальник шахты повесился.

… мне его не понять. Стал бы рядовым инженером, ничего, не пропал бы и семью прокормил. Нет – нужны огромные блага, недоступные гражданам.

… А вообще вся система была задумана так, что любой начальник был у парторганов на крючке, ибо невозможно было нормально работать, не нарушая какого-либо запрета.

Материалы и оборудование, даже и запланированные, не говоря о неожиданных нуждах в результате, скажем, аварии, как правило, во время не поставлялись. Надо было снабженцев, и зачастую с дорогими подарками, слать в министерства, в главки, в снабженческие организации, на заводы, чтобы нужное для работы достать, именно так и говорили "достать", а для этого нужны были деньги, никакими статьями не предусмотренные. Получали деньги различными ухищрениями, зачастую уголовно наказуемыми. А что делать? Ну не сделаю я, остановится производство, на моё место назначат другого, и он будет то же самое делать, причём может быть в ещё больших масштабах, так как соблазнится взять что-то лично и для себя. То же самое и с приёмом высоких гостей, представительские расходы не предусматривались, а принять их надо по высшему, как говорится, разряду, иначе они просто тебя не поймут. А из своего кармана банкет не закатишь, никакого кармана не хватит. Это лицемерие страшно возмущало меня. Ну, коль такие порядки заведены, то давайте делать это законно, предусматривать финансовым планом. Ан нет, партии нужно, чтобы все были замараны. Тогда они все в её власти. До поры на все махинации, безусловно, зная о них, смотрят сквозь пальцы, но если человек заартачится, не захочет какой-либо дурацкий приказ выполнять или по какой-либо другой причине станет неугоден партийному руководству, тут ему и предъявляется обвинение. Тут не только карьере конец, но может быть и похуже – тюрьма, исправительно-трудовые колонии, то бишь. Так что сиди, и рыпайся против правящей партии.

… В моём подконтрольном городе Первомайске ЧП. В посёлке шахты Сокологоровка дружинники, молодые рабочие шахты, забили до смерти хулигана, вора-рецидивиста. То, что он был вором и в тюрьме отсидел, нисколько такого "обращения" с ним не оправдывает. Распоясалась ДНД. Срочно была создана бригада обкома для расследования этого случая, помимо того, что милиция и прокуратура этим делом уже занимались, для выяснения причин, для наведения порядка, для принятия мер по успокоению населения. В бригаду вошли зам начальника областного управления милиции, зам начальника облторготдела, зам начальника облбытуправления, два работника отдела агитации пропаганды обкома, лектор-международник Хвостов и инструктор Чижевский. Возглавить бригаду было поручено мне, поскольку случай произошёл в подконтрольном мне городе в посёлке угольной шахты. Собравшись, мы немедленно выехали на Сокологоровку.

Представители торговли и бытовых организаций, сразу же начали проверять свои предприятия и распоряжаться о завозе товаров для населения посёлка, о предоставлении ему необходимых услуг. Милицейский чин разбирался с дружиною, начальника которой немедленно отстранили от руководства, Хвостов и Чижевский вели беседы на участках с рабочими шахты и готовили выступления с докладами на следующий день перед нарядами. Я же совместно с ними со всеми, с горкомом партии, с парторгом шахты и председателями городского и шахтного комитетов профсоюза составлял план мероприятий, которые необходимо провести в ближайшее время, чтобы исключить повторение подобного самоуправства и успокоить население.

Вечером мы поужинали, был коньяк, все по паре стопочек выпили, а Хвостов нализался до положения риз. На ногах еле стоял. Так стыдно мне стало, что в обкоме такие работают.

На ночь нас развезли по гостиницам. Меня и Хвостова поместили в доме приезжих треста "Первомайскуголь", в люксе. Там один номер такой был в конце коридора, где останавливались во время приезда министр или его заместители – зал огромный со столом, стульями, креслами, телевизором и бильярдом и комната с двумя пышными двуспальными кроватями, столиками, тумбочками и на ножках большим телевизором за одной кроватью в углу. Я мгновенно уснул, а среди ночи проснулся от какого то шума, смотрю, Хвостов поднимается, поворачивается к телевизору – он возле его кровати стоял, – и начинает мочиться. Вот позор то! «Что ты делаешь!» – я ему говорю, но он невменяем. Я засыпаю.

В шесть утра дежурная, как я просил, будит нас. Надо на шахту к наряду. Хвостов должен выступить с лекцией перед шахтерами первой смены, но он говорит, что он заболел, и не встаёт. Я уезжаю один на заехавшей за нами машине. На шахте я говорю, что Хвостов заболел, не буду же я его выдавать, хоть ведёт он себя как последняя сволочь. И на душе кошки скребут, возьмёт, негодяй, и переберётся на мою кровать, и подумают, что это я лужу оставил.

… а безнаказанность разлагает людей. Уже слышал рассказы о нескольких инструкторах, напившихся до омерзения. Но горкомы, райкомы об этом никогда не докладывают. Скрывают. Пьяных до потери сознания инструкторов в машинах отвозят в Луганск до квартиры. Это им выгодно. Такой инструктор уже не станет докладывать о безобразиях в подконтрольных горкомах, райкомах.

Покрывая безобразия на местах, такие инструкторы взамен сами получают возможность бесчинствовать с помощью своих подопечных. Вот в отделе административных органов вскрылось, что инструктор, который курировал луганскую областную милицию, имел несколько паспортов и был многожёнцем. Жена у него была почти в каждом втором крупном городе области. Будучи уже раз законно женат, и живя в Луганске с этой женой, он давал себе волю в командировках. Заприметив хорошенькую девицу на стороне, он её обольщал, обещая жениться. Показывал ей паспорт без отметки о регистрации брака и преспокойно вёл её в загс, сочетаясь самым законнейшим браком. Для очередной жертвы любителя молодого женского тела у него всегда был готов новенький паспорт. Так он время от времени всех законных жён своих в области и навещал – ловко устроился!

Когда это дело вскрылось в этом году, его с треском выгнали из обкома, и на этом всё и закончилось. Но разоблачили вовсе не те, кто знали о махинациях, просто одна из жён, мужа заждавшись, решила в обкоме узнать, куда он запропастился, и на кого-то такого попала, кто во всём решил разобраться.

Но вернёмся к "Сокологоровке".

… Приходится Диме Чижевскому с лекцией об экономическом положении в стране выступать и на первом наряде, хотя планировали его на второй. Всё о достижениях говорит, ни слова об экономических трудностях. Да и что можно сказать? Если о трудностях говорить, то надо сказать и о том, что партия и правительство предпринимают для преодоления их. А оно ничего не предпринимает. Нам, во всяком случае, об этом ничего неизвестно. А в магазинах товаров меньше, чем лет десять назад, импорт сокращён, импортные вещи теперь только по блату достают или покупают из-под прилавков, при этом продавцам переплачивая.

Любопытнейший факт. Инструктор ЦК Компартии Украины Николай Павлович Матяш, курирующий по углю нашу область, увидев у Мозалёва купленный тем на торговой базе для дочери свитер, просит и ему для дочери такой свитер купить. «В Киеве, – говорит, – не достанешь».

… Лекцию Дима читает, не отрывая лица от бумаги, казёнными фразами, скучно. Я бы с такой лекцией не стал выступать. Но шахтёры терпеливо выслушивают.

… Собираются все члены бригады. Докладывают мне, что сделано. Окончательно согласовываем намеченные мероприятия и подписываем их. Собираемся разъезжаться. Но тут подъезжает автобус и отвозит нас всех к ресторану во двор. Входим с чёрного входа и попадаем в хорошо обставленный кабинет с полированными шкафами, заполненными хрусталём. За банкетным столом с закусками сидят Гребенников и Фокин. Здороваемся, рассаживаемся, выпиваем по рюмочке коньяка, закусываем в ожидании первого блюда. Витольд Павлович нас развлекает рассказами. Заговорили о Михаиле Кольцове, знаменитом журналисте времён Испанской войны, расстрелянным Сталиным. Мне репортажи Кольцова, его "Испанский дневник", нравились очень, я его книжку ещё в Междуреченске купил вскоре после разоблачения сталинских злодеяний. Фокин переводит разговор на кольцовские фельетоны.

– В отличие от Зощенко, он не злорадствует, он, высмеивая, стремится наши недостатки исправить.

Я Зощенко мало читал, почти не читал, он мне не нравится, стиль его, но, не читавши, сравнивать я не могу. Фокин между тем продолжает:

– Взять, например, его фельетон о заготовке воробьёв. Да что об этом рассказывать, я его вам прочитаю, – он пишет записку, зовёт своего шофёра, Васю, который в машине сидел во дворе, отдаёт ему записку и посылает домой к жене, чтобы она дала книжку Кольцова.

Через несколько минут Вася книжку привозит, и Витольд Павлович начинает читать. Фельетон в самом деле забавен. В каком-то районе получили из Москвы телеграмму:

УСКОРЬТЕ ЗАГОТОВКИ ВОРОБЬЁВ.

Собралось начальство, стало гадать, что это значит. Все сошлись на том, что Москве воробьи для чего-то потребовались, спустили разнарядку по заготовке воробьёв в колхозы и так далее. Суть – в слепом, безмозглом выполнении директивы. Телеграмма была:

УСКОРЬТЕ ЗАГОТОВКИ. Воробьёв – это была подпись.

Весело посмеялись…

Вообще Фокин незаурядный человек, с ним всегда интересно. Жаль только, редко встречаться приходится.

Гребенников не нахвалится управляющим трестом: «Он так много сделал для Первомайска!» В один из приездов Валентин Павлович везёт меня показывать новый дом культуры с большим театральным залом, по дороге рассказывая, как Фокину пришлось обходить постановление совета министров о запрете строительства административных зданий и зданий культурного назначения. По всем титульным спискам, по всем документам, здание проходило как общежитие для рабочих. В результате – Первомайск получил первоклассное здание, превосходнейшимй зал. Зал действительно великолепен, наряден. Зеркально полированные тёмные панели стен лучатся огнями – Гребенников распорядился включить полный свет, – и вспыхнули хрустальные люстры, так же сияют спинки и ножки рядов кресел с красными бархатными сиденьями и с такой же обивкой спинок с другой стороны. Да, такого праздничного зала нет и в Луганске…

Но почему, для того чтобы что-нибудь сделать, надо у нас непременно что-либо нарушать. Ведь об этом прекрасно знает ВВ, и в министерстве в неведенье не пребывают. Так добейтесь отмены постановления. Не отменят, конечно. У нас на бумаге всё должно быть иначе, чем в жизни делается. И таким образом, все снова попадали на вездесущий крючок партийного аппарата, на подвес у ЦК.

… Вот и подошёл срок мне вопрос на бюро обкома готовить. Составляю вопросник, обзваниваю угольные институты, прошу директоров прислать мне квалифицированных сотрудников. Собираю бригаду из семи человек, среди них и знакомые лица – Шалимов, бывший управляющий трестом, тот, что меня под суд отдавал, ныне старший научный сотрудник Гидроугля, Стаханов, бывший начальник горного округа, ныне старший инженер Луганскшахтопроекта. Не знаю, помнят ли они меня, но я их помню отлично, но вида, что знаю их, не подаю, ни к чему мне эти воспоминания.

Ставлю задачу, раздаю вопросник и на следующий день бригада выезжает в Лисичанск, там представляемся первому секретарю горкома Пантелееву, о цели нашего приезда он извещён. Держится официально, он вообще довольно независимый человек. Как-то получили мы указание Шевченко вызвать в обком на совещание на следующий день всех первых секретарей горкомов партии. Звоню Гребенникову, тот, что называется, берёт под козырёк. Звоню Пантелееву. Он своим тягучим голосом недовольно мне говорит:

– Что мне, делать нечего что ли, чтобы на всякие совещания ездить?

Я ему:

– Николай Алексеевич, это не я же придумал, это указание Владимира Васильевича вызвать всех первых секретарей.

– Ладно, я ему позвоню.

И не приехал таки, ВВ ему разрешил.

Как-то он выступил на пленуме обкома, и его выступление резко отличалось ото всех остальных. Он единственный ставил острые вопросы, разрешить которые требовала сама жизнь, но на которые все глаза закрывали. Он эти вопросы, какие именно я забыл, просил поставить перед ЦК и правительством.

И за всё время, что я в Лисичанске в командировках бывал, он ни разу со мной не обедал, также как и мой "друг" Чобанян, видимо бравший пример с первого. Все застолья он поручал организовывать Тихонову, сам оставаясь всегда в стороне.

Члены бригады вышли из кабинета, чтобы разъехаться по шахтам, я задержался в кабинете, взглянув на макет городской застройки, стоящий на столе заседаний. Пантелеев, уловив мой взгляд, подошёл, стал рассказывать, что они намечают в городе построить. В это время в кабинет вошёл молодой человек с нерусскими чертами широкого лица, но и не вполне монголоидными. Пантелеев его мне представил: «Первый секретарь горкома комсомола, Хананов Эдуард Ахатович». Мы пожали руки друг другу, но меня он не заинтересовал. Я к комсомольским активистам относился с большим недоверием, большинство из них, кроме пьянки и девок, не интересовалось ничем. Возможно, Хананов при Пантелееве был и не из их числа. После ухода Пантелеева он станет первым секретарём горкома партии, а с распадом Союза наместником президента Украины Кравчука в области, тем, кого в России зовут губернатором. Тут он проявит себя, как и все шустрые комсомолята в период Большого Хапка, и пойдут эшелоны с дешёвым российским топливом, минуя Лисичанский нефтеперерабатывающий завод, за границу, на Запад, а разницу в ценах он и компания положат в карман.

Но я отвлекаюсь.

За три дня я побывал на нескольких шахтах, сам, как делал когда-то, искал нарушения трудовой дисциплины, и убедился, что шахтный надзор поумнел, уши наружу уже не торчат и нестыковки почти не встречаются, с большим ухищрением я отдельные нарушения выявлял. Увы, вопиющего не было! А инструктора ценят, если он что-то уж из ряда вон выходящее раскопал. В середине недели Гондусов прислал ко мне Мозалёва как "опытного инструктора" помочь мне справку писать. Забегая вперёд, скажу – от помощи этой толку не было никакого.

К концу дня, когда Вася приехал, меня и его Тихонов повёз в балку за шахтой "Томашевская" или "Тошковка" (из памяти улетело название), а там уже начальник шахты, парторг и председатель шахткома. И на зелёном склоне на траве скатерть-самобранка расстелена. А на ней огурчики свежие, лук зелёный, колбаса, хлеб, соль и бутылки "Столичной". Наливают всем по стакану, смотрю, все залпом стаканы свои опрокинули, негоже и мне марку терять, и я свои сто пятьдесят опрокинул. Закусили, начали истории рассказывать разные. Одна, между прочим, меня удивила. Оказывается, с этой шахты эшелоны с углём отправляют на специальные обогатительные установки, где из него извлекают редкоземельные элементы. Обнаружилась ценность шахтного угля совершенно случайно. Он шёл раньше на экспорт, закупала его ФРГ. Однажды на шахте случилась авария, несколько дней уголь не добывали, отправлять было нечего, и, чтобы контракт не срывать, в ФРГ трест отправил уголь точно такого же сорта с соседней шахты. Однако немцы такой замены не приняли: уголь, де, не тот, поставьте уголь с той шахты, с которой поставляли до этого. Это вызвало интерес в министерстве, почему им тот уголь так нравится, калорийность у обоих углей одинакова совершенно. Отправили образцы на спектральный анализ, и выяснилось, что в тошковском угле промышленное содержание кремниевых соединений и редкоземельных элементов, то есть такое содержание, что их экономически выгодно, целесообразно, из этого угля извлекать. Вот такие дела…

За разговорами по второму стакану всем наливают. Думаю: «Хватит!» Чуточку отхлебнул и поставил на скатерть стакан. А Вася увидел и ко мне привязался: «Что ж ты отдел наш позоришь?!» «Ну, чёрт с тобой!» – допил я стакан, а от третьего увернулся таки, вылил в траву незаметно. Чувствую: «Пьян», – но на ногах твёрдо держусь, но не более, так что работать в тот день не пришлось.

На другой день съехались с шахт мои проверяющие с очень скудным материалом, хотя четыре дня на шахтах сидели, я наскоком больше негативных фактов набрал, чем они. Справку написали, Пантелееву зачитали, он замечаний не сделал, со всем согласился. Вышли мы от него, а нас ждёт Уазик с Тихоновым Николаем Семёновичем. И повёз он всю бригаду в городскую столовую, не в общий зал, а в отдельную комнату, тут уже обед был нам подан великолепный и с коньяком. Особенно запомнился мне фирменный борщ с пампушками с чесноком, никогда такого не ел. А ведь в общем зале такого не подают, хотя могут готовить, как видите. Эх, заставить бы всё руководство в общих залах наравне со всеми помои хлебать! Как-то совестно всё же.

В обкоме показываю записку Гондусову, он замечает, что остроты нужной нет и стержня какого-то. «Вот, – говорит, – недавно инструктор отдела тяжёлой промышленности докладывал на бюро, отлично докладывал, Владимир Васильевич его похвалил, что редко случается. Познакомься с запиской!» – и протягивает мне листы. Записка, в самом деле, хорошая, всё вокруг одной идеи нанизано, всё главную мысль подкрепляет. И факты серьёзные, крупные. Но беда, что ко мне то это неприложимо.

Ухожу к себе, размышляю. Тут Ершова звонит, вызывает к себе. Захожу к ней в кабинет.

– Владимир Стефанович, – говорит она мне, – в справке можно такую мысль провести, что в работе горкома и треста не хватает настойчивости в доведении до конца своих начинаний. Были там такие почины (тут она перечисляет мне их), но о них позабыли… не довели до конца.

Благодарю Галину Сергеевну и иду переписывать записку. Факты те же, но всё стройнее выходит, хотя до образцовой записки мне далеко.

… На заседание бюро приезжают Пантелеев и главный инженер треста Бородин – Чобанян в отпуске.

Пантелеев с началом заседания в зале заседаний бюро. Мы с Бородиным, как и все другие вызванные на заседание бюро, ожидаем, когда нас вызовут, то есть когда к нашему вопросу бюро прейдёт. Жара страшная, а мы в пиджаках и при галстуках. Я волнуюсь, как-то пройдёт мой доклад, но вида не подаю. Бородин же волнения своего и страха от меня не скрывает:

– Владимир Стефанович, чем это может закончиться?

Я его успокаиваю, а у самого тоже чуть не дрожь в коленях.

Наконец, нас вызывают. Входим в небольшой зал, члены бюро сидят за длинным столом президиума, тоже в костюмах, зал на южной солнечной стороне, здесь ещё жарче, чем в коридоре, и раскрытые окна от духоты не спасают. Зал полон, за угóльчатыми столиками в виде ласточкина хвоста – хвостом этим к президиуму – сидят зав отделами обкома, секретари горкомов, райкомов, в чьих епархиях дела бюро обсуждает. За каждым столиком с двух сторон по одному человеку сидит – и лицом к президиуму, и видят друг друга, и не мешают друг другу, если надо что записать. Очень удобно. Шевченко показывает на свободный столик у самых дверей. Мы усаживаемся. Пантелеев сидит сразу за нами. Владимир Васильевич к нему обращается:

– Николай Алексеевич, вы знакомы с запиской?

– Да.

– Вы согласны с тем, что в ней написано.

– Да, Владимир Васильевич, мы знаем свои недостатки, их много больше, чем бригада обкома обнаружила.

«Вот уел», – в голове пронеслось.

– Я думаю не стоит на этом вопросе задерживаться, – говорит Шевченко, обращаясь к членам бюро обкома.

Те согласно кивают.

– Вы свободны.

Это нам. Мы выходим.

А волнения было! Но и так тоже не совсем хорошо, хотя – гора с плеч. Остаюсь безликим инструктором.

… Турецкий докладывает на бюро о работе комбината "Луганскшахтострой". Я почему-то присутствую на заседании, может и у меня, когда выступить мне не пришлось, тоже были наши инструкторы, да за волнением я их не заметил?.. Шевченко поднимает начальника комбината Грекова. Тот юлит, изворачивается, все беды и промахи сваливает на главного инженера Рыбалко, который здесь не присутствует. Словом, Греков ведёт себя отвратительно, недостойно. На подонка просто гадко смотреть. Неужели Шевченко этого не видит. Да за это одно я бы выгнал его к чёртовой матери!

Заседание заканчивается благополучно для Грекова – слегка пожурили. Правда, и на Рыбалко вину не свалили. В коридоре уже я пред Олегом возмущаюсь поведением Грекова: «Это же подло, вести так себя!» Олег соглашается.

… Летят дни за днями. Когда мы в обкоме – то постоянно роемся в справочниках – статистических отчётах комбинатов, звоним в тресты, добывая то, что не входит в статистическую отчётность; на основании полученных данных пишем справки секретарям для выступлений и докладов. Работа нудная и неинтересная. Славик Зотов по этому поводу ещё в прошлом году высказался так: «Мы обыкновенные клерки, только в высоком учреждении». На шахту не вырвешься, чтобы посмотреть в работе что-либо новое. Выезжаем туда, как правило, лишь по жалобам. Благо их предостаточно, но отпускают только на день, и надо жалобой заниматься, а не любопытство удовлетворять.

Часто выезжаю по этому поводу в Первомайск. Гребенников жалуется на то, что жалобами завален. При мне в присутствии городского прокурора рассказывает о работающем на Сокологоровке в шахте юристе, бывшем адвокате, который всем пишет письма. К нему прямо толпой ходоки.

– Хоть бы ты укорот ему дал, посадил, – обращается он к прокурору.

– Нет такой статьи, чтобы за писание писем к уголовной ответственности привлекать, – то отвечает.

А я думаю: «Молодец прокурор! Не дрейфишь перед начальством». Но в разговор этот не вмешиваюсь. Моё дело смотреть и на ус всё мотать, составлять представление о людях.

По какому-то случаю остаюсь ночевать в доме приезжих треста, хорошо перед тем пообедав и выпив с Гребенниковым три-четыре рюмочки коньяка в кабинете столовой горкома в полуподвале, в цокольном этаже.

Часов шесть ещё, до заката далеко, но заняться мне нечем, и я заваливаюсь спать в своём люксе. Только глаза закрыл, вваливается ко мне Мазур Иван Алексеевич, инструктор строительного отдела:

– Володя, узнал в горкоме, что ты здесь и заехал за тобой. Вставай, поехали ужинать.

– Да я есть не хочу, только что пообедал.

– Вставай, вставай, – и вытаскивает меня из постели.

«Ладно, – думаю, – всё равно делать нечего».

Садимся в "Волгу", Мазур везёт меня куда-то, где уже стол накрыт и коньяк есть, разумеется. Вроде и есть неохота, но перекусываю и пару рюмочек выпиваю с ним за компанию.

Возвращаясь, сидим позади шофёра, обнявшись, поём: «С чего начинается Родина, с картинки в твоём букваре, с хороших и верных товарищей…» Блаженное и обманчивое состояние всеобщей любви, братства, товарищества. Однако быстро же я привык к неписаным обкомовским привилегиям, и угрызения совести уже меня почти не грызут. Что делать, раз у нас в стране заведено так? Не будешь же белой вороной. К тому ж и квартирный вопрос ещё не решён.

Новый обкомовский дом на Третьей Донецкой уже выложен, мы часто вечером с Леною ходим смотреть, как там идут дела, скоро ли мы получим квартиру. Вот уже и крышу накрыли, вот плиткой стали наружные стены обкладывать, внутренние отделочные работы идут. Строители обещают сдать дом ко Дню шахтёра. Ждём его с нетерпением.

… Турецкий просматривает текст выступления директора Луганскшахтопроекта за несколько дней до собрания партийно-хозяйственного актива области. Такая заведена практика. Ни одно выступление не должно пройти без предварительного просмотра инструктора. И не то, что боятся, чтобы не ляпнул чего-то, а чтобы было по существу, меньше всякой воды и ненужного. Турецкий делает замечания, директор, сидящий перед ним, делает пометки.

На другой день, директор приносит исправленный текст. Турецкий читает его и не может скрыть раздражённого возмущения: «Я же вам вчера говорил, что и как нужно исправить!» Начинает сам править текст, потом диктует директору, что тот должен сказать.

Когда директор уходит, я спрашиваю у Олега:

– Не слишком ли ты резок с ним.

Олег поворачивается:

– А как прикажешь с ним говорить, если он дуб дубом. Он же директор института, а двух слов не может связать, приносит совершенно бессмысленный текст. У него же в подчинении одних инженеров более двухсот человек! И он ими руководит! А я должен за него доклады писать, чтобы он выглядел умным! Чтобы Шевченко вдруг не сказал, зачем вы такого тупицу выпустили на трибуну? А надо бы по Петру: «Запретить по писанному читать, дабы дурь каждого видна была». Эх, дали бы мне такой институт!

Я давно чувствую, что Турецкий инструктора перерос и способен руководить институтом. Да кто ж даст? Я в себе такой уверенности не чувствую. То есть я не могу руководить институтом, я могу реальным делом руководить, быть директором предприятия, выпускающего продукцию. Тут процесс изучил – и знаешь, что с кого требовать, где что плохо налажено, где надо улучшить. Требовать же идей от людей я не умею. Хотя… институт этот проектный. Тут не ищут неведомое, тут готовые разработки в проектах используют. Тут всё же легче. Только следи за новинками.

… Выезжаю по жалобе в Лисичанск. Рабочий завода по производству кислорода жалуется на то, что его незаконно уволили. Завод в ведении министерства угольной промышленности и, следовательно, отделу нашему подконтролен. Въезжаю на территорию и вижу над воротами аркою надпись: ЛИСИЧАНСКАЯ СТАНЦИЯ "ПОДЗЕМГАЗ". Вот это да! Станция, на которую я на пятом курсе стремился. Довелось таки побывать! Подземной газификации угля уже нет никакой – ничего из этой попытки не вышло. Гениально простая идея Менделеева оказалась практически невыполнимой. Процесс мало поддавался управлению, что приводило к нежелательному обрушению кровли пласта, завалам, прекращению горения, массовым потерям угля и немыслимому удорожанию газа. С открытием природных месторождений газа о газификации угля просто забыли. Это я знал, но не предполагал, что оборудование пригодилось. Мощные компрессоры, которые кислород гнали по скважинам в пласт к очагу сотворённого человеком пожара, теперь этот же кислород нагнетают в баллоны для газосварочных работ и для резки металла.

… Разбора жалобы совершенно не помню, помню только, что на станции "Подземгаз", превращённой в завод, побывал.

… Лисичанский стекольный завод. На нём я не по жалобе. Выкроив время, прошу Тихонова показать незнакомое мне производство. В большом помещении большая вертикальная, конической кажется формы печь, внутри которой варится чистый песок с содой, превращаясь в сплошную раскалённую докрасна массу – это видно через лётку, откуда вылезает и попадает сразу же на валки широкая прозрачная гибкая лента, зажатая между рядами рифлёных валков, так что, в общем, не она вылезает, а она валками вытягивается и тянется дальше, где во время движения её наискось пересекает нож, отрезающий ровные листы рифлёного стекла от нескончаемой полосы. Затем листы попадают под шлифовальные машины, которые стирают выпуклости рифления, превращая листы в зеркальное стекло, которое, как говорит Тихонов, закупают Соединённые Штаты для своих сияющих стеклом небоскрёбов. США у нас покупают стекло? Удивительно!

Но всё же это какие сумасшедшие затраты энергии – обдирать сплошь несколько миллиметров стекла. Однако валки без рифления ленту стекла не будут вытягивать, трение недостаточно, будут проскальзывать по нему.

Рядом с печью – светлый бассейн с застывшей прозрачно-зеленоватой сверху и непрозрачно-зеленоватой в глуби, как морская вода, лавою стекла, выпущенного по лотку из печи. Спрашиваю: «Это что? Сброс аварийный?» «Нет, – Тихонов отвечает, – это специально его добавляют в шихту. Без добавки стеклянного лома в песок и соду, не выплавишь нового стекла, как не выплавишь стали в домнах без добавки стального лома». Этого я не знал. То есть о стали знал, не знал о стекле. Хотя в институте при изучении доменного процесса и об этой тонкости не говорилось, изучали процесс восстановления железа из окислов. Вероятно, и стальной лом и стеклянный нужны как затравка в процессе кристаллизации. Точно не знаю…

… Снова в Лисичанске. По жалобе с ответом в ЦК. Жалоба бурового мастера Лисичанской экспедиции треста "Луганскуглегеология" на незаконное увольнение. С собой из Луганска беру начальника отдела областной прокуратуры. У областного прокурора Кошевого его для этого случая попросил.

В кабинет начальника экспедиции вызываем кадровика, приглашаем мастера. Начинаем расследование. Смотрим приказ: мастер уволен за прогулы. Мастер возражает, он на работу выходил, но работы ему не давали. Оказывается, начальник экспедиции послал его на две недели в командировку на буровую, но мастер поехать в командировку не мог, так как жена его в это время была в больнице, а дома оставался полуторагодовалый ребёнок, поскольку мест в яслях не было. Днём соседка присматривала за ребёнком, а ночью он бы оставался совершенно один. «Я объяснял это начальнику, но он и слушать меня не хотел. Я каждый день приходил в экспедицию, но он работы на месте мне не давал, требовал, чтобы я уехал». Тут же выясняется, что начальник экспедиции уже два раза мастера увольнял незаконно, и тот каждый раз на работе был восстановлен по протесту Лисичанского прокурора. Мы с начальником отдела прокуратуры возмущены. Считаем, что мастер должен быть восстановлен. «Увольнял, как резал», – замечает блюститель закона. Но начальник экспедиции непреклонен. «Я доложу Кошевому», – говорит начальник отдела, мы выходим и садимся в машину. Замечаю мастера, понуро бредущего по тротуару. И так жалко его!.. Как только машина с ним поравнялась, прошу шофёра притормозить, открываю дверцу: «Садитесь, до дому вас подвезём». По дороге мастер рассказывает: Живём в одной комнате трое, сейчас подошла моя очередь на квартиру, а он меня и уволил». Останавливаем машину у типового трёхэтажного дома, с разрешения мастера заходим к нему, в комнате в манеже бледный малыш, больше никого нет, жена мастера всё ещё в больнице.

В горкоме беспристрастно рассказываю обо всём Пантелееву. Он выслушал равнодушно – пусть прокуратура решает, и мы уезжаем в Луганск.

Несколько дней жду официального ответа из прокуратуры. Его нет. Звоню. Начальник отдела вздыхает: «Вся прокуратура и оба заместителя прокурора на два лагеря разделились. К единому мнению не могут придти. Одни согласны с моими выводами. Другие – против. Ждём, когда Кошевой из командировки вернётся».

– Ну, хорошо, ещё подожду.

Между тем время проходит, пора и жалобу закрывать. Сколько они там тянуть будут? Тут звонит мне начальник отдела: «К Кошевому приезжал начальник экспедиции. После этого Кошевой решил, что мастер уволен правильно, по закону».

«Вот сволочь», – это я про себя. Жаль мастера, возмущён я до предела, но поделать ничего не могу. Звоню Кошевому:

– До ответа в ЦК по жалобе об увольнении бурового мастера один день остался. Мне сегодня же нужно официальное решение прокуратуры по этому делу.

– Сегодня вам его принесут.

К концу дня приносят решение за подписью заместителя Кошевого. Не захотел, гад, сам подписать! И с чем это начальник экспедиции к нему приезжал, узнать бы. Но как узнаешь, беседовали они в кабинете вдвоём.

Скрепя сердце пишу в ответе, что письмо бурового мастера рассмотрено с участием представителя областной прокуратуры, областной прокуратурой увольнение признано законным, и прилагаю официальный прокурорский ответ.

… Опять жалоба из Лисичанска. С шахты "Новодружеская". Жалоба на неправильные действия бригадира в тысячной лаве, Авраменко, Героя социалистического труда. Приезжаю, в кабинете начальника шахты меня ждут жалобщик – сменный помощник бригадира – и Герой-бригадир. Нудное дело. Тем более что семейное. Жалобщик женат на сестре Авраменко. И, похоже, просто завидует ему: тот получил звезду Героя с орденом Ленина, а он только орден Ленина. Возможно, по этому поводу и поругались. Проверяю платёжные ведомости. Никакого утеснения в заработке жалобщика не нахожу. Но часа три терпеливо выслушиваю все обвинения, которые рабочие вышедшей из шахты ночной смены не подтверждают. Заканчиваю разбор предложением помириться, оба его принимают и пожимают друг другу руки.

Начальник шахты, парторг и пред шахткома приглашают пойти пообедать. За обедом рассказывают о трагедии, что сегодня приключилась в посёлке, накануне выпускного вечера в школе.

Выпускник, юноша восемнадцати лет, утром выходил с огорода во двор и наткнулся на оборванный электрический провод. Шеей коснулся его, и был мгновенно убит.

… боже, сколько же опасностей подстерегают родителей на каждом шагу. Парню-то теперь уже всё равно, но каково родителям это вот пережить. Только что был дорогой и любимый, и вот уже его нет, только труп неподвижный. С ума можно сойти!

… Пообедали в печали, выпили грамм по сто "Столичной" за упокой безвинной души, как вдруг звонок. Передают трубку мне. Звонят из обкома. Во все горкомы разослан текст, с которым всем ответственным работникам обкома надо сегодня выступить на рабочих собраниях. Сейчас из горкома привезут мне на шахту текст выступления, чтобы я выступил перед шахтёрами второй смены.

Вот те на, а я чуточку выпил. Не дай бог, заметят! Как-то неловко.

Привозят на двадцати страницах текст выступления, идём в клуб при шахте, зал уже полон. Проходим в президиум, здороваемся, парторг предоставляет мне слово, и я становлюсь за трибуну.

Читаю совсем незнакомый мне текст, пытаясь всё же читать его выразительно и смотреть в зал. Доклад мой окончен. Все расходятся, "треугольник" провожает меня до машины. Спрашиваю: «Ну как прочитал? Нормально?» «Хорошо», – отвечают. Зачем спрашиваю? Всё равно ведь правды не скажут.

… Мама собирается к Любе. Хочет лететь до Краснодара, чтобы однополчанина своего навестить по дороге, оттуда самолётом же на Лабинск. Звоню в Краснодарский крайком, узнаю в приёмной, кто ведает транспортом, и тут же на него прошу переключить. Представляюсь, прошу для мамы забронировать место на рейс до Лабинска. Просит трубку не класть и уже секунд через тридцать, сообщает, что всё сделано. Хорошо, чёрт возьми, работать в обкоме даже инструктором. Денег только вот маловато. Вася Мозалёв, на днях поехавший в городе к неожиданно объявившемуся приятелю на городском транспорте, на другой день признавался: «Работая в обкоме, забываешь, как люди живут, забываешь, как ездят в трамваях, какая там толчея, и сколько приходится ждать на остановках». Да, великое изобретение – привилегии. Они людей крепко держат в руках, заставляя цепко держаться за номенклатурное кресло. Вылетишь – и опять навалятся все бытовые заботы неприкаянных советских людей…

Провожаю маму в аэропорт. Ветрено. Смотрю на поле, как разбегается и взлетает Ан-2. В воздухе его сильно качает с крыла. Мама следом взлетает на миниатюрном воздушном чехословацком четырехместном такси "Супер-Аэро". Ну, думаю, достанется маме, сейчас начнёт кувыркаться, он совсем малютка даже по сравнению с "Аннушкой". Нет, взлетел, разворачивается, не дрогнет, идёт по линеечке, в то время как в виду его Ан-2 болтает по-прежнему. Вот чудо! Ну, чехи, и молодцы! Как же они такой устойчивости добились? Этого я никогда не узнаю.

… Из Луганскгеологии приносят дело на выезд в КНДР. Лидия Васильевна Суржанова объясняет мне, что поступил запрос на геолога из Северной Кореи, министерство геологии им поручило геолога туда на два года на работу послать, а ехать туда никто не хочет (и вправду – что делать советскому человеку в стране режима чучхе!), еле нашли кандидата. Кандидат этот красивая, если судить по фотографии, женщина двадцати восьми лет.

Приглашаю её на беседу. Приходит красавица чудная. Я онемел просто от восхищения, увидев её. Смотреть на неё одно удовольствие. Лицо дивное, такого типа лицо, как у ставшей знаменитой в девяностые годы "самой сексуальной актрисы русского кино", как писали газеты, Натальи Андрейченко. Ну, сексуальность оставим на совести этих газет, а Андрейченко просто, на мой взгляд, сказочно женственна и красива. Так вот эта геологиня, что сейчас предо мною сидит, ей ни в чём бы ни уступила. Мне не хочется её от себя отпускать, и я долго беседую с ней, повторяя свои рекомендации.

Жалко такую красавицу отправлять за границу, но мешать ей, конечно, не буду. Передаю все бумаги в отдел административных органов. Сам же звоню Суржановой, интересуюсь, почему такая молодая красивая женщина и не замужем, и зачем нужна ей Корея. Суржанова отвечает, что у неё разрыв с молодым человеком, она очень переживает, и собиралась уехать куда-нибудь подальше, в Сибирь, чтобы вдали горе своё пережить. Поэтому нам и удалось уговорить её в Северную Корею поехать.

Господи! Нет тебя, боже милостивый. Разве бы мог ты допустить, чтобы такая божественная, неземная краса, созданная тобою, не имела права на счастье! Но, увы, нет тебя, и нет счастья в мире! Весь свет бы должен лежать у ног этой красавицы, а она несчастна, как когда-то бесконечно несчастен был я.

Но время и расстояния лечат, я это знаю…

В день заседания комиссии по выездам заграницу геологиня-красавица у меня. Вместе с ней идём в зал заседаний бюро, нас вызывают, садимся за столик, слушаем, пока другие отделы докладывают. В зале жарко, я мучаюсь в костюме и галстуке; председатель комиссии Пономаренко, он же секретарь обкома по идеологии, позволяет себе роскошь в украинской рубашке сидеть, остальные члены комиссии, в том числе и председатель областного управления КГБ, в сорочках с расстёгнутыми воротничками, и рукава у них выше локтя закатаны. Счастливчики…

Доходит очередь до меня, я встаю, зачитываю справку о моей подопечной, о мотивах выезда (о личных, разумеется, не говорю, говорю о запросе КНДР, об указании министерства). Вопросов не задают. После моего доклада красавицу отпускают со словами, что о решении комиссии сообщат по месту работы. Я остаюсь.

– Ну, как будем решать? – спрашивает Пономаренко у членов комиссии. – Отпустим или нет? Она ведь не замужем? – это ко мне.

– Нет, – отвечаю.

– Боюсь, что она влюбит в себя Ким Ир Сена, – после моего ответа продолжает Пономаренко. – Я думаю, нам следует отказать.

Как обычно, все согласно кивают.

Ага, произвела впечатление! Но зачем же отказывать?

– Решено. Отказать, – говорит мне Пономаренко.

А я и не знаю, как красавицу защитить. Слишком неожиданным был этот отказ, никогда ещё представляемым мной не отказывали.

На другой день, как положено, звоню Суржановой:

– Комиссия приняла решение: отказать.

– Почему, Владимир Стефанович?

– Этого я не могу вам сказать.

– Потому, что не замужем?

А, была, не была:

– Да, – отвечаю.

– Владимир Стефанович, что же нам теперь делать, – горестно восклицает Суржанова. – Это был единственный человек, который согласился ехать в Корею.

Вот чёрт! Как же я об этом забыл. Надо было вступиться. Именно так и сказать. Вряд ли я мнение Пономаренко бы изменил, но попробовать надо бы было. Осёл!

… Накануне дня рождения Мозалёв выспрашивает у меня, что бы я хотел получить. Называю электрофон. Такой, какой Зотову в прошлом году подарили. Добавляю своих сорок рублей к собранной сумме, и Василь уезжает на базу. На другой день отдел вручает мне полированный ящик с электропроигрывателем. Зотов преподносит мне сувенир, копию маленькой шахтёрской бензиновой лампы. Только в ней лампочка вместо фитиля, а батарейка в корпусе вместо бензина. «Выгравировать надпись я не успел, – говорит мне Славик, – сам выгравируй, что хочешь». Вот прохвост! Я, другим преподнося сувениры, всегда успевал забежать к гравировщику в универмаге "Россия". Но сам себе делать этого не хочу. Так сувенир и остался без дарственной надписи.

После работы приглашаю всех к себе в гости. Гондусов в отпуске, приходят ребята вместе с Ершовой. Дома уже Евгения Васильевна всего наготовила. И торт испекла, как обычно ни на что магазинное непохожий, но вкуснее которого не бывает.

Лена садится за фортепиано. Все в восторге или только делают вид. Мозалёв пользуется случаем и целует Лену в губы. Я сердито грожу ему…

Приходит и мой черёд договариваться о подарке Дёмину Паше. Звоню Василию Андреевичу Кузьмину, директору базы Укркульторга. На удивление быстро договариваюсь с ним. Обычно в торгах никого, кроме своего, торгового отдела не признают – ну да, будет слишком много желающих! Еду на пятый километр, захожу в кабинет Кузьмина. Он с каким-то мужчиной беседует, показывает ему запонки. Увидев меня, приказывает заказанный мною товар принести. Я же пока вовлекаюсь в просмотр. Пара крупных золотых, золочёных, конечно, запонок с чёрными овальными камнями мне приглянулась, я спрашиваю, нельзя ли их мне купить. «Пожалуйста», – отвечает Кузьмин. И я покупаю за пять рублей отличные запонки. Повезло. В магазинах ничего мало-мальски приличного ведь не купишь. Да и денег всегда только в обрез. Так и живём… Покупка запонок – это событие. Я говорю как-то Лене, что мы, в общем, нищие. Она удивлённо переспрашивает меня: «Мы нищие? Но мы же не голодаем, не ходим с сумой». Только этого ещё нам не хватало!

… Неожиданно Гондусова, меня и всю мою бригаду по Сокологоровке, вызывают к Азарову. Собираемся у него в кабинете в назначенный час, рассаживаясь за столом заседаний с обеих сторон. Сам он садится в торце стола, кладёт перед собой бумаги и начинает допрашивать, как выполняются мероприятия. Спрашивает зам областного управления МВД, как обстоит дело с выдачей всем дружинникам шахты Сокологоровка удостоверений членов ДНД. Тот отвечает, что удостоверения не выданы, так как их ещё не отпечатал облисполком. Азаров снимает телефонную трубку, звонит, спрашивает, есть ли удостоверения дружинников. Бросает с яростью трубку и орёт на зама: «Удостоверений в облисполкоме полно! Вы даже не удосужились об этом узнать!»

Вызывает одного за другим членов бригады, задаёт им вопросы. Те растеряны, Азаров в бешенстве. Передо мной и перед всеми членами бригады лежат отпечатанные наши мероприятия, но тех вопросов, что задаёт им Азаров в них нет. У него какие-то свои собственные, нам неизвестные. Шёпотом говорю об этом Гондусову, сидящему рядом со мной. Тот мне также шёпотом отвечает: «Молчи и кайся!» Каяться всё же мне не пришлось. Меня Азаров не вызвал. Только всем пригрозил, что в следующий раз голову снимет со всех за подобную безответственность.

Мы уходим. Я прошу Гондусова достать азаровские мероприятия, чтобы можно было их контролировать. Он обещает, и вскоре эти мероприятия у меня. Оказывается, во время нашего приезда на Сокологоровку Азаров был в горкоме партии у Гребенникова, и там, в его кабинете, свои мероприятия сочинил, ни меня, ни Гондусова, да и членов бригады, за исключением милицейского представителя, не поставив в известность. А теперь вот проявил интерес к их выполнению. Вот тип!

Ходят слухи, что Азаров падок до молоденьких женщин, что ему привозят хорошеньких девиц из пединститута, мединститута и других вузов Луганска, но по их доброй воле, насилия нет, не подумайте. Он даёт им квартиры, разные блага. Но проверить это я не могу, да и мне это не нужно.

Размышляю, почему Шевченко, человек бесспорно неглупый, держит в заместителях человека грязного, недалёкого?.. Чтобы за него нагонял страх на людей, за него делал грязную работу? А он сам оставался бы ко всему этому непричастным?.. И ещё мысль – чтобы, когда его нет, в отпуске ли он, в заграничной поездке с делегацией, тот на пленуме ли в ЦК, на другом совещании не сумел выделиться бы умом, инициативой, чтобы вверху ни у кого мысль не возникла Шевченко им заменить. Но ведь рано ли поздно Шевченко уйдёт и тогда второй автоматически займёт его место. И в заместителях у него будет некто ещё бледнее, безынициативнее, вроде Ивана Степановича. Так и идёт отбор глупейших. Но проверить эту мысль на примере других областей не могу, нет никаких у меня данных по областям, но в горкомах наших, вижу ту же картину. У Гребенникова, тоже, по-моему, не особенно умного и самостоятельного человека, вторым – дуб дубом, Бакун. У умного и самостоятельного Пантелеева настолько бесцветный второй, что его и фамилию не запомнил. То же самое у Лисицына в Кременном. Но ни один из этих вторых первым не станет. Так что вывод мой небезупречен. Всяко случается.

… Спустя несколько дней, я снова во второй приёмной. На этот раз иду к Пономаренко со списком сотрудников Углеобогащения, включённых в состав делегации во Францию. Приёмная у Пономаренко с Азаровым общая. Вхожу, спрашиваю у секретарши – белокурой пышнотелой красавицы, о которой Базаров бы непременно сказал: роскошное тело, – показывая на левую дверь:

– У себя?

Кивком головы томная доброжелательная (а вообще чёрт её знает какая!) красавица подтверждает, что секретарь у себя.

– У него кто-либо есть?

– Никого. Заходите.

Приоткрываю дверь:

– Можно?

– Заходи.

Вхожу. Никого в кабинете не вижу. Смотрю, Пономаренко лазает под столом, собирая бумаги. Как-то не вяжется с обликом секретаря. Но ведь и секретари обыкновенные люди. Ветер подул из раскрытого окна. Бумаги и разлетелись. Что же, вызывать кого-то их подобрать?

Садится на стул. Я, стоя, подаю ему список. Он просматривает его.

– Этот еврей? – он называет фамилию.

– Да.

– Не годится. А вдруг он в Париже останется? С кого голову снимать будут? – он вычёркивает фамилию. – Пусть подберут кого-то другого.

Вернувшись, рассказываю Дёмину об этом.

– Пономаренко – ярый антисемит, – говорит Паша. – Я как-то включил своего друга в рабочую делегацию, он инженер в Кадиевке, и по всем статьям подходил, да и на еврея совсем не похож, рыжий, дак Пономаренко так на меня наорал, ну, думаю, выгонит из обкома.

Не знаю, антисемит ли Пономаренко или просто боится. Были случаи, что и оставались евреи за рубежом. Да и евреи ли только? Но и сомнения нет в голове, что советские люди не должны оставаться. И сомнения не было в том, что вообще нужны разрешения на поездки? Почему, спрашиваю себя я сейчас, почему сомнения не было, но ответа не нахожу. Заложенная программа работала. У нас всё правильно, всё хорошо. Не размышлять! И ведь видел, что не всё правильно, не всё хорошо, и возмущался. Но не додумывал, почему? Привычка? За нас думает фюрер? Наверно. Недаром же: «Привычка – вторая натура». И ещё: «Посеешь слово – пожнёшь поступок, посеешь поступок – пожнёшь привычку, посеешь привычку – пожнёшь характер».

… Еду в Лисичанск. Слесарь шахтного транспорта жалуется на непорядки на шахте и на безобразия в службе главного механика, какие – как и многое другое, не помню. Обкомовские рабочие тетради, которые сохранил и которые помогли бы вспомнить детали, задевались куда-то, будучи в Луганске в третьем году нового тысячелетия, я их не нашёл. Приходится общими впечатлениями обходиться.

Разбираюсь с писателем. Ряд случаев непорядка подтверждается, начальник шахты принимает замечания к сведению. В отношении главного механика ничего доказать не удалось. Выясняется любопытная вещь, жалобщик уже много лет ежемесячно перечисляет десять, кажется, процентов заработка, в Советский фонд мира, что на шахте вызывает, чувствую, враждебное к нему отношение. Он возбуждает у меня интерес, как человек неординарный, решаю поближе познакомиться с ним, вместе с ним едем к нему домой. Квартира – половина коттеджа, вроде той, что на Седьмой Белянке мне предлагали. Дома жена, сын школьник лет двенадцати. Обстановка скромная, не от избытка средств человек жертвует часть заработка. Мне такая его бескорыстность по нраву. Хотя я сам своим порывам, к стыду моему, не следую не всегда.

В разговоре хозяин дома мне признаётся, что пишет роман, и предлагает мне что-то из него почитать. Это сразу меня настораживает, я сам когда-то намеревался попробовать писателем стать, но понял вовремя, таланта нет у меня никакого, хотя, может быть, тут и не хватало понимания внутренней жизни, переживаний людей[9]. Теперь кое-что знаю побольше, но болезнь и постоянно усталая, почти очумевшая голова положили конец этим надеждам. Но отказаться послушать его сочинение сразу неловко, да и вдруг – настоящий писатель.

Достаёт толстенную рукопись, начинает читать. Чуда нет, с первых фраз понимаю, что предо мной графоман. Но и прерывать сразу не очень удобно, минут пятнадцать выслушиваю скучное его чтение – пишет ещё хуже и скучнее, чем я – потом всё-таки прерываю, видя, что он, не останавливаясь, готов сутки читать. Но сказать правду заставить себя не могу – вечная боязнь человека обидеть. Говорю: «Я не специалист по литературе. Вам стоит в редакцию какого-либо толстого журнала или в Союз писателей обратиться».

С тем и уезжаю. Разговариваю с Пантелеевым о недостатках, выявленных в связи с письмом слесаря, тот враждебно о нём отзывается, как о вечном жалобщике. Я пытаюсь вступиться за него:

– По-моему, он бескорыстно о пользе дела печётся, так же как бескорыстно деньги в фонд мира перечисляет.

– Рекламу себе создаёт, – при упоминании о фонде желчно говорит Пантелеев, нет, как-то иначе он говорит, но смысл в словах его этот.

… Дверь в мой, в наш кабинет открывается, и… входит Евграфов.

Турецкого нет, за столом я один.

– Володя, – говорит он мне, – я уже год почти на заводе "Энергоремонт" работаю мастером, ездим по области чистим паровые котлы с помощью тонких струй. Сейчас освободилось место главного инженера, Курсков ушёл, назначен директором объединённых котельных. Не мог бы ты за меня похлопотать, чтобы меня назначили главным инженером.

Я зла на него не держу, хотя и дружеских чувств к нему не испытываю, но попробовал бы кандидатуру его предложить, – человек он обязательный, работящий, – если бы Гондусов у нас совета спросил, или если бы это было хотя во мне подконтрольной организации.

– Константин Агеевич, – говорю ему я, – "Энергоремонт" в епархии Пастухова, а в чужие епархии влезать нам запрещается. Но попробую переговорить с Пастуховым, может, у него нет ещё никого на примете.

Выходим в соседнюю комнату – Пастухова на месте нет. Звоню по телефону нашей секретарше, не знает ли она, где Пастухов. Она отвечает, что он выехал в командировку до завтра.

– Стало быть, Костя, завтра я с ним переговорю.

Евграфов рассказывает, что в "Энергоремонт" перебрались все наши ребята, окончившие машиностроительный институт: Литвинов, Решетняк, Гайдуков, Елсуков. Почти что филиал бывшей лаборатории, но с институтом связей никаких не поддерживают.

На другой день говорю с Пастуховым.

– Володя, – на полуслове он прерывает меня, – туда ещё до ухода Курскова Иван Степанович человека наметил, а вчера секретариат его утвердил.

Евграфов мне не звонит. Очевидно, узнал на работе, что главный инженер назначен уже.

К инструктору в обком либо по знакомству идут, либо от полного отчаяния обращаются, не понимая, что инструктор, как правило, ничем не может помочь, он ничего не решает.

Приходит Юрий Романович Голик, просит:

– Владимир Стефанович, помогите. Совсем взъелись на меня в институте, сейчас вот в младшие научные сотрудники перевели.

– Как так?

– Директор издал приказ и назначил меня младшим научным сотрудником с окладом в сто двадцать рублей.

М-да, думаю я, это же он вдвое против прежней зарплаты в нашей лаборатории потерял. Жаль человека. Но вслух говорю:

– Я бы и рад вам помочь, Юрий Романович, да вряд ли из этого что-либо выйдет. Если бы кто-то другой был, можно бы было попробовать – а Сереченко… Вы же знаете, он из обкома пришёл, он вхож к Владимиру Васильевичу, и воздействовать на него невозможно. Попробую по-чело-вечески с ним поговорить, только это горю вашему не поможет, поверьте.

Я смотрю в справочник, набираю номер телефона директора Гидроугля, и трубка откликается коротким голосом Сереченко: «Слушаю вас».

– Алексей Александрович, здравствуйте. Это Платонов звонит. Алексей Александрович, был у меня Голик Юрий Романович, говорил, что его сильно понизили, назначили младшим научным сотрудником. Может быть, в отделе необъективны к нему?

– Владимир Стефанович, – отвечает мне Сереченко, – в институте проходит аттестация научного персонала, плановый конкурс на замещение должностей. Голик претендовал на должность старшего научного сотрудника, но Учёный совет института при тайном голосовании большинством голосов кандидатуру его отклонил. И здесь я сделать ничего не могу. В принципе после этого я должен был бы уволить его, но я этого не сделал, предложил ему исполнять обязанности младшего научного сотрудника до проведения конкурса среди этой категории научных работников.

Ну что я могу на это сказать?

– И ничего сделать нельзя?

– Нет, – сухо говорит Сереченко.

– Спасибо за разъяснение. До свиданья.

– Ну вот, – и я передал Голику содержание разговора.

… В прошлом году Пастухов возил ребят на банкет в дом приёмов в Ровеньки. В начале этого лета Турецкий нас на теплоходе катал. Не пора ли и мне инструкторов вывезти на природу? Закидываю удочку Андрееву, он идею эту подхватывает, и мы уславливаемся в один из вечеров устроить пикник у Донца за шахтой "Горская". Договариваемся, что мы приедем к повороту Бахмутского шляха на Лисичанск, а он, выехав из Первомайска, нас по дороге подхватит. Мне не хочется, чтобы в Луганске знали, куда и зачем мы поехали.

День назначен, ребята согласны. Теперь надо микроавтобус достать. Сереченко звонить мне не хочется. А других подконтрольных мне организаций в Луганске нет. Наобум звоню Бедняку:

– Геннадий Иванович, не могли бы вы микроавтобус дать подвезти бригаду инструкторов отдела по Бахмутскому шляху до поворота на Первомайск и Лисичанск.

– А куда и когда подъезжать?

– На угол площади у обкома, возле столовой, к концу рабочего дня.

– Будет сделано.

Звоню Андрееву в Первомайск, говорю, что выезжаем после работы, пусть ждёт нас у поворота.

В шесть часов выходим к микроавтобусу УАЗ и выезжаем. Доезжаем до поворота, выходим, чтобы пересесть в другую машину. Зотов мне говорит: «Ну, Володя, ты конспиратор, следы заметаешь». Сразу Славик мой замысел раскусил. Конспиратор-то конспиратор, а Андреева с автобусом нет. На всякий случай прошу шофера микроавтобуса подождать, может у Андреева что-то случилось и придётся назад возвращаться. Шофёр мрачен, с неохотою соглашается. Ждём, ждём, Андреева нет, и позвонить ему неоткуда, спустя полчаса, показавшихся вечностью, в кабине грузовика подъезжает Андреев. Объясняет: «Не смог достать автобуса, там, где договаривался, автобус обломался. Да пусть ваш шофёр до "Горской" нас подвезёт». Идём к микроавтобусу, начинаю уговаривать шофёра. Тот ни в какую, зол: «Договаривались только до поворота». «Да тут шесть километров всего». Еле удалось его уломать. По указаниям Андреева шофер вывозит нас на берег Донца. А там под деревьями длинный из досок сколоченный стол стоит, на нём котёл с ухой, дух – потясающий, тарелки расставлены, закуски, бутылки с водкой и пивом, и костёр рядом горит, на нём ещё жарится что-то. Вот тебе и моя конспирация… Завтра Бедняк всё будет знать. Впрочем, меня это теперь не волнует. Высадив нас, шофёр уводит микроавтобус в Луганск.

Нас встречают парторг и председатель шахткома. Быстро темнеет, и пир начинается при свете костра. Выпиваем, закусываем, принимаемся за уху. Владимир Николаевич "Жигулёвское" пиво своего пивзавода нахваливает: «Это по спецзаказу варили. Двойное». Ничего хорошего в этом двойном не нахожу. Вкус жигулёвского привычного пива утрачен, только крепче вдвое, пожалуй. Спирта добавили, вот вероятно и всё.

Утолив первый голод, идём купаться к Донцу. Плавок ни у кого нет, но и женщин тут нет, и решаем, чтобы трусы не мочить и в мокрых обратно не ехать, купаться без них, нагишом. Бросаемся в воду, а она как парная, здесь тихая заводь за островом, и течения нет. Вылезаю вслед за ребятами, они начинают одеваться, я глядь… а трусов моих нет. И одежды. Голым бегаю по кустам, ищу, хлопцы смеются. «Это Мозалёв, – говорят, – трусы твои спрятал». А Василь изгиляется: «Перед женой отчитаешься, где трусы свои потерял».

Я взбешён, здесь всё же мои подконтрольные, а он меня перед ними в таком виде представил. Вот мерзавец, мальчишка! Зло обругиваю его и, найдя брюки, натягиваю их на голое тело. Пир продолжается, инцидент забыт, Василь возвращает трусы, и я переодеваюсь.

Подъезжает шахтный микроавтобус, мы прощаемся с хозяевами, влезаем в него, рассаживаемся и уже мчимся по пустому Бахмутскому шляху. Редко свет фар встречной машины ударит в глаза и сразу погаснет, – шофёры исправно переключаются на нижние фары. Мозалёв ссорится с Пастуховым – давно замечаю, что они недолюбливают друг друга – и вот ссора в ругань перерастает. Мозалёв разворачивается и кулаком заезжает Алексею Петровичу в ухо. Тот вскакивает и бьёт в лицо Мозалёва. Сцепились. Зотов и Дёмин их разнимают, я дальше сижу. Вот позор! Шофёр ведь всё видит. И не столько выпили, чтобы не понимать. Ну, Пастухов сдачи дал, он не думал, понятно, он среагировал. А Вася? Неужели ему на всё наплевать, на то, что подумают о нас посторонние люди. Стыдно!

Проезжаем половину пути, делаем остановку, выходим – пиво даёт себя знать. И дальше уже безостановочно до Советской, откуда расходимся по домам.

На другой день с утра на Васе лица нет. Не от удара ли Пастухова? Нет, следов удара не видно. Удостоверение инструктора потерял. Но пока кроме нас никому об этом не заявляет. Это серьёзно. Можно вылететь из обкома, и тогда карьере конец. Вася не скрывает, что ему надоело работать инструктором, хочет самостоятельным быть. Горкома первым секретарём.

К концу дня всё разрешается. Жена приносит Мозалёву удостоверение. Рано утром дежурный милиционер, проезжавший по Бахмутскому шляху, заметил его у дороги, остановился, поднял и предал днём жене Мозалёва, капитану милиции, не без помощи Васи быстро из младшего лейтенанта превратившейся в капитана. Вообще работа в обкоме отражается и на родственниках, к ним иное совсем отношение, их продвигают по службе. Я уже успел это заметить. Тут как раз из музыкального училища ушёл директор Яровой, завербовался, уехал в Норильск за большими деньгами. Лена гадает, кто директором будет. Я полушутя ей говорю: «Хочешь, тебя директором сделаем?» «Не хочу», – отказалась. А что? Пошёл бы к Гондусову, тот с Богиней бы переговорил, и, смотришь – Лена бы директором стала. Но, понимаю, что административная работа ей чужда совершенно.

… Да, а Василию Петровичу с удостоверением <и с женой> повезло, он вообще был везунчик. У Ершовой он ходит в любимчиках, и, похоже, у секретарей. Вася строчит шаблонные хлёсткие тексты, как автомат. У меня так не выходит, да я и не люблю так писать. Но секретари наши только так говорят, и Василий ходит в "писателях".

… У меня тоже был случай, заставивший меня немало поволноваться. В выходной день хватился ключа от сейфа, начал припоминать и припомнил, что оставил его в дверце. Дверца, правда, закрыта, но ключ-то торчит. Уборщица после нас полы в комнатах моет, заметит и сдаст. Утром чуть свет в обком прибегаю, влетаю в комнату, а он, миленький, как оставил его в скважине, так и сидит. То ли уборщица его не заметила, то ли не посчитала нужным не в своё дело влезать. И правильно сделала. С тех пор, выходя из кабинета, я начал за собою следить, проверять, не оставил ли ключ?.. Враг не дремлет, а у меня в сейфе все бумаги с грифом "Секретно". На секретности просто помешаны. Любое постановление с этим грифом идёт, даже о разрешении выезда за рубеж. Ну да, шпионы узнают, завербуют, и шифровку за границу передадут.

… Полным ходом идёт подготовка ко Дню шахтёра. Готовим представления министерству на награждение партийных работников шахт и горкомов нагрудным знаком "Шахтёрская слава" первой, второй и третьей степени. От отдела на вторую степень представлен Мозалёв, третья у него уже есть. Поступила разнарядка из Президиума Верховного Совета Украинской ССР, на область выделено около тридцати Грамот и пятнадцать Почётных грамот Президиума Верховного Совета Украины. К Почётной грамоте полагается и нагрудный знак. Намечаем начальников шахт и участков для представления в Президиум. Вношу предложение представить к Почётной грамоте зав промышленно-транспортным отделом Первомайского горкома партии Андреева Владимира Николаевича. Ребята дружно поддерживают, и Гондусов предложение принимает. Наградные листы Шевченко подписывает, мой кандидат проходит.

В разговоре по телефону с Андреевым, упоминаю, что Владимир Васильевич представление подписал. Чувствуется, что доволен.

Увы, Президиум Верховного Совета, всех нами представленных грамотами и нагрудными знаками наградил, за одним исключением, и исключением этим был Андреев. Ершова по этому поводу возмущалась: «Они там, в Президиуме, в Киеве, всегда так поступают. Считают, если партийный работник, так бездельник». Я согласен с её возмущением. Одно дело, что часто крутимся мы вхолостую, но уж бездельничать нам не приходится. Не дают. Целыми днями в спешке, в мыле что называется, срочными делами заняты по горло. Мало того, мы, как солдаты мобилизованные, в любое время суток должны быть готовы ехать, куда нас пошлют. И уж не бездельникам из Президиума нас судить. Вот уж кому делать действительно нечего! Впрочем, я не прав, вероятно. Тоже сидят, наверное, строчат бумаги, готовят постановления. На чистом украинском языке. К нам такие постановления попадают, приходится с ними знакомиться. Украинского я не знаю, но в принципе, немного голову поломав, всё понимаю без словаря. Вообще со многим надо знакомиться. Надо быть в курсе дел. К нам поступают все документы, приказы из двух угольных министерств, Союза и Украины. Хвала богу, что в Донецке всё пишут по-русски.

Регулярно читаю и то, чего никогда не читал – "Луганскую правду", надо знать о событиях в области. "Прапор перемоги" по-прежнему игнорирую, там всё то же, только по-украински. Кстати, из редакций нам часто звонят, иногда и заходят корреспонденты. И из "Луганской правды", и из "Прапора перемоги", и из "Правды Украины", и из "Рабочей газеты", "Радяньской Украины". Узнают о работе шахт, спрашивают о добыче за месяц, о проходке и тому подобных вещах.

Неожиданно нахожу у себя на столе извещение о почтовом переводе на пять с чем-то рублей. Гадаю, от кого это может быть? Спускаюсь на первый этаж, здесь у нас своё почтовое отделение, как и парикмахерская. Получаю деньги и корешок квитанции. На обороте написано: «Авторский гонорар» и штампик редакции "Луганского радио". Удивлён. Я же по радио не выступал и не писал туда ничего, и вообще с радио дел никогда не имел[10]. Наконец смутно припоминаю, что был у меня некто из "Луганского радио", спрашивал данные о проходчиках. Стало быть, они мне за те метры проходки бригадами, что я им назвал, заплатили. Так я получил второй и последний в жизни авторский гонорар.

Но я, кажется, от Дня шахтёра отвлёкся. Между тем подготовка к нему продолжается. Готовим приветствия шахтёрам Луганщины от известных актёров кино, учёных, космонавтов. С ними договорено, что мы текст приветственных телеграмм передадим, они его подпишут и отошлют, то есть отошлёт-то, естественно, тот, кто текст привезёт. Мне подобная стряпня совершенно не нравится. Но так уж заорганизовано всё в Советском Союзе, и никуда не деться от этого.

Написать текст приветствия космонавтов Гондусов поручает мне и Турецкому, мы трудимся часа два, с трудом пытаясь сделать приветствие тёплым, сердечным, избежать штампов казённых. Александр Фёдорович читает наш текст, и он ему не нравится. Попрошу, говорит, в отделе пропаганды и агитации инструкторов написать, они в этой области специалисты. Через час Чижевский приносит Гондусову текст телеграммы. Гондусов приходит к нам с ним:

– Ни черта, – говорит, – они писать не умеют. Хуже вашего написали.

Читаем с Турецким отпечатанный текст. Да, дубовато.

– Так что дорабатывайте, хлопцы, свой текст, – заключает Александр Фёдорович.

В конце концов, приветствие наше одобрено и неведомыми нам путями попадёт в отряд космонавтов, чтобы оттуда полететь телеграммой в Луганск в ДК Ленина, какого там? – тридцатого или тридцать первого августа.

… но услышать его мне будет не суждено. Я ухожу в отпуск.

Еду в Ялту с путёвкой в санаторий Четвёртого управления[11] Минздрава Украины "Донбасс". По дороге заезжаю в Алушту к тёте Наташе, от неё узнаю, что Костя Муравицкий с Наташкой отдыхают в Ялте в военном санатории "Светлана". Надо будет их навестить.

Наш санаторий за Ялтой, сразу за "Ласточкиным гнездом". Поселяют меня в новом корпусе на третьем этаже в палате с лоджией и видом на море. Впрочем, тут все палаты с видом на море. На горы смотрит лишь коридор. Море начинается чуть дальше внизу под обрывом и… до самого горизонта. Палата светлая чистая, как гостиничный номер со своим туалетом и умывальником. Нас в ней двое. Моего возраста референт отдела тяжёлой промышленности Совета Министров Украинской ССР, Даниленко Анатолий Иванович. Но видимся мы с ним лишь перед сном, хотя отношения складываются приятельские. «Если что надо будет, – он мне предлагает, – обращайся, если смогу, помогу», – и даёт мне номер своего служебного телефона.

С утра пропадаю на море, плаваю, загораю. К морю спускаюсь с высокого обрыва на лифте. Только у нашего санатория есть такой лифт. Вокруг него смотровая площадка. Глянешь вниз – жутковато. На завтрак поднимаюсь пешком по тропе среди зарослей – романтично, жаль Леночки со мной нет. В столовой кормят обильно, но приготовлено всё невкусно и фруктов почти нет. Вот тебе и Четвёртое управление. Куда ему до цэковского санатория имени Тридцатилетия Украины!

Высокое начальство в этом санатории не отдыхает, так, аппарат… Инструкторы, секретари горкомов, райкомов, ответственные работники украинского Совмина и министерств. Для секретарей обкома, рассказывают мне, есть санаторий по ту сторону Ялты у Никитского ботанического сада. Вот там роскошь… Но чего уже больше!

Спустя парочку дней иду отыскивать Муравицких. Их санаторий соседний, по ту, ближнюю к Ялте, сторону "Ласточкина гнезда". Прохожу мимо этого маленького дворца с башенкой под средневековую крепость. Там ремонт. Скала, что нависает над морем, разбита глубокими трещинами, её укрепляют. Во многих местах в трещины заливают бетон, поверх которого кладут стальную сетку, также покрываемую слоем бетона. Серые нашлёпки на природной тёмной скале выглядят некрасиво. Хоть бы цвет подобрали! Возможно, впрочем, со временем потемнеет.

Захожу в корпус "Светланы", справляюсь о Муравицких. Мне говорят, что они на пляже сейчас, и место пляжа указывают. Он небольшой. Разместился на полоске между скалой "Ласточкина гнезда" и спускающимся к морю высоким отрогом горы, далеко выступающим в море. Там, вблизи его оконечности, в море скала, раза в три выше самой высокой из Пушкинских скал, что возле Гурзуфа. Обхожу пляж и натыкаюсь на Костю. Он сидит на лежаке под солнцем в плавках и белой рубашке с короткими рукавами. На мой удивлённый вопрос, отвечает: «Ты же знаешь, Володя, по молодости наделал глупых наколок, а теперь вот неловко с ними на людях». Да, исколот он знатно, вся грудь и спина в синих узорах. Я лишний раз благодарю бога, что меня от этой напасти уберёг.

Спрашивает, где я отдыхаю. Говорю, что в "Донбассе". «О, это классный санаторий", – чуть ли не восхищается он. Мне на это сказать нечего, думаю, что и их санаторий не хуже ничем.

Из моря выходит Наталка. Похорошела с тех пор, как мы с Леной видели её в шестьдесят пятом году. Видная девица. Подходит к нам. Знакомимся заново. Потом вместе с ней отправляемся плавать, доплываем до самой скалы, там нет пограничников, и пацаны взбираются на верхушку её и оттуда, оттолкнувшись, прыгают вперёд и, перевернувшись, летят в воду. Жуть! Как им не страшно.

Погревшись на солнышке, снова лезу в море, выпросив у Наташки или у кого-то из Костиных соседей, маску, трубку и ласты. Никогда ещё с маской не плавал. Погружаю лицо в воду – и подводный мир предо мной ясный, чёткий. Колышутся водоросли у скал, проплывают небольшими стайками рыбы. Заплываю в трещину в отроге горы, ширина метра два у самого входа, длина метров двадцать, если не больше. Плыву вглубь, здесь темнее, но интереснее, рыб здесь больше, чем в открытой воде, снуют возле меня. Расщелина постепенно сужается, превращается в грот, вот уже руки мои крутых стенок касаются, и тут мне становится страшно. Ужас прямо пронзил. Вспомнил о землетрясении двадцать восьмого года – никогда не знаешь, вдруг оно повторится, и стенки сомкнутся. Хорошо если вмиг раздавит меня, и подумать ничего не успею, а вот если выход закроется?! Прямо паника охватила. Беру себя в руки и спокойно выплываю из грота.

Говорю Косте и Наташе, в каком корпусе и палате живу, приглашаю к себе в гости. Через день Наташа приходит ко мне, я как раз один был в палате после завтрака. Вместе с ней идём к лифту и спускаемся на наш пляж. Там Козюберда Владимир Романович – инструктор нашего орготдела, который личные дела всей обкомовской номенклатуры ведёт. Зашёл как-то в обкоме по работе к нему и случайно увидел "дело" Толстых Никифора Николаевича. Посмотрел – вся жизнь, как моя, из падений и взлётов, только рангом значительно выше, то начальник шахты, то управляющий трестом, то снова начальник шахты, то опять управляющий, снова начальник, и так раза три. Владимир Романович приехал почти одновременно со мной, но мы почти не встречаемся, меня к нему не тянет, или я такой необщительный, не знаю уж, но что-то редко с людьми я близко схожусь.

Сейчас же я иду рядом с Наташей и специально, заметив его, к нему подхожу, демонстративно за Наташей ухаживая, обнимаю за талию, подмигнув ей, чтобы не выдавала, что она моя племянница. Козюберда от удивления глаза разинул, я же всем видом показываю ему, мол, знай наших. Такую девочку отхватил! Зову его с нами прокатится на лодке. Берём лодку. Мы с ним – на вёслах, Наташа лицом к нам сидит, болтаем, смеёмся. Владимира Романовича разыграли. Поверил, что у меня с этой девицей роман.

Ещё раза два навещаю Муравицких, но они уезжают, и "роман" мой кончается.

… Поднимаюсь как-то к завтраку по тропе – вдруг сбоку огонь меж кустов пробежал, и в лицо жаром пальнуло… Я назад сразу, на пляж. Оттуда смотрю: уже полсклона огнём занялось, пламя мечется, прыгает, треск, искры, огонь вверх бежит по траве и кустам, миг – и весь склон доверху полыхает. Минута, другая, и уже с обеих сторон бьёт вода под напором из шлангов. И кончено всё. Только чёрная широкая полоса на откосе.

Пролетели двадцать четыре дня, я уезжаю из Ялты, заезжая ещё раз к тёте Наташе.

В середине сентября я уже на работе.

И сразу же Дёмин меня огорошивает – он был с делегацией обкома в Кузбассе. Рассказывает, как их там встречали, чем угощали. Особенно запомнился ему подвальчик, стилизованный под старинную харчевню в Прокопьевске. А мне места все эти, о которых он говорит, так знакомы. Это надо же так мне не повезти! Если бы я не ушёл в отпуск, то непременно поехал бы я. Бросился бы в ноги Гондусову – у меня там столько товарищей! Он бы меня непременно в состав делегации предложил. Второй раз командировка в Кузбасс от меня ускользнула. Уж я бы непременно там у всех побывал, и в Междуреченск наведался бы. На шахту. Не как бедный проситель, а почти победителем, на белом коне. Ну кому чужды слабости человеческие?.. Каюсь, не чужды и мне…

… Строители дом ко Дню шахтёра не сдали. К сдаче-то они его предъявили, но Шевченко дом осмотрел, прошёлся по квартирам, предназначенным заведующим отделами, остался недоволен и повелел дом довести до ума. Сдача дома отложена. Что ж, потерпим, дольше терпели.

… Сентябрь – время заготовки картофеля на зиму. В прошлом году я и знал только, что Мозалёв с Зотовым ездили за ней в отдалённый район, грузовая машина шла за картошкой, Славик и Вася на Славиной "Волге" сопровождали её. Теперь вот услышал, как секретарша наша, Елена Николаевна, сказала Ершовой обеспокоено: «Галина Сергеевна, уже все отделы картошку на зиму завезли…»

Составили список, сколько кому нужно картошки, в итоге получилось внушительно, две с половиною тонны, и Ершова пошла в сельхозотдел договариваться. Вернулась, сказала, что всё решено, и что завтра надо выехать в колхоз. Ехать досталось Пастухову и мне. Алёша взял у какой-то организации "Волгу", у какой-то – грузовую машину, к утру к ней, стоявшей уже за углом на улице Коцюбинского, снесли мешки с метками, отдали нам деньги, мы с Пастуховым сели в "Волгу" и тронулись, указывая дорогу, грузовик поехал за нами. Путь неблизкий, в Белокуракинский район или в Беловодский, словом, где-то на севере области.

Часам к двенадцати добрались до районного центра. Далее уже было несложно отыскать нужный колхоз, въезжаем в него, подъезжаем к правлению. Заходим к председателю колхоза. Алексей Петрович заводит с ним разговор, приглашает выпить с нами и пообедать (!)[12]. Председатель от выпивки уклоняется. Алёша заводит разговор о цене, хотя о цене нам было известно в Луганске. Председатель отвечает, что отпустит картофель по госцене, то есть по двенадцать копеек за килограмм. Пастухов начинает с ним торговаться. Председатель стоит на своём, говорит, что у него скороспелка[13] мировых стандартов, одна к одному, что они продают её в Западную Германию. (Чёрт возьми, а я и не знал, что и этим кроме стекла и угля наша область с заграницей торгует!) Уломать его Алексею Петровичу не удаётся. Он не клюёт даже на наше предложение углём колхозу помочь, и мы едем с завхозом на склад. Склад этот – длинное в земле помещение, только крыша его над землёй, словом землянка, внутри тусклый электрический свет. По бокам, отгороженные досками, бурты картофеля, в середине проход. В складе много молоденьких девушек, картошку перебирают. Завхоз говорит, что это студентки из Луганска, из института. Подводит нас к бурту со скороспелкой. Смотрим, картошка действительно скороспелка, удлинённая, розовая, но далеко не одна к одной, и среди неё много тронутой порчей.

Что делать? Брать такую картошку нельзя. Но и неохота возвращаться с пустыми руками. Перебирать? Это сколько же времени нужно перебирать, отбрасывая девять из десяти, чтобы три тонны[14] хорошей картошки набрать?

Но Пастухов молодец. Завхоз ушёл, а он девочек со всего склада собрал, простит: «Девочки, помогите!» Девочкам, в общем-то, всё равно, и они все перебираются к бурту со скороспелкой. Мы с Алёшей едем в райцентр, покупаем несколько коробок шоколадных конфет, возвращаемся. Алёша отдаёт коробки девчонкам: «Девочки, угощайтесь!» Всё правильно, материально надо хоть как-то заинтересовать, чтобы стимул был какой никакой.

Мы тоже усаживаемся на деревянные ящики и начинаем в свои мешки целенькую картошечку отбирать.

Ох, и нудное это занятие, перебирать, мешки наполнять. Просидели до темноты, спины разломило, руки свинцовые. А теперь нужно ещё и полсотни мешков протащить до весов, взвесить, погрузить в бортовую машину. Но и эта работа окончена. Прикидываем, во что же нам эта картошечка обошлась. Триста пятьдесят рублей в кассу колхоза. Двадцать пять рублей за конфеты. Итого, высчитываю я, по пятнадцать копеек выходит за килограмм.

– Ну да, – говорит Пастухов, – будем мы как все платить по пятнадцать копеек. Мы тут вкалывали целый день, а они там прохлаждаются. Мы берём по десять копеек, а остаток делим на остальных.

Высчитываем, получается шестнадцать копеек.

– Вот по шестнадцати копеек картошка нам обошлась. Так и скажем.

Я согласно киваю. Шесть рублей на этой комбинации я лично выигрываю. Боже, какими мы всё же нищими были! Копейки считали. И это в обкоме!

В Луганск приезжаем к полуночи. Развозим мешки по квартирам. Завозим и спускаем картошку в наш погреб на улице Челюскинцев. И уже за полночь приезжаем к нашей секретарше. Она живёт возле пятой школы. Муж болен, дети где-то в отъезде. Не таскать же мешки пожилой женщине? Стаскиваем с Алёшей её картошку в подвал, уже выбившись совершенно из сил, и отпускаем грузовую машину.

Елена Николаевна между тем зовёт нас к себе. На столе сковорода поджаренной румяной картошки, ломтика солёного сала из морозильника, куски белого хлеба. Что может быть лучше этой закуски к бутылке чистого спирта, что стоит на столе. Залпом, дыхание затаив, опрокидываем по полстакана, запиваем водой и, вздохнув после этого, принимаемся за картошку. В желудке, а затем и по телу разливается теплота, напряжение дня спадает. "Волга" развозит нас по домам.

… Еду в Лисичанск по уже забытой причине. Вторую половину дня провожу в горкоме партии. К вечеру иду в городскую гостиницу, где мне забронирован номер. Номер двухместный, но плачу я за одного. Хотя гостиница переполнена, но знаю, ко мне никого не подселят. В номере есть телефон, ванная комната. Всё хорошо. Только окна в тёплый вечер почему-то плотно закрыты. Распахиваю створки, готовлюсь вдохнуть свежий воздух и… моментально захлопываю окно. Глаза, горло, нос выело, как дифосгеном. Напротив, на другом, низменном, берегу Северского Донца дымит Северодонецкий химический комбинат с высокими трубами. Из одной тянется ядовито-жёлтый дым, "лисий хвост", как его здесь называют. Ветер сносит его прямо на нас, на гостиницу. Лисичанск ведь стоит над высоким обрывом, и северодонецкие трубы как раз по его высоте.

Выхожу на улицу прогуляться, иду вдоль домов и выхожу к кинотеатру. На афише – "Кавказская пленница". От нечего делать покупаю билет, иду смотреть фильм. Выхожу в хорошем, приподнятом даже настроении, мурлыча услышанную в кино песенку про то, как вертится Земля, и как «трутся на ней медведи о земную ось». Уже ночь. Улица скупо освещена фонарями. Зато гостиница сияет всеми окнами.

В вестибюле толпа. Люди стоят в бесполезном ожидании возле окошка дежурного администратора, спят в креслах, дремлют на стульях, а я, поужинав в гостиничном ресторане, захожу к себе в номер, сажусь возле стола с телефоном, по которому мне некуда и некому звонить и размышляю. Вот как мне сейчас хорошо и удобно. Отношение персонала ко мне предупредительное, но я ведь всё-таки не круглый дурак и понимаю совершенно отчётливо, что это не к личности моей отношение, а к месту, которое я занимаю. Сам по себе же я для всех окружающих полный нуль. Что я из себя, что я собой представляю? – а ничего, ровным счётом. Квалификацию потерял, да и не было у меня особой квалификации, больше брал по верхам, углублённо мало что изучая. Кругозор был у меня. Но этого мало. И от этого становится грустно. А в обкоме, понимаю, не вечно работать. И впервые я задумываюсь, чем же после обкома мне заниматься, куда прейти? В "науку" – исключено. Слишком поздно, да и ничего я в этой прикладной науке достичь не смогу. Разве только защищу кандидатскую диссертацию. Да и то вопрос, при моей то фаршированной больной голове, при моей-то мучительной вечноё бессоннице. Лучше было бы остаться на административной, советской работе. Где-нибудь в облисполкоме пристроиться, в наградном или протокольном отеле. Заведовать бумагами, канцелярией. И не трудно, и положение в обществе сохраняется. Привык уже к привилегиям. Но из угольного отдела туда не очень берут. У отдела административных органов есть свои люди для продвижения в органы власти. Профсоюзы, тоже неплохо, это вот реальней, пожалуй, но и тут нужно согласие секретарей. Все мечты о литературе или журналистике, которые когда-то я питал в голове, болезнь разом перечеркнула. Да и особых иллюзий давно я не строил, убедившись, что художественного таланта у меня нет. Нет того, что нужно писателю, наблюдательности, интереса к людям, к их чувствам. Я же занят больше своими переживаниями, люди мне любопытны только в связи с моими к ним личными отношениями. Публицистические способности у меня вроде бы не пропали, но и они из-за резкого падения моей работоспособности мне уже ничего бы не принесли. Голова во второй половине дня у меня всегда обалдевшая.

Так погрустил я после бодрой кинокомедии и лёг спать, ничего определённого не решив. Не наметив, какими путями будущее своё обеспечить. Да и не знал я этих путей. И от этого было тревожно…

Утром у Тихонова услышал разговор о покупке яблок. Спросил, а нельзя ли и мне яблок на зиму купить. «О чём речь, Владимир Стефанович, – отвечает мне Николай Семёнович, – сколько вам надо?» «Килограмм сто». «Будет сделано».

Через несколько дней мне привозят домой пять ящиков великолепнейшей семиренко[15], шофёр денег за неё не берёт. «Уже заплачено», – говорит. Вот, чёрт возьми! Неудобно всё это, неловко. Но, похоже, начинаю привыкать помаленьку…

… Отделу поручена подготовка доклада Шевченко на пленуме обкома. Поначалу собираем материал, данные для доклада. Я сижу у Гондусова, что-то с ним обсуждаем. У него возникают вопросы по экономике, звонит Белашову, просит того зайти в отдел. Через пять минут Белашов уже сидит напротив меня – филиал института экономики промышленности находится рядом, на первом этаже Укрнииуглеобогащения. Гондусов задаёт Белашову вопросы, просит пояснений, советов. Белашов юлит, уклоняется от прямого ответа и, в конце концов, говорит: «Мне надо с сотрудниками посоветоваться». Гондусов отпускает его, и когда тот уходит, говорит мне: «Я в Белашове сильно ошибся. Я считал его квалифицированным специалистом, кандидат наук всё же, зав кафедрой экономики. Потому и рекомендовал. А он ни на один мой вопрос никогда не может сразу ответить. Всегда ему нужно с товарищами посоветоваться».

Приступаем к написанию доклада. Все инструкторы отдела заняты, каждый свою часть пишет, Ершова вносит свои коррективы, и начинаем писать уже сам доклад окончательно в кабинете у Гондусова. На помощь нам прибыл зав орготделом, мой бывший парторг Чумаченко. Он стал замом у Недайводова в конце прошлого года, когда Кривоколыско направили замполитом в областное управление МВД. В этом году Недайводов развёлся с женой – ведьмой, шагу ему ступить не дававшей, как секретари горкомов мне говорили. Она тут же в ЦК письма стала писать, завели персональное дело, и Недайводова освободили, перебросили секретарём парткома на завод щелочных аккумуляторов. У нас же в обкоме его место занял Чумаченко.

И вот сидят они с Гондусовым по одну сторону длинного стола заседаний, Ершова примостилась с торца, а мы, инструкторы – напротив заведующих. Они читают вслух отпечатанные части доклада, правят, отправляют на перепечатку. Работы много и для помощи нашей секретарше, которая, как известно, одна на два отдела, Гондусов выпросил у Сереченко машинистку с машинкой. Молодая полная девица с необычайно толстыми ногами сидит в нашей приёмной, печатает. Чумаченко проходя мимо неё, засматривается на ноги. Когда дверь кабинета я закрываю, войдя вслед за ним, он мне говорит, кивая на дверь, с восторгом и восхищением: «Какие ноги!» Кошмар! Как могут нравиться эти слоновые ноги! Тем не менее, могут. Забегаю вперед. Через полгода, по делу отправившись к Чумаченко, я обнаружу, что девица уже у него в приёмной работает секретарём.

А пока продолжается чтение. Ряд фраз в докладе выглядит очень коряво, предложения построе-ны неправильно грамматически, и я делаю свои замечания. Чумаченко проговаривает предложенные мной изменения и отвергает, всё оставляя по старому. Я попробовал его переубедить, но не смог и больше уже не пытался.

К концу дня головы у нас очумели. Коэффициент обалдения всех явно приблизился к единице. Я вообще соображать перестал. Завы предлагают выехать в лес на Донец. На двух "Волгах" все мы, кроме Ершовой – ту отпускают домой – направляемся в сторону Счастья, но, не доезжая полкилометра до Северского Донца, сворачиваем в лес налево, туда, где по слухам находится дом приёмов обкома. Останавливаемся в лесу возле поляны, перекусываем, но ни пьём ничего – впереди работы ещё… Час в сумерках гуляем по лесу – и удивительно! Мозги просветлели. Садимся в машины и едем в обком, там работаем над докладом до двенадцати ночи, потом расходимся, меня машина отвозит домой.

С утра продолжаем работу до позднего вечера. Вечером доклад утверждён. Гондусов, Чумаченко и все мы отпущены. Выходим в десять часов, ночь, а на углу обкома у магазина нас ожидает микроавтобус РАФ[16]. Залезаем в него все и едем на Советскую, потом по Оборонной, с которой за заводом щелочных аккумуляторов съезжаем направо на просёлочную дорогу. Днём здесь прошёл дождь, дорога раскисла, машина медленно пробирается по лужам и грязи и останавливается на обочине дороги возле поляны. Кругом сыро, и мы, не вылезая, выпиваем по стакану водки в машине. И тут я как-то контроль над собой потерял и выпил, наверно, второй стакан, поначалу опьянения в себе не заметив. Водка выпита, колбаса с хлебом съедена, пикник на обочине приходит к концу. Шофёр рафика заводит мотор, даёт ход, машина трогается, выезжает на дорогу и – ни туда, ни сюда. Слышно только, как колёса в грязи проворачиваются. Завязли. Дружно вылезаем и всемером заходим сзади машины, чтобы толкнуть. Налегаем, колёса крутятся, ошмётки грязи отлетают назад, но машина ни с места! Наваливаемся сильнее, упираясь ногами в разъезжающуюся дорогу, сильнее, сильнее, машина делает внезапный рывок, я, принявший от усердия весьма пологое положение, плюхаюсь в лужу, как когда в Энсо в реку за ящиком. Мне, хохоча, помогают подняться, садимся в машину, меня завозят домой, я снимаю грязную одежду в коридоре, умываю грязное лицо и руки, раздеваюсь и иду спать. И только лёг, как кровать стала дыбом, потом рухнула вниз, завертелась, и к горлу подкатила волна тошноты. Вскакиваю, подбегаю к окну, распахиваю створки и, перегнувшись через подоконник, извергаю на улицу всё, что лишнее выпил. Тошнота отступила, кровать стала прочно на место, и я мгновенно уснул.

Утром первая мысль, как там стенка, вся блевотиной ведь облита. Стыдно. Стыдно Лены, тёщи, соседей. Надо пойти вытереть, пока на улице нет никого. Перегибаюсь через подоконник, а стенка чиста, и на отмостке никакой лужи нет. Сразу понял: Евгения Васильевна вытерла, не захотела зятя позорить. Спасибо. Одеваюсь и ухожу на работу.

… Пленум проходит отлично. С серьёзным критическим докладом выступает Шевченко, выступающие, нашим отделом же подготовленные, пустых речей тоже не льют, ставят наболевшие вопросы, всё по делу и к месту.

Один лишь Харченко меня удивил. Но председателю облсовпрофа доклада мы не писали. Да и не по бумажке он говорит. Он славословит Шевченко и то, как пленум под его руководством прошёл хорошо, и как указания Владимира Васильевича помогают в работе. Выступление это кажется мне неприличным. Надеюсь, что ВВ остановит, одёрнет его. Нет, дослушал всё до конца, со всеми поаплодировал речи… Н-не понимаю людей! Как так можно? Неужели после Ленина-Сталина утрачена навсегда культура поведения в обществе?

По окончании пленума мы расходимся по местам приступать к текущей работе, Гондусов уходит вместе с Шевченко. Возвращается от него и собирает отдел у себя. Сияя, передаёт нам благодарность ВВ за отлично подготовленный и проведённый пленум обкома.

… За этим в ближайший же день последует благодарность и Гондусова.

Перед обеденным перерывом он созывает мужскую часть отдела и приказывает следовать за ним. На углу обкома садимся в уазик[17], едем неизвестно куда. Гондусов хранит молчание. Останавливаемся возле гостиницы "Советская", проходим в зал ресторана, но не в общий, большой, а в маленький зал для банкетов, о существовании которого я и не подозревал, впрочем, как я мог знать об этом, если в ресторане не был ни разу.

Длинный стол накрыт для банкета. По всей длине его посредине в высоких вазах розы стоят, из серебряных ведёрок со льдом высунулись тёмные бутылки шампанского с обёрнутыми серебром горлышками. Рядом с ними узкогорлые бутылки коньяка. В широких вазах на ножках – фрукты: яблоки, груши и виноград. В розетках перед каждым прибором горка чёрной икры, кусочки масла из холодильника, хлеб на тарелочках.

За столом уже два человека сидят, это зам начальника комбината "Луганскшахтострой" Кулешов и зам начальника комбината "Луганскуголь". Это на денежки этих вот комбинатов Александр Фёдорович закатил нам банкет. Встаёт за столом, благодарит нас за работу, ещё раз подчёркивает, что Владимир Васильевич очёнь остался пленумом, подготовленным нашим отделом, доволен.

… увы, это Гондусова не спасло, но пока никто из нас не подозревает, и сам он, прежде всего, убаюканный похвалами, что участь его решена.

… Меня направляют на месяц на курсы при ЦК Компартии Украины. Начало занятий с первого октября. В воскресенье с утра чемодан мой собран в дорогу. Поезд на Киев отходит в шестнадцать часов. Последние часы перед отъездом с Леной и малышами.

В двенадцать часов к дому вдруг подъезжает микроавтобус, ко мне вваливаются Мозалёв, Дёмин:

– Володя, срочно поехали с нами.

– Да мне же на поезд.

– К поезду тебя подвезём, забирай с собой чемодан.

– Да что такое случилось?

– По дороге расскажем.

Прощаюсь с домашними, подхватываю чемодан и ухожу.

По дороге в автобусе меня вводят в курс дела. Сегодня утром состоялся пленум обкома партии. В перерыве Александр Фёдорович провёл совещание с начальниками комбинатов, вернулся на место. Вот и Шевченко после заключительного выступления с трибуны сошёл. Все ждут закрытия пленума, Шевченко скрывается на миг за кулисы, выводит оттуда человека и говорит: «А теперь позвольте представить вам нового заведующего отделом угольной промышленности обкома».

Это они с чужих слов говорят. Кто этот новый заведующий из них не знает никто.

«А сейчас, – это они уже мне говорят, – Александр Фёдорович велел срочно отдел весь собрать, будет прощаться с отделом».

На Советской в автобус подсаживаются остальные ребята, Гондусов и Ершова, рулим в сторону сельхозинститута, Александр Фёдорович указывает дорогу. Когда автобус скрывается в гуще деревьев, Ершова останавливает Гондусова: «Дальше, Александр Фёдорович, нельзя. Там же дом приезжих обкома. Ещё могут заметить».

В кустах под осенним солнышком располагаемся на полянке. Гондусов говорит нам прощальные слова, благодарит за сотрудничество. Мы выпиваем за его успехи на новом поприще. Мне невесело. Как-то с новым начальством будет работаться? Переживаю за Гондусова, представив себя на его месте. Он ведёт себя как заведующий отделом, какие-то указания начальникам комбинатов передаёт, и вдруг – как обухом по голове! Что, неужели заранее нельзя было человека предупредить, сказать ему, что он ВВ не устраивает?.. Да, Владимир Васильевич подлость свою тут во всей красе проявил. Или это типичный советский приём? – вспомнил тут своё понижение, унижение в Междуреченске.

Не помню, знали ли мы это тогда или узнаем чуть позже, что он назначен заместителем начальника комбината "Донбассантрацит" по производству. Это третье лицо в комбинате после начальника и главного инженера. В зарплате Александр Фёдорович не потерял, выиграл, быть может, но в общественном положении…

В половине четвёртого меня привозят на вокзал, все, кроме Гондусова, провожают меня до вагона. Прощаюсь и влезаю в вагон – а там половина обкома. Из всех отделов инструкторы едут на курсы.

Поезд трогается, слышу, в соседнем купе говорят: «Какой дружный у угольщиков отдел! Всем отделом Платонова провожали на поезд». Про себя невесело усмехаюсь, знали бы вы…

… Поселяют нас в общежитии Высшей партийной школы. Комнаты большие, в них по три человека. Я в одной комнате с инструктором отдела печати (фамилию забыл) и инструктором торгового отдела обкома Алпатовым Серёжей, с ним у меня хорошие отношения, он как-то просил меня подконтрольной ему организации помочь с углём, и я помог. Серёжа мужик хозяйственный, привёз с собою большую сковороду, в ней мы жарим по вечерам картошку для ужина, собственно жарит Сергей на троих, мы уплетаем. По этому поводу инструктор отдела административных органов, врач Щербаков Анатолий Алексеевич, курирующий медицину, не без ехидства время от времени замечает: «Один мужик двух генералов прокормил».

Занятия проходят в здании Высшей партийной школы при ЦК Компартии Украины, с нами и работники ЦК Молдавии учатся. Первый же день заканчивается приятным сюрпризом. Нас приглашают в кассу и выдают нам по пятьдесят рублей – ЦК расщедрился. Немного, но дарёному коню в зубы не смотрят.

И в первый же день – прямо шок. На стенде – портрет Владимира Ильича, и у любимейшего основателя и вождя нашей партии выколоты глаза. Кто-то из наших по этому поводу замечает: «Не иначе, как бандеры!» Это меня несказанно удивляет. Выходит, наивно думаю я, никогда дотоле с антисоветскими проявлениями не встречавшийся, в партийных рядах есть нашу власть ненавидящие, и не просто в партии, а и в пусть низовых, но руководящих органах партии.

… так и провисел Ленин с выколотыми глазами весь день – никто не хватился.

Занимаемся по восемь часов в день. В середине дня часовой перерыв. В столовой партшколы кормят отвратительно, просто есть невозможно, ищем городские столовые, но и там, в ближайших, не лучше. Каждый устраивается, как может. Я проторил дорожку в Киевский обком, это недалеко, но в обкомовскую столовую меня не пустили, однако там же есть и столовая обкома комсомола, туда я по своему удостоверению прохожу, здесь еда сносная всё же.

Лекции большей частью скучные, особенно убил нас Клименко, председатель Укрсовфпрофа, бывший до Шевченко у нас первым секретарём. Шевченко при нём был вторым. Два часа читал нудную лекцию, уткнувшись носом в трибуну и ни разу, – я специально следил, – не оторвал глаз от бумаги, в зал не взглянул. Совсем наши бонзы разучились с людьми разговаривать. Как же так можно руководить?

… В президиуме появляется старушка, нам её представляют: «Фотиева. Секретарь Ленина».

Знаю, знаю, читал её воспоминания о вожде. Два часа выступает, говорит – не читает – живо и интересно. Отмечает умение Ленина работать с людьми, чётко строить работу и так далее. Что при нём была в партии демократия, свобода высказываний, которые Сталин в партии и в стране упразднил. Сейчас бы я ей заметил: «Пой, ласточка, пой, а сама Ленина предавала, доводила до Сталина копии всех тех последних секретных ленинских писем, которые больной вождь ей надиктовал». Делает выпад против нынешних руководителей, которые слова не могут без бумажки сказать. Удивительно, как смелости на это хватило?

… Двенадцатого ноября, это, кажется, на воскресенье приходится, собираемся мы, луганчане, на Днепр. Обмолвился, что у жены день рождения. Щербаков говорит: «Вот и отметим».

Покупаю в магазине две бутылки "Столичной", хлеб колбасу. Спускаемся в метро, доезжаем до станции "Днепр", где поезд, выехав из тоннеля, останавливается уже почти на мосту, спускаемся по ступеням на берег. Выше нас на высоком днепровском откосе и по ту сторону, на островах, лес уже тронут красками осени. День солнечный, тёплый, но вода в Днепре холодна, обмыли в ней только ноги, попробовав, и расположились на берегу. Выпили за здоровье Елены свет Анатольевны. Не знаю, икнулось ли ей, а вот телеграмму послал ли? Не мог не послать… Поговорили. Странно, никто не знает, кто назначен заведовать нашим отделом, хотя кое-кто в Луганск позвонил. Пользуются слухами. Гадают. Кто-то говорит, если назначен тот, о назначение которого, как он слыхал, говорили, то отделу здорово повезло. Имени не называет. Не хочет: может, назначили не его. По косвенным признакам догадываюсь, что он имеет в виду Майбороду, первого секретаря Краснолучского горкома. Знаю, что Пастухов отзывался о нём весьма хорошо. Сам в отдел не звоню. Какая мне разница. Всё равно ничего изменить не могу, приеду – узнаю.

В следующее воскресенье трамваем едем в Голосеевский лес. На конечной остановке выходим. День ясный, умытый. Перед глазами поляны и лес на пологих холмах, на их склонах отлогих. Чудо осени. На красоте такой глаз отдыхает, тихое ликование разлито вокруг. Словами не выразить этого. Впрочем, можно. Но для этого надобно быть таким поэтом, как Бунин:

Лес, точно терем расписной,
лиловый, золотой, багряный,
весёлой пёстрою стеной
стоит над светлою поляной.

Здесь хорошо и покойно.

И осень тихою вдовой
вступает в пёстрый терем свой.

Гуляем по лесу до сумерек, до темноты.

И месяц медленно встаёт.
Все тени сделал он короче,
прозрачный дым навёл на лес
и вот уж смотрит прямо в очи
с туманной высоты небес.

Дивный день, дивный вечер.

И в горностаевом шугае.
Умывши бледное лицо,
последний день в лесу встречая,
выходит осень на крыльцо.

И великолепный конец.

И будут в небе голубом
сиять чертоги ледяные
и хрусталём и серебром.

А в ночь, меж белых их разводов,
взойдут огни небесных сводов,
заблещет звёздный щит Стожар –
в тот час, когда среди молчанья
морозный светится пожар.
Расцвет Полярного Сиянья!

… Проходя как-то по краю площади, ныне называемой майдан Незалежности, я обратил внимание на афишу у голубовато-зелёного здания с белыми колоннами, извещавшую о концерте симфонического оркестра Киевской филармонии, которая в этом здании и размещалась, и музыку захотелось послушать… Я предложил ребятам сходить, но моего предложения не приняли, и я купил билет только себе.

… Бело-колонный зал дворянского собрания с белыми креслами с золотом узоров орнаментов наряден, праздничен, приятно отличен от мёртвых анодированных стеклянно-пластиковых залов современной постройки, публика красиво одета, скрипачи извлекают звуки из скрипок, концерт начинается. Какое счастье, что я приобщён к миру музыки, её чувствую, ею наслаждаюсь и выхожу после концерта обновлённый, полный сил и стремленья к чему-то необыкновенному и прекрасному. Жаль, Лены нет.

… На одной из лекций нам показывают секретный фильм о чехословацких событиях прошлого года. Кипят в Праге площади и залы. Весь народ, впечатление, с Дубчеком, Смрковским. И это уже после ввода войск "коалиции", то бишь Организации Варшавского Договора, наших войск в основном. И какой жалкой выглядит кучечка ветеранов компартии, пришедших к советскому посольству в день нашего главного праздника, годовщины Великого Октября, как теперь знаем просто переворота октябрьского. Люди, чехи, не с ними. Люди слушают Смрковского, он зажигает людей, превосходный оратор. И когда он им говорит эзоповым языком о вынужденных уступках советскому давлению, и добавляет: «Но мы с вами-то знаем, чего мы хотим, и что надо сделать», – масса взрывается бурей аплодисментов. Но это было в ноябре прошлого года. Где сейчас Дубчек и Смкрковский?.. Сейчас генерал Свобода президентом, декоративным. А партией Гусак руководит. Я ещё весь во власти пропаганды. Верю, что войска НАТО и ФРГ ждали момента, чтобы в мятежное государство войти, и тогда вся оборона Варшавского Договора, как ножом бы, была на две части разрезана. Это я через сколько-то лет начну понимать, когда в Польше Солидарность созреет, насколько косна, маложизненна наша система, и с негодованием буду на своих лекциях говорить: «Неужели и этот пример верхи наши ничему не научит?» Не научил. А до заката Союза уже так немного осталось. Но этого редко кто ожидал. Один лишь отечественный историк – я, слушая радио "Свобода", узнал – некто Амальрик, будучи высланным за рубеж, напишет книгу с провидческим названием "Доживёт ли СССР до 1984 года?" На восемь лет только ошибся. Но книгу эту никто у нас не читал, а полезно бы было, хотя автор и, как видим, чуточку поспешил, но то вина не его, то поток нефтедолларов, хлынувший в СССР после войны Судного дня на Ближнем Востоке, притормозил умиранье хозяйства Союза[18].

… А сейчас, видя кадры, где чехи плюют в наши танки на улицах Праги, пинают их гусеницы ногами, кричат: «Оккупанты!» – я только и думаю: «Забыли, как выглядят оккупанты! Попробовали бы вы на гитлеровские танки плевать!»

… В Союзе у нас таких вольностей, как в Чехии, не допустят. Церберы на страже стоят. Ленина с выколотыми глазами невзначай прозевали. На лекциях бдят. Пошла как-то сзади записочка к лектору по рядам, но её перехватили в президиуме. Прочитали, не вслух, разумеется. И сразу один из президиума взвился и в зал: «Кто написал эту записку?»

В ответ – гробовое молчание. Тут тип со сцены перемахнул в зал – и к тому в первом ряду, кто записку наверх подавал: «Кто записку тебе предал?» Тот показывает на человека за собой во втором ряду. Тип туда, и быстро так по рядам: «Тебе? Тебе? Тебе? Тебе?» Миг – и упёрся в последнего, дальше некуда. Поднял и увёл из зала его за собой. Тягостная картина…

… Подают автобусы и увозят весь курс на завод, лучший в республике, "Пролетарий", кажется, называется, а может и не "Пролетарий", а "Авангард". Ходим по цехам, просторно, чисто, рабочие за станками работают. И у каждого станка штырь с табличкой, а на той проценты выполнения плана рабочим с начала месяца, каждый день, видать, обновляют. Здорово работает, думаю, стоя возле станка и таблички: двести двадцать восемь процентов. Перехожу к другому, а там – двести сорок пять. У следующего – двести двадцать четыре. Это меня настораживает – так и есть, все нормы вдвое, как минимум, перевыполняют. Что же это за нормы такие, что все легко так с ними справляются?! Здесь что-то не то, и это не то заставляет задуматься. Или нормы занижены, чтобы дать заработать рабочим и заводу ударной работой прославиться, или… расценки так низки, что иначе рабочий не заработает ничего, впрочем, это не "или", а одно и то же выходит. Но это ж туфта. И любой проверяющий сразу заметит! Стало быть, в ЦК сознательно закрывают глаза. Всюду ложь и двойные стандарты! Но нас бы хотя на завод не возили, или вовсе нас за дураков принимают?

… В общежитии по вечерам общаемся с инструкторами других областей, большей часть с соседней, Донецкой. Мужики все серьёзные, рассказывают, как у них в обкоме в отделах работа поставлена. Одного на неделю оставляют в отделе на бумагах, на справках, то есть он по срочным запросам секретарей, справки пишет, остальные разъезжаются на неделю по предприятиям, глубже знакомятся с их работой, с кадрами. Не протирают штаны, сидя в обкоме. Это нам нравится, вот бы у нас такой порядок завести, а то вырываешься на места только по жалобам. Но, конечно, нам такое не светит. Донецкий опыт перенимать нам нельзя, у ВВ вражда с Донецким обкомом. Тот отвечает нам тем же. Донецкие ребята насмешливо говорят, что у них нашего Шевченко иначе как Почин Починовичем не называют.

С чего это началось? Может быть с того времени, когда учреждали союзно-республиканские министерства? Ясно было, что министерство угольной промышленности Украины будет в Донецке: угля дончане больше нашего раза в полтора добывают. А ВВ этого не хотел. Это ж министерство с его ресурсами и деньгами будет в кармане у Донецкого обкома! И на заседании Политбюро ЦК Компартии Украины Шевченко с пеной у рта, как говорили, доказывал, что все министерства должны быть в столице. То есть в Киеве. Ему не вняли, и в результате Донецк получил министерство угля, а Луганский обком вместе с областью пострадал. Первоначально в Луганске планировали расположить министерство химической промышленности Украины, но коль скоро Шевченко решительный противник размещения отраслевых министерств на местах, то это министерство и оставили в Киеве.

… не рой яму другому.

… Ребята из Крымского обкома привезли с собой на курсы большой бочонок вина, и каждый вечер напиваются в стельку. В конце концов, по пьянке учинили уже к окончанью занятий дебош, тут же в общежитии появился ответственный работник ЦК, заявил, что об их поведении доведёт до сведения бюро Крымского обкома. На следующий день крымчан с курсов отчислили и отправили в Симферополь. Надо же голову на плечах всё же иметь. Как же близость к власти и безнаказанность развращают людей! Мне не жаль их нисколько.

… Переходим к практическим занятиям по группам. Тема занятия: что-то о постоянной демократизации советского общества. Вроде лекций на эту тему нам не читали. Или я ушами прохлопал? Преподаватель спрашивает, кто хочет выступить. Все молчат. Желающих нет, значит темы этой, решаю, на лекциях не касались. А, – была, не была, всё же я немного историю знаю. Что же всё время отмалчиваться, как некогда Феликс Оствальд думаю я. Вызываюсь попробовать тему эту раскрыть. Начинаю с того, что после Великого Октября (прямо пародия!), представители эксплуататорских классов были лишены многих прав (каких, сейчас и не вспомню, наверное, всяческих, в том числе права на жизнь), среди них и избирательного права. По мере укрепления советского строя ограничения в правах упразднялись, но ещё и в конце двадцатых годов были так называемые "лишенцы". И, наконец, в тридцать шестом году все граждане СССР в правах были уравнены. Тут вступает преподаватель, оказывается я мелко плаваю, и он начинает подробно рассказывать по этапам, когда и какие той или иной прослойке общества давались права, пока не наступило всеобщее равенство (и, так и просится, и благоденствие). Но о благоденствии он умолчал, ясно, всеобщего благоденствия некоторым прослойкам надобно ещё подождать. Но откуда же я мог знать все эти детали, ни в каких учебниках не было перечисления прав по прослойкам, в энциклопедии тоже об этом не говорилось. Зря я высунулся, ну да бог с ним.

… На одно из занятий приходит заведующий отделом тяжёлой промышленности ЦК. Рассказывает о поездке с делегацией в США и Канаду. О том, как там чётко организовано всё. На предприятиях нет, как правило, складов, нет многодневных или многомесячных запасов сырья и комплектующих деталей, узлов, как у нас. Материалы, детали поступают на обработку прямо с колёс. Тут я не могу удержаться и спрашиваю: «А как же они работают в случае забастовок на транспорте или на заводах-поставщиках?» «Э-э, – говорит, – забастовки так сразу не начинаются, им предшествуют длительные переговоры с профсоюзами, и если видят, что стороны к соглашению не подвигаются, тогда и начинают делать запасы».

Интересно рассказывает о канадских строителях, зарплата у них так высока, что некоторые рабочие на часть зарплаты нанимает подёнщиков из безработных, те за них и работают, а рабочие время от времени их контролируют. С трудом в это верится что-то. Не в то, что зарплата так высока, а в то, что работодатели допускают такое. Им же выгоднее самим нанимать дешёвых рабочих. Или опять профсоюзы мешают?

На одном из занятий преподаватель указывает, как важно при выступлениях вниманием слушателей завладеть. Информация должна быть интересной для них, это надо учитывать прежде всего. Но и о том, что вне их интересов, нужно стараться рассказывать увлекательно, перебивать рассказ занимательными историями, анекдотами. И не надо удивляться, когда на лекциях многие спят. Это естественно. Когда в докладе нет ничего нового или необходимого, мозг человека защищается от перегрузки ненужными или известными сведениями, наступает охранительное торможение, и человек погружается в сон. Мысль об охранительном торможении нас веселит. Это бы Клименко было неплохо сказать.

Месяц прошёл, курсы окончены, и я снова в Луганске.

Узнаю, что новым заведующим у нас Погорелов Алексей Иванович, бывший первый секретарь обкома комсомола, работавший последние год или два в Ровеньках заместителем начальника шахты по производству "для приобретения навыков хозяйственного управления". Молодой высокий мужчина с располагающим приятным лицом, очень вежливый, с густой шапкой волос совершенно седых, белых.

Приглашает меня на беседу. Я сажусь в кресло у столика. Тону в нём. Специально что ли придумали кресла такие, что сиденье под тобой оседает, и с него потом трудно подняться, барахтаешься беспомощно. Это для того чтобы человека сконфузить? Поставить в неловкое положение?

Погорелов расспрашивает меня о курсах, что нам читали, что интересного было. Я коротко ему пересказываю. Когда говорю ему о спорах экономистов, товарников и нетоварников, он прерывает меня:

– А разве у нас нет теории научного коммунизма?

Вопрос для меня неожидан. И я, не дав себе труда на секунду задуматься, говорю откровенно:

– Я об этом как-то не думал в этой связи.

После этого Погорелов меня отпускает. Я выхожу крайне недовольный собой. Вижу, что последним ответом не произвёл благоприятного впечатления. А ведь так просто бы было умно ответить, что любая наука бывает наукой лишь в непрерывном развитии. Теория проверяется практикой. Поэтому появление разных гипотез в науке всегда неизбежно. Теория – лишь приближение к истине. А критерий истины – практика. Да много чего на эту тему можно наговорить. А я ляпнул первое, что пришло в голову. Вот осёл! Сколько раз себе я внушал, подумай, прежде чем скажешь. Видимо доверительно-откровенные наши отношения с Гондусовым бдительность мою притупили. А зря…

… Ребята тоже интересуются, что нового на курсах. Рассказываю им о донецких инструкторах, они поддакивают, всё так, нам они тоже так говорили. И начинается обсуждение преимуществ постановки дела в Донецке. Дёмин возмущается, что мы большую часть времени занимаемся справками. Мозалёв тоже недоволен сложившейся в нашем обкоме практикой. Говорит: «Инструктор организатор, а не только пропагандист». Почти по Ленину: «Газета не только коллективный пропагандист, но и коллективный организатор». Я не совсем понимаю, что он этим хочет сказать, что и как может инструктор организовывать, но не уточняю. Вася большой любитель хлёсткой пропагандистской фразы.

Меня же последнее время занимает другое. После курсов, после лекций доктора Вербы во мне укрепляется мнение, что чего-то недостаёт важного в нашем хозяйстве. Что тормозит рост производительности труда, что срывает все попытки все попытки улучшить положение? Или, по Марксу, надо дать простор производительным силам. Но как? Социализм открывает неограниченные возможности концентрации сил и средств, а мы это преимущество социализма никак не можем использовать. И уж очень много вместо дела занимаемся болтологией, трескотнёй. Бесконечные совещания, решения, постановления, которые не дают результатов. Решения сверху глохнут, доходя до низов. Механизм скрежещет и его заедает. Слова остаются словами. Слова, слова – будто всё дело в них.

Но до главного не додумываюсь. Упразднение частной собственности лишило людей чувства хозяина, которому, чтобы жизненным благами себя обеспечить, надо за хозяйством следить, улучшать его, расширять, делать более прибыльным. Не владея ничем, получая паёк или гарантированную зарплату, человек большей частью уже ни о чём не заботится, так как пользы от этой заботы ему никакой. Частная собственность вот то главное, чего нам не достаёт для полного счастья. Понимание этого придёт через многие годы. И тогда объяснится повальное пьянство колхозников, безразличье рабочих, нежелание директоров брать на себя дополнительную ответственность за введение новшеств, инертность мысли у инженеров. Всем всё до лампочки, как в Союзе было принято говорить.

… Приезжает Матяш с заданием проанализировать работу шахт в Ровеньках. Просит инструктора. Но Зотов, который курирует трест "Ровенькиуголь" сейчас в отпуске, и Погорелов к Матяшу прикрепляет меня. По прибытии в горком Матяш посылает меня на три дня на одну из шахт треста. Я её проверяю. Пишу справку и через три дня вручаю её Матяшу. Мой анализ ему понравился. С тем и расстаёмся. Я уезжаю в Луганск, он к себе в Киев.

… Еду по жалобе в Лисичанск на "Привольнянскую-Северную". Рассмотрев письмо, я спускаюсь в шахту посмотреть на работу струговой установки. В общем, тут всё точно так, как на "Горской", только вместо узкозахватного рабочего органа с резцами здесь лемех-струг, протягиваемый тросами по-над рештаками, он и сдирает "стружку" с забоя. Так же управляемыми домкратами за ним на забой надвигаются секции металлокрепи и транспортёра…

Вылезаем с парторгом на поверхность через шурф где-то в степи. Моемся в маленькой мойке, и выходим к машине. Но её нет почему-то. Парторг звонит по шахтному телефону. Вечереет. Дует холодный ветер. Чувствую, как стынет моя голова с мокрыми волосами – не хватало ещё простудиться! Не везёт мне что-то на этой шахте. Как не приеду, всегда какая-нибудь неувязка. Через полчаса приходит машина и отвозит нас сначала на шахту, а потом меня в гостиницу в Лисичанск.

На другой день с Тихоновым едем смотреть второй Лисичанский стеклозавод. Здесь печи иные, поставленные из ФРГ. Раскалённая стеклянная лента здесь тянется на зеркально полированные валки вверх, переваливается через них и – уже остывшая стеклянная полоса опускается вниз, где от неё автоматически отрезаются листы гладкого идеально стекла. Здесь не нужен рисунок рифления на валках, для того чтобы ленту вытягивать из печи. Здесь сила тяжести прижимает её прочно к валкам, и она тянется, тянется, тянется… Умные немцы! Это же колоссальная экономия, и стекло это намного дешевле, чем на первом заводе. Но почему-то американцы для своих небоскрёбов покупают не это, а более дорогое стекло. В чём тут дело, я позабыл. А может быть, мы его продаем по дешёвке? Вполне может быть. Вспомнил – демпинг. Мы такое умеем, лишь бы платили валютой.

Мне неможется, всё-таки простудился. От сухого жара печи не хочется уходить. Думаю, постоять бы так возле неё часа два, и куда бы простуда девалась!

Поднимаемся на второй этаж. Здесь штампуют и закаляют стёкла для "Москвича". Приносят два лобовых стекла этой машины, внешне не отличающихся никак, и демонстрируют нам, как они переносят ударные нагрузки.

Кладут незакалённое стекло концами на две опоры, выступающие немного из пола, и скатывают со столика стальную гирю. Гиря летит на стекло с высоты чуть более метра – стекло вдребезги! Подбираем осколки.

Теперь точно так же укладывают закалённое стекло. Точно так же сбрасывают на него ту же гирю. Гиря падает на стекло – и отскакивает, как мячик. На стекле нет ни трещины, ни царапины. Вот это да! А я и не знал, что стекло закаляется. Но как? Что-то объяснению помешало… Не суют же раскалённое стекло, как сталь, в холодную воду или масло? Не раз видел, что из этого получается!.. Загадка…

… Продолжаем поддерживать дружеские отношения с Погарцевыми. Летом я несколько раз, будучи по делам в их институте, забегал к Саше в отдел поболтать. Полагаю, что ему это было приятно. Но заходил я не потому, чтобы ему сделать приятное, мне самому интересно было с ним пообщаться. Он и Женя выделялись среди окружения нашего. И мы ценили приятельские отношения с ними.

… Да, более или менее личные отношения складываются у меня практически только с Погарцевыми, да и то с большой натяжкой их дружбой можно назвать. Мне они нравятся, нам с Леной интересно с ними поговорить, в какой-то мере и мы их привлекали и привлекаем, но уж больно, по-моему, скрытны они, душевности нет в наших отношениях, не такая это дружба, чтобы можно было нагрянуть к ним в любой момент среди дня или ночи, без предварительного звонка, и быть радостно принятым. Нет, с тобой будут любезны, внешне приветливы, но радости дружеского общения не ощутят. Собственно они так поставили себя, что у нас и мысли вот так запросто заявиться не возникает. Я же в дружбе рад всегда встрече с другом, но таких друзей в Луганске нет у меня.

Друзьями, возможно, в тридцать лет не становятся. Настоящая дружба, похоже, начинается в юности, когда ты ещё не сложился совсем и легко сближаешься с разными приятными тебе молодыми людьми, не ощущая того, что разъединяет людей: разности взглядов, характеров, ощущений, вкусов, привычек. Разница эта непременно с годами проявится, но вы уже связаны общностью жизни, воспоминаний, вы уже друг к другу привязаны – здесь всё, как в любви.

В тридцать лет ты сложившийся человек, и то, чего в старом друге ты просто не замечаешь, тебе в новых людях может не нравиться, тебя к ним, поэтому, не влечёт, как и их к тебе, и дружба уже не завязывается. Да и если влечёт – у вас главного нет, общих жизненных впечатлений. Общей жизни, короче, ни на каком из прежних отрезков вашего бытия. И возникает с годами приятельство, а не дружба.

Но с Погарцевыми я к дружбе готов, и стараюсь это всякими способами показать. Вот поэтому, бывая в Углеобогащении, непременно захожу к Саше в отдел, немножечко посидеть, поговорить с ним о каких-то мне сейчас неизвестных делах, поболтать просто хотя бы.

Да и они, грех бы было это забыть, в общем, сами первыми сделали шаг к сближенью со мною, это они начали на праздники меня к себе приглашать, это к ним я впервые с Леной пришёл. А вот тесной связи никак не возникло. Может, в этом виновата была скудость общения: дела, дети, заботы, болезни и у нас, и у них занимали всё время, встречи были редки. Судьбы наши шли параллельно, ни в каких точках не пересекаясь, не соприкасаясь нигде, кроме праздничных вечеринок. Может в этом причина?

Но в дни рождения, в праздники, мы последнее время встречаемся, по приглашению приходим в гости друг к другу. У Погарцевых компания несколько изменилась: все те же приятные нам Кондратенки, но нет Горохов, Виктор рассчитался из института и уехал с женой в Северодонецк, где работает, кажется, на химкомбинате художником-оформителем, тем, что назовут позже дизайнером, заменив хорошее русское слово. И, по слухам, преуспевает. Но зато появились новые люди: вежливый и воспитанный Головин Владимир, очень высокий, сухощавый и немного сутулый, как большинство встреченных мною очень высоких людей, со своей милой женой Дусей, и просто высокий, крепкий, в себе уверенный Скрипов Анатолий с женой, полной, шумливой и грубоватой хохлушкой. Все они, кроме Скриповой Кати работают в одном институте, Катя же – на заводе, то ли мастером, то ли начальником цеха. Окружение у неё иное, чем у остальных, это видимо и отражается на её манерах, привычках.

Вечером то ли тридцать первого августа, в день рождения Ани, то ли уже на ноябрьские праздники мы с Леной в гостях у Погарцевых. Вечер начинается с общего разговора, перетекая за стол, где и продолжается непринуждённо, прерываемый тостами и работою челюстей. Мне редко удаётся вставить в разговор какое-то слово – есть у меня один недостаток, за столом я не очень люблю говорить, потому что, как выпью, я чувствую волчий голод в себе, и начинаю налегать на закуски. А всё так вкусно у них приготовлено, что нет в мире силы оторвать меня от стола. Все начинают вставать уже, а я всё сижу, доедаю. К тому же, я не умею есть быстро. Бывало в институтской коммуне, где мы разом садились и ели всё одинаковое, я всегда заканчивал самым последним, и "по морскому закону" доставалось всегда посуду мне убирать. Может медленно есть приучился я в голодные годы, когда было мало еды, и удовольствие её поглощения старался растянуть я подольше. Но как бы то ни было – все вилки в тарелках лежат, а я ещё в своей ковыряю. И неловко мне, стыдно даже, но поделать с собой ничего не могу и приличиями пренебрегаю.

«Он много пьёт», – сказали Горбачёву о Бовине перед назначением того послом в государство Израиль. «Но много и закусывает», – парировал Михаил Сергеевич этот вообще-то справедливый упрёк. Я пью немного, но в закусывании, верно, с Бовиным могу потягаться. Такова природа моя. Все уже переходят в детскую комнату, для танцев освобождённую, где стоит пианино, я последним иду после всех. Сначала Лена играет на пианино, слушают её с удовольствием. Потом садится за инструмент Кондратенко – подбирает он бесподобно, – и мы поём песни. Эти моменты мне нравятся больше всего, люблю слушать музыку, люблю петь в хоре, в компаниях, песня меня "на крыльях" несёт[19]. Потом начинаются танцы. Танцую я с Леной, далее с дамами, чтобы никого вниманием своим не обойти, и снова с Леной плыву в томных звуках сладкого танго, с сорокового года, с детства, щемящих в душе, и уже не отпускаю её до конца, так мне помнится, хотя могло быть и несколько иначе.

После песен и танцев – на столе чай и торты. Этим праздник и завершается, кто-то продолжает ещё недоговорённые разговоры, кто-то молча идёт к двери. Не прощаемся. Саша и Женя идут про-вожать всю компанию до остановки троллейбуса. Компания растягивается по тёмной внутриквартальной узкой дороге – тротуаров здесь нет, – освещаемой слабым светом редких полночных окон. Женщины обособляются, обсуждая что-то им близкое, мужчины говорят о своём. Мы с Сашей отстали немного от всех, и я рассказываю ему об обкоме, нарушая инструкцию. Но я знаю, когда её можно нарушить, я знаю, с кем говорю. Саша товарищ – и этим всё сказано. Мы с ним бываем иногда откровенны. Я рассказываю ему об Азарове, о его безобразнейшем поведении, потом разговор касается общих тем выдвижения, смены нашего руководства. И тут Саша впервые высказывает мысль, что наша беда (или иначе он как-то выразил это) в отсутствии системы передачи власти в стране. А я впервые задумываюсь: «В самом деле, почему каждый раз при смене нашего лидера, мы гадаем – кто следующий? И откуда он, следующий, берётся. Ясно, что из ближнего окружения, но в силу каких причин именно он?» Я уже готов принять Сашину фразу, чуточку её уточнив, хотя он и это имел, конечно, ввиду: «Почему у нас нет системы законной передачи власти в стране? Почему у нас каждый раз как бы переворот в верхах совершают?» Но мы уже нагнали всех остальных – остановка – и разговор прекращается. Все прощаются и разъезжаются своими маршрутами.

… К декабрю сдают обкомовский дом. Улица Третья Донецкая, дом шесть. С первого декабря заселение. Меня вызывают к Шкловскому. Михаил Львович мне говорит: «Володя, трёхкомнатную квартиру в этом доме мы дать тебе не можем. Сам знаешь – трое новых заведующих. Выбирай, или двухкомнатную квартиру в обкомовском доме или трёхкомнатную в любом новом доме Луганска». Сообщение не из радостных, но я не задумываюсь и на секунду и соглашаюсь на двухкомнатную квартиру. Всё же центр, до работы и мне и Лене рукой подать, а это немаловажно.

Получаю ордер и ключи от квартиры. Идём с Леной смотреть. Достался во втором подъезде первый этаж, квартира тринадцать – счастливое, выходит, число. Лучше бы на втором или на третьем, но и так ничего, место тихое, проезжей улицы нет и со двора цоколь высокий. До подоконника рукой не дотянешься. Открываем дверь, входим. Прихожая поражает, да это целая квадратная комната! Лена от радости бросается мне на шею. Наконец-то у нас есть своё собственное жильё! Из прихожей две двери в комнаты. Потолки ниже сталинских, но выше тех, что в хрущёвках. Метр семьдесят пять. Нормально вполне. Одна, комната, меньшая, семнадцать квадратных метров, выходит в большой двор, где посажено много деревьев. Вторая, бóльшая, восемнадцать квадратных метров, смотрит на улицу, то есть на улицу смотрит широкая лоджия за ней, обложенная жёлтой глазированной плиткой и огражденная перилами и под ними стальными листами, покрытыми голубой эмалью. Сам дом кирпичный, снаружи тоже плиткой обложен, приятной бежевой. Не глазированной. Да, вот лоджия от земли невысоко, до пола её от бетонной отмостки метр всего лишь. Но дом, как сказано, не выходит на проезжую улицу, и до тротуара достаточно далеко, метров двадцать, а за ним ещё столько же до тупика. Если кустами и деревьями засадить, то вообще полная изоляция будет от внешнего мира.

Из прихожей же идёт коридор, возле ванной комнаты заворачивающий на кухню. Ванная большая, и ванна нормальная, не сидячая, и дуга душа над ней. Между ванной и кухнею туалет, напротив него в стене коридора ниша. Сразу соображаю, можно шкаф встроенный поместить. Дверь в кухню. По хрущёвским меркам огромная, одиннадцать метров квадратных. Большое трёхстворчатое окно. Глухая стена, там, где мойка, газовая колонка, газовая печка, белым кафелем обложена. Пол дощатый везде, и везде, кроме кухни, застлан красным линолеумом.

Квартирка прелестная. Третья комната не помешала б конечно, но и о такой квартире два года назад мы и мечтать не могли.

В доме пять этажей, три подъезда. В первом подъезде на площадке по две квартиры, трёх и четырёх комнатные, в них вселяются заведующими отделами. В нашем, втором, – три двухкомнатные, их заселяют инструкторы, лекторы, в том числе через этаж выше нас Дима Чижевский. Нет, на втором этаже есть одна однокомнатная квартира, Это первый подъезд к себе комнату с лоджией присоединил. Так что в доме на одну четырёхкомнатную квартиру стало больше, и эта квартира лучше всех прочих, в ней две комнаты с лоджиями. В эту квартиру въезжает Шкловский. Хорошо устроился!

В третьем подъезде по три двери на площадке, в двух, одно и трёхкомнатные квартиры. В трёхкомнатные квартиры въезжают зав отделами, их замы и зав секторами. Мой шеф, Погорелов, тоже трёхкомнатную квартиру там получил. Ребята помогают ему с переездом, я в это время занят, когда я к нему поднимаюсь на третий этаж, чувствуя себя виноватым, там всё уже кончено. Он выходит ко мне в пижаме, приглашает меня в большую комнату, где уже стоит гарнитур, в серванте даже хрустальные рюмки расставлены, усаживает на диван. Достаёт альбом фотографий… А я думаю, если б не он, то есть если бы Гондусова не сместили, то трёхкомнатную квартиру, возможно, получил бы и я. Впрочем, нет. Все инструкторы с двумя детьми получили то же что и я. А они работают дольше в обкоме, у Чижевского к тому же разнополые дети, такие в очереди на бóльшую квартиру идут всегда впереди.

Ладно. Будем считать, что одна крупная жизненная проблема уже решена. За ней следует масса других, но то уже мелочь. У нас нет мебели совершенно. Перевозим мою деревянную узенькую кровать от Марии Феофановны. Ставим её в большой комнате. В детскую покупаем две простенькие кровати – пружинные матрасы на ножках с деревянными спинками и ставим Ленин книжный шкаф. У мамы забираю огромный плательный шкаф и стол, что мне Мешков почти подарил. Стол идёт в детскую комнату, шкаф устанавливаем в прихожей рядом с входной дверью.

Перевозимся мы моментально. Я позвонил Сереченко, сказал о квартире и попросил помочь с переездом. Это первая моя просьба к нему. Он прислал четырёх сотрудников института, они всё загрузили, разгрузили и занесли. С собой забираем Диму. Илюшу решено пока до Нового года оставить у бабушки.

Теперь вот задача, с кем Диме быть днём? С детскими садиками в городе трудно, люди годами в очереди стоят. Поблизости три детских садика, один нашего ведомства, треста "Ворошиловградуглеобогащение", во дворе через улицу от института "Укрнииуглеобогащение". Обогащение – епархия Ершовой, захожу к ней с просьбой помочь. Она звонит в трест, и мигом Дима в детский садик определён. В обкоме быстро такие проблемы решаются, что говорить…

О телефоне, к примеру, никого не надо было просить. На другой день после вселения телефонисты приносят и устанавливают аппарат. Не нарадуюсь, очень удобно; за последние десять лет, что без квартирного телефона прожил, совсем отвык от такого удобства, забыл даже уже, что оно существует.

А мы продолжаем обживать квартиру. Анатолий Ильич договаривается на своей фабрике, покупает дешёвенький луганский кухонный "гарнитур" – кухонный стол с четырьмя табуретками и простенький стол-шкафчик с подобием стеклянной горки, все поверху крытые голубым пластиком, который вскоре же начнёт отставать. Советское производство! Вспомнил давний лозунг Хрущёва: «Советское – значит отличное!» Так лозунгом и остался. И чем дальше, тем всё делаем хуже и хуже. И того не хватает… Анатолий Ильич говорит, что на мебельную фабрику сырое дерево поставляют. «Так не берите!» «А они не настаивают, не хочешь – не бери, а как нам работать?» Проблема…

… В командировке жалуюсь Андрееву, квартиру получил, а купить в Луганске ничего невозможно, ни простого ковра на пол, ни тюля на окна.

Тот говорит: «Давай посмотрим, что у нас есть». Куда-то звонит, мы садимся в машину и приезжаем на базу. Там нам показывают ковёр гэдээровский размером метра три на четыре приятного серо-зеленого цвета. Ковёр из искусственного волокна. Стоит около ста рублей. Я задумываюсь. Андреев мне говорит: «Владимир Стефанович, берите. Если вы не возьмёте, то я возьму». Это подстёгивает меня, и я ковёр покупаю. Хотя, по хорошему, надо бы его Андрееву уступить. Заносим ковёр в машину и едем на базу орса треста "Прервомайскуголь". Там покупаю красивый нейлоновый тюль в обе комнаты, и трехметровый кусок трёхметровой дорожки красного цвета с чёрными прожилками. Дорожка мне не нравится, она на какой-то прорезиненной основе, но второго ковра нет, а мне хочется побыстрей с обустройством разделаться.

А оно затянется на год. Несмотря на то, что Владимир Васильевич сам дом принимал, в квартире масса огрехов. Шпингалеты на окнах, например, не заходят в дырки, просверленные в бетонных (под мрамор) подоконниках – соосности нет. Приходится дырки заливать цементным раствором и сверлить их заново. Замок надо менять. Это – сразу, сейчас. В крашеном дощатом полу на кухне вскоре между досками появятся щели, с полом надо будет что-нибудь делать. Боковая стенка на кухне возле раковины не обложена кафелем, надобно обложить. Но это уже в будущем году.

… Зима. Снег. День рожденья Турецкого. Олег болен, дома, и никто в отделе не собирается его даже поздравить. А ведь мы договорились ещё в прошлом году дни рождения отмечать всем отделом совместно. Начинаю ребят тормошить, иду к Ершовой: «Галина Сергеевна, как-то нехорошо получается…» Словом мобилизовал весь отдел, кроме, естественно, Погорелова, да и не было его в тот день в обкоме, купили пару бутылочек коньяка, и пошли после работы к Турецкому. Он рядом жил, на Советской, в доме, где магазин "Ракета".

Вваливаемся. Олег даже немного растерян – точно, не ожидал. И, чувствуется, страшно доволен. Я в ударе. Испытываю подъём. Шучу, распоряжаюсь, командую, отсылаю Юлю на кухню приготовить закуску.

Садимся за стол. Ершова мне говорит: «Владимир Стефанович, я и не знала, что вы можете быть таким деятельным организатором, что вы такими талантами обладаете». Отшучиваюсь: «Галина Сергеевна, таланты в нас дремлют, а мы сами и не догадываемся о них».

… В декабре комбинат "Ворошиловградшахтострой" и институт "Ворошиловградшахтопроект" из номенклатуры нашего отдела по решению секретариата передают в строительный отдел. Олег вместе со столом и своими телефонными аппаратами "переезжает" туда. Я остаюсь один в кабинете.

… У меня новая жалоба с ответом в ЦК. Жалуется на незаконное увольнение забойщик с одной из шахт в Первомайске. Выезжаю вместе с зав отделом облпрокуратуры на шахту.

Вечер, ранние сумерки, мы в кабинете начальника шахты, тут же упомянутый выше забойщик, парторг, председатель шахткома, главный механик и ещё какие-то лица.

Разбираемся, забойщик уволен за – по его вине – аварию механизма, управлять которым был послан. Спрашиваю: «А есть ли у него права на управление механизмом?» Отвечают, что нет. «Так какое же вы имели право его посылать?» – спрашивает представитель прокуратуры.

– Мы проводили с ним инструктаж.

– Покажите инструкцию и его подпись в ознакомлении!

Ни инструкции, ни подписи нет.

– За аварию надо наказывать того, кто рабочего, не имеющего опыта обращения с механизмом, поставил, вопреки правилам, им управлять, – говорю я.

Прокурор требует забойщика на работе восстановить. Начальник шахты с главным механиком упирается. Разгорается спор. Приводятся новые доводы с обеих сторон. Тут выясняется, что рабочий с университетским дипломом, гуманитарий, историк. Окончил Львовский университет. Это меня не удивляет. Уже послесталинская практика обесценения высшего образования, привела к тому, что многие инженеры предпочитают идти на рабочие места. Там они заработают больше, чем на инженерном месте. А инженерный труд оплачиваются выше всё же, чем труд гуманитария. Впрочем, теперь уже инженерное место часто только так называется, сплошь и рядом это просто технические работники, и занимают эти места люди, инженерного образования не имеющие. Словом, произошла девальвация инженеров, а по-русски сказать – обесцененье их.

Начальник шахты наотрез отказывается восстановить на работе уволенного. Прокуратура ещё может решение это в установленном законом порядке оспорить, но рабочий не выдерживает, взрывается: «Ненавижу вас всех, коммунистов!» – и, хлопнув дверью, выскакивает из кабинета. После этого он мне стал до крайности любопытен, захотелось с ним начистоту поговорить, может, я сумею его убедить в ошибочности его взглядов на партию, или хотя бы понять причину ненависти такой. Спрашиваю, где он живёт. Кадровик говорит, что живёт тот в общежитии в Лисичанске, и пишет мне адрес. «Ладно, – думаю, – при первой возможности, будучи в Лисичанске, с ним встречусь, поговорю».

… встретиться не довелось. В начале следующего года у меня не будет командировок туда, а потом будет некогда. До сих пор жалею. Кто знает, может быть, он бы мне раньше глаза открыл на сущность партии коммунистов, заставил задуматься, прибегнуть к анализу. Я сейчас понимаю, даже тогда можно было выводы сделать, если бы кропотливо всё сопоставить. И к анализу у меня способность была. Да беда в том, что верил по инерции безоглядно в чистоту основополагающих светлых идей, извращаемых лишь отдельными руководящими личностями, не подумал, что надо самому критически во всём разобраться. И ведь с институтских лет не переставал удивляться, что экономические законы капитализма срабатывают автоматически, а экономические законы социализма этой способностью не обладают. Уже тогда задавал себе я вопрос, разве это закон, если сам он не действует? Вроде закона о планомерном пропорциональном размещении производства или, больше того, о постоянном повышении благосостояния трудящихся. Это скоре пожелания, чем законы. Лозунги. Толчок нужен был мне, чтобы заняться анализом. Но толчка долго не было…

… Андреев говорит, что вместо ушедшего в Кировоград Иваненко в секретари обкома прочат Гребенникова. Хорошо бы. У меня с Гребенниковым отношения отличные.

… В декабре отдел организационно-партийной работы готовит вопрос на бюро "О работе партийных организаций Свердловского горкома". Для анализа партийной работы на угольных шахтах Чумаченко берёт инструктора в нашем отделе. И этим инструктором оказываюсь я, хотя трест "Свердловантрацит" курирует Зотов. Но на месте Зотова нет, и Погорелов вместо него посылает меня. Выезжаю вместе с двумя инструкторами орготдела и бригадиром – зав сектором того же отдела Виктором Ивановичем, получившем квартиру в третьем подъезде, мы соседи почти. Все свои, посторонних к этой проверке не допускают. В Свердловске, как это принято, заходим к первому секретарю горкома Рокачёву. Рокачёв производит впечатление свойского мужика. Рассказывает нам, как глупо погорел летом его второй секретарь:

– Я был в отпуске. На хозяйстве в горкоме остался второй. И надо же, в горком приехал секретарь ЦК Компартии Украины (называет фамилию). Беседуют. Мой ему говорит о нуждах города, сказал о тяжёлом шахтёрском труде и ляпнул при этом, что у горняков сложилась традиция при выходе на пенсию торжественно сжигать на костре свою робу[20]. Тут секретарь ЦК взбеленился: «Так вот вы какие традиции заводите!» – позвонил Шевченко и потребовал моего второго освободить от работы. В тот же день его и освободили.

Намечаем предприятия, на которые и разъезжаемся. Я последовательно проверяю три шахты, орготдельцы – заводы и строительные организации.

Роюсь в протоколах партийных собраний, какие вопросы они обсуждали, какие решения приняты, как организован контроль. Беседую с рабочими на участках. К утру четвёртого дня у меня сводная справка по шахтам готова. Съезжаемся в горком. Виктор Иванович моей справкой доволен. Пишет сводную справку, зачитываем её Рокачёву.

К вечеру на горкомовской "Волге" выезжаем в Луганск. Нас на своей "Волге" сопровождает Рокачёв, по дороге присоединяется к нам ещё одна "Волга", в ней областной прокурор Кошевой со своими сотрудниками. По выезде из Свердловска кавалькада сворачивает с шоссе и заезжает в невысокий редкий лесок, или он кажется редким, прозрачным, потому что нет листьев, и сквозь паутину веток сквозит. Останавливаемся на заснеженной полянке, где горит костёр и приготовлена нехитрая снедь. Вываливаемся гурьбой из трёх машин, появляются стаканы и бутылки "Столичной".

Выпили по сто пятьдесят, закусили. Тут Кошевой берёт пустую бутылку, проходит двадцать-тридцать шагов, подходит к кусту, обламывает ветку и нанизывает на неё бутылку. Потом возвращается, достаёт наган и стреляет несколько раз. Мимо! Наган берёт Рокачёв, достреливает обойму. Мимо! Кошевой вставляет в наган новую обойму и даёт пострелять орготдельцам. Все мимо! «Давайте я покажу, как надо стрелять», – говорю я, вспомнив, как подстрелил воробья, и забираю наган. Стреляю раз, другой – бутылка целёхонька! У меня отнимают наган. Наконец кто-то всё-таки попадает, бутылка раскалывается, Кошевой прячет наган, мы прощаемся с Рокачёвым и на двух машинах уезжаем в Луганск.

… Ершова договаривается о ёлках для работников отдела. За неделю до Нового года звонят: машина с ёлками у обкома возле магазина "Синтетика". А в отделе нет никого, кроме меня и Ершовой. Придётся мне ёлки по домам развозить. Выхожу, сажусь в кабину к шофёру и начинаю развоз. Сверху в кузове сосенки средних размеров, поэтому начинаю с квартир с умеренными потолками. Завожу "ёлку" к себе, потом к Дёмину, к Мозалёву. Тут хлопот мало. Сосны не тяжелы и квартиры не высоко, первый, второй, третий этаж. Остаются две огромные махины в три с половиною метра. Это Ершовой и Зотову. По порядку подъезжаю к дому, где живёт Славик Зотов. Это сталинский дом, напротив гостиницы "Советская", а квартира на пятом этаже. Чертыхаясь, тяну сосну вверх, ох же и тяжела, сволочь! Семь потов сошло, пальто насквозь промокло, пока я её дотянул и поставил у дверей зотовской квартиры. Далее – Красная площадь, дом два. Галина Сергеевна как раз пришла домой на обед. Раскрывает балкон, спускает верёвку, я обвязываю сосну, и вместе мы поднимаем её на балкон. «Фу!» – вздыхаю облегчённо. Ну и работёнка мне сегодня досталась!

… И уже в самом конце декабря, накануне Нового года. Все инструкторы у Ершовой на совещании. Вдруг звонок. Ершова берёт трубку: «Да, Владимир Васильевич, он здесь у меня», – и передаёт трубку Зотову: «Владимир Васильевич хочет с вами поговорить».

Зотов сидит рядом со мной, и мне слышно, как в телефоне Шевченко благодарит его за разбор жалобы.

– Молодец, – заключает Шевченко, что не сам решение принимал, а привлёк прокурора.

– Спасибо, Владимир Васильевич.

Я несказанно удивлён: «Что здесь особенного, мы всегда не сами решения принимаем». Впрочем, я не знаю сути жалобы. Может быть, там было чрезвычайное что-то.

Через несколько дней Славик покидает отдел. Он решением бюро утверждён председателем обкома профсоюза рабочих угольной промышленности. Пошёл Зотов на повышение. И самостоятельности больше, и возможностей, и аппарат работников, и персональная машина, и оклад в два раза выше, и все привилегии остаются: лечсанупр и лечебные. А путёвкам в санатории он сам хозяин теперь.

… Тридцать первого декабря едем за младшим сыном. И застаём там такую картину. Анатолий Ильич на диване сидит, смотрит телевизор. Илюшин манеж стоит в маленькой комнатке, дверь в которую приоткрыта. Илюша в манеже на ножках стоит, вытянувшись и изогнувшись, в щель в дверном проёме заглядывает и глаз от телевизора не отводит. Весь им поглощён. Как магнитом его к нему тянет…

Забираем Илюшу и привозим в новую нашу квартиру. Семья воссоединяется. Телевизор решаем с Леной твёрдо: не покупать. Пусть ребята с детства смотреть в ящик не приучаются.

… В углу большой комнаты стоит высокая нарядная ёлка. Наступающий год сулит радость и счастье.

[1] Ложи в зале, кажется, были уже ликвидированы.

[2] Облсовпроф – областной совет профсоюзов.

[3] Так между собой мы называли Владимира Васильевича Шевченко.

[4] После Ялты, Мелитополя и Тирасполя Костю перевели в Ташкент, где он с Шурой и Наташей пробыл до средины восьмидесятых годов.

[5] День шахтёра отмечается в последнее воскресенье августа.

[6] Размер выплаты пособия по листку нетрудоспособности зависел от непрерывного стажа работы.

[7] Угольные склады – это бурты угля на поверхности шахты. Поэтому и говорят: на угольном складе.

[8] Жилищно-эксплуатационные конторы, котельные которых на газ не переведены.

[9] Теперь-то знаю, что ошибался, настоящий писатель всю жизнь пишет себя, о своих мыслях, чувствах, переживаниях пишет, облекая их в интересную форму повести романа, рассказа.

[10] За исключение шахтного радио в Междуреченске.

[11] Четвёртое управление ведало здравоохранением ответственных работников, входящих в номенклатуру.

[12] Обычно нас приглашают, но мы, угольщики, для него чужаки.

[13] Сорт картофеля. Хороший сорт.

[14] Шофёры наших машин попросили и для них купить по двести, двести пятьдесят килограмм.

[15] Зимний сорт яблок, тоже очень хороший.

[16] Рижская автомобильная фабрика.

[17] Микроавтобус Ульяновского автомобильного завода.

[18] После арабо-израильской войны 1973 года арабские государства в несколько раз взвинтили цены на нефть, от чего очень выгадал Советский Союз, в котором были открыты гигантские месторождения нефти в Западной Сибири и который начал её в огромных количествах продавать за рубеж.

[19] После хорошей вкусной закуски.

[20] Точь-в-точь, как студенты сжигают конспекты после сдачи экзамена.